Глава десятая
Преступление и наказание

– Душу Мира украли? – еле слышно повторила Маша.

Она опустилась на лавку, приложив два пальца к груди, будто проверяла свои чувства.

Вильгельм Котарбинский с интересом изучал новых гостей – Катя оказалась права: ни Дашино мини, ни леггинсы Акнир, ни метла с двумя седлами не вызвали у него удивления, – лишь живое любопытство, как и сам их рассказ о некромантах и закабалении душ (кто знает, о чем беседовали обычно его осенние гости без платьев «и даже без головы»?).

Рука художника сама потянулась к бумаге…

Маша сцепила пальцы в замок, пыталась связать воедино свои разрозненные и мятущиеся мысли.

– Ты, главное, не истери, помни: в Прошлом время стоит, – подбодрила ее Даша Чуб. – У нас есть сколько хочешь времени, чтобы сочинить план спасения. И нас трое, даже четверо – мы в таком суперсоставе не только Мира, мы весь мир спасем, если надо!

Но Маша и без того проявила предивное самообладание. Лишь насупилась, молча закусила губу и задумчиво приспустила веки, поспешно пытаясь сочинить помянутый спасительный план.

Катя развернула скрученный в рулон рисунок Виктории.

– Вот его портрет. Тот самый. Некромантка украла душу Мира с его помощью. Может, есть способ перетянуть через него душу обратно? У меня почти получилось – я, сама не зная того, потянула душу своей матери…

– Как? – деловито спросила Маша. Судя по морщинам, проявившимся на ее бледном пергаментном лбу, план спасения не сочинялся.

– С помощью зеркала, броши-модерн и призыва, который случайно произнесла Даша…

– Хоть ты меня за это ругала, – сочла нужным напомнить Землепотрясная Чуб.

– Интересно, – приняла информацию Ковалева. – Но картина некромантки нам вряд ли поможет. Это ее магия, а не наша. Если бы картина имела обратный эффект, она бы не оставила ее нам на память.

– А если мы попросим Вильгельма Александровича написать портрет Мира? – предложила Катя. – У тебя должны быть его фотографии.

– Нет, – судя по убежденности в голосе, Маша успела продумать и такой вариант. – Вы так и не прочли главу о некромантах? Украсть душу через портрет можно лишь в тот момент, когда его пишут с оригинала. Выкрасть душу своей матери через зеркало ты смогла лишь потому, что у вас кровная связь, любая дочь – своеобразный портрет своей матери. Да и то ты перетянула ее только на время…

– Так и есть, – подтвердила Акнир. – Зато силы истинного некроманта безмерны. Он может украсть душу через старое полотно, через фото, через могилу на кладбище, через спиритический сеанс, через след ноги, через отпечаток руки… возможностей тысячи. Даже если мы вчетвером попытаемся перетянуть душу Мира – мы не сможем победить одного урожденного некроманта.

– Но ведь есть и другой способ, – не пошла на попятную Катя. – Маша может попросту воскресить Мирослава по портрету. Могу поспорить, ее дар воскрешения сильнее любой некромантии!

Все присутствующие устремили пристальный взгляд на младшую из Киевиц.

Искушение свело ее лицо словно судорога. Казалось, сейчас ничего не помешает ей осуществить свое давнее желание – снова сделать Мира живым человеком!

– Я не могу… не могу воскресить его против его воли, – сказала Маша, не без труда поборов мучительный искус.

– Не понимаю твоей позиции! – гневно свела брови Катерина Михайловна. – Пусть лучше по собственной воле он канет в тартарары? Достанется залетной некростерве, которая будет носить его как изящный аксессуар на приемах? Ты любишь его или нет?

– Погодите бодаться, – подала голос Чуб. – Ты говорила про кровную связь. А сексуальная – не-е? Не подходит?

– О чем ты? – не поняла ее даже Акнир.

– Ну ладно, не сексуальная – брачная… гражданский брак тоже считается? Маша и Мир – считай, муж и жена. А «муж и жена – одна сатана», тоже, считай, портреты друг друга.

– Нет, у нас ничего такого… – Маша Ковалева внезапно зарделась и отрицательно затрясла головой.

Но сей жалкий эвфемизм никак не устроил возмущенную Дашу.

– В смысле «ничего»? Вы до сих пор не переспали? Ты чё? Ты о чем во-още думала?.. Ты даже ради его спасения с ним переспать не могла? Ты не в курсе, какая секс великая сила?! Мы бы сейчас его враз перетянули обратно! Я так и знала, что ты его на самом деле не любишь! И не ценишь… все лишь слова «я – это ты, ты – это я…» Ерундень! Притворство! Блуждание ежика в словесном тумане!

Сама Чуб не притворствовала – дав волю чувствам, она точно пыталась компенсировать неестественную Машину сдержанность. Мир Красавицкий заслужил беспокойство, сочувствие, и, пожалуй, лишь сейчас Землепотрясная поняла, что давно считает его другом, соратником, неотъемлемой частью их общего мира. Но шанс на его спасение выскользнул у них прямо из рук! Хоть, судя выражению, мелькнувшему на лице Акнирам, брачная связь и впрямь была не хуже кровной!

– Но это правда, правда! – Маша утратила вдруг всю свою сдержанность. – Мир – часть моей души, я чувствую это. И я не виновата, что моя душа порой словно двоится, рвется пополам… Но это не просто слова! Он – это я. Когда Мира нет рядом, мне кажется, что у меня нет души… Когда некромантка украла душу Мира, я это почувствовала… даже здесь, в Прошлом… точно она не его, а мою душу украла!

– Почувствовала? – Акнирам стала похожа на кошку, стремительно навострившую уши при шорохе мыши. – Что ты почувствовала? Пустоту, боль? Удар под дых?

– Наоборот… из меня точно вырвали кусок… вместе с мясом.

– Присуха! – ведьма подпрыгнула и захлопала в ладоши от радости, как маленький ребенок. – Их души связаны Присухой, приворотным зельем! Навечно! Вот чего не учла некромантка… У них есть магическая, нерасторжимая связь. Нам нужен не портрет Мира – нам нужен Машин портрет. Портрет перетянет его, как Катя притянула свою маму.

Маша мигом утерла еще не проступившие слезы:

– Мы должны приковать мою душу заклятием к портрету!..

– И, если твоя душа присушена к душе Мира, портрет закабалит их обеих, – поддакнула ей Акнирам.

– Вильгельм Александрович, – встрепенулась Ковалева. – Сколько вам нужно времени, чтоб набросать мой портрет?

– Он почти готов… – послышался мягкий обволакивающий успокоением голос Вильгельма Котарбинского.

Как оказалась, потянувшись к своему карандашу, художник не терял времени даром, пока они спорили, его грифель тихо шуршал по бумаге, и теперь с белого листа на них смотрел облик Марии Ковалевой.

Художник с улыбкой поставил рисунок на один из мольбертов и слегка поклонился, словно принимая их благодарные аплодисменты.

Маша отошла на пару шагов, неторопливо потерла ладонью о ладонь, собирая в ком свою силу, и зашептала громко и четко, наказав:

– Повторяйте за мной!..

Заклятие загремело:

– Я, дочь Отца моего, повелеваю всем, что растет из земли, всем, что лежит в его земле, всем, кто ступает по его земле, всем, что парит над его землей, живым и мертвым. Таков наш закон! Я, дочь Отца моего, выйду, из избы не дверями, из ворот не воротами, выйду подвальным бревном и дымным окном. Я, дочь Отца моего, стану на Городе Кияне…

И Катя, и Даша, и Акнир послушно повторяли за младшей Киевицей. Вильгельм Котарбинский склонился над мольбертом, поспешно завершая Машин образ.

И сейчас образ младшей Киевицы был грозен и мрачен:

– Я, дочь Отца моего, позову, семьдесят буйных ветров и семьдесят вихров, и семьдесят ветровичей, и семьдесят вихоровичей, и семьдесят змей и змеиц, и семьдесят милых душек, и семьдесят вещих птиц, помогите мне, душу изымите. Достаньте душу Киевицы Марии из белого тела, из горячей крови, из черной печени, из жил и костей, из ретивого сердца. Заберите душу Киевицы Марии, в свиток сверните, печатью запечатайте, замком заприте, дверью закройте, доской подоприте, – спрячьте душу мою в парсуну!

Обе старшие Киевицы не слышали раньше заклятие некроманта. Но Даша помнила, что парсуна – это портрет. И невольно нахмурилась. И Катя нахмурилась тоже. Нечто стремное, темное было в закабаляющем заклятии-заговоре, – опасность тихо заползала в комнату, сворачивалась в углу кольцо за кольцом. Каждая из них по-своему почувствовала это, каждая – как могла, отмахнулась. Никто не был готов отдать залетной некромантке душу Мира и Машину душу в придачу, никто не знал иного способа ее покорить.

– …Ключ и замок к словам моим!

Заклятие завершилось.

Несколько секунд все в молчаливом ожидании смотрели на Машин портрет работы Вильгельма Котарбинского.

Ничего не происходило.

– Вильгельм Александрович, – с мольбой сказала Ковалева, обращаясь к художнику. – Помните, вы говорили, что рисуете души своих гостей… и их любимых!

«Их историю… их душу… или же тех, кто живет в их душе после смерти. Кто был и остался частью этой души».

– Прошу, взгляните на меня еще раз! Может, хоть вы видите Мира?

– Кажется… да…

Художник не слишком уверенно перевернул лист с Машиным портретом другой стороной, бросил взор на дальний угол рядом с балконом, где слились воедино самые темные тени, – на миг он стал похожим на сокола, высматривающего дичь в километре от них, прищурился, лихо крутанул светлый ус и начал водить карандашом по бумаге.

Сначала на белой стороне листа проявились темные глаза Красавицкого, затем хищные крылья бровей, рот, нос, абрис фигуры… Мир приходил постепенно, как постепенно перетекал бриллиант в Катину бабочку-брошь – магический символ женской души.

Ныне магическим талисманом стал портрет Маши и его отражение на обратной стороне – портрет Мирослава.

Порой пальцы художника приостанавливались, выжидали, но с каждым новым штрихом его руки становились все более уверенными, властными, движения молниеносными – точно он не писал, не творил, а подобно верховному Творцу заново рождал Мира на свет.

А затем Маша не выдержала.

– Ты здесь… Ты ведь здесь? – закричала она, глядя в пустой угол рядом с балконом.

– Еще минуточку! – карандаш Котарбинского добавил трагический штрих в уголки рта, сгустил тьму вокруг глаз, прорисовал неуловимые для простых смертных точки в зрачках, сделав взгляд Мирослава Красавицкого почти демоническим.

«Вон он какой…» – Маша, стоявшая у правого плеча Котарбинского, словно впервые увидела Мира со стороны.

«Неужели Маша не видит, как он страдает?..» – печально думала Чуб, заглядывавшая через левое плечо живописца.

«Да! Теперь портрет лучше работы Виктории… – восклицательно подумала Катя, когда карандаш добавил теней на подбородок, сделав его непримиримым, когда два глаза Мира стали подобны пропастям. – Потому он победит… Победит!»

Но Котарбинский не останавливался – и взор Мира стал еще печальнее, скулы показались обугленными от темных теней, а тьма за его плечами стала напоминать черные крылья…

И Катерина осознала: знакомый им, уравновешенный, умный, удобный, повседневный Мир, с которым они вели дела столько лет, – верхушка невидимого и неведомого айсберга… и интуитивно почувствовала, за что невзлюбил его Киевский Демон. Мир силен.

Сильнее их Трех?

И опасен.

Но для кого?..

Ей показалось: еще пару штрихов – и она прочтет по портрету всю будущую судьбу Мирослава Красавицкого, и узнает, что судьба эта…

– Мир… Мир!!! – радостно закричала Маша.

Мир Красавицкий материализовался в темном углу у балконной двери.

– Я здесь… – тихо, придушенно сказал он. – Я думал, я уже никогда не вернусь. – Сейчас его лицо было изможденным, усталым. – Как вы сделали это?

– Я вернула не тебя – я вернула себя! – на круглом лице Маши прописалось такое счастье, что даже Даша Чуб отогнала свои сомнения и уверовала в их хеппи-энд. (Уж я-то позабочусь, – пообещала себе Землепотрясная, – раз уж я виновата в Присухе, я их и разрулю! Все будет о’кей.) – Мы – неотделимы. Ты сам сказал это сегодня утром!

– Это действительно так? – спросил Мирослав.

– Вот сейчас и узнаем, – удовлетворенно сказала Акнир.

Худое вострое личико дочери Киевицы стало хищным, теперь она походила на самодовольную кошку, меж лап которой уже билась толстая и жирная мышь:

– Маша, можешь перенести нас сейчас в Настоящее? Нужно проверить…

Младшая из Киевиц кивнула и щелкнула пальцами, возвращая их в XXI век.

Вместо мастерской Котарбинского их окружила холодная пыльная гулкая пустота комнаты в старом заброшенном отеле «Прага».

Дверь, сорванная с петель, сломанный стул, стены с наполовину оборванными старыми обоями советских времен, грязные стекла балконных дверей, пустые картонные коробки и строительный мусор.

Но у них не было времени рассматривать сей скорбный дизайн – все пятеро мгновенно закрыли уши от рева, зажмурились от невыносимо ярких цветов.

Нестерпимый истошный женский стон, перерастающий в мучительный отчаянный крик, накрыл Город… Казалось, легче умереть самим, чем услышать его! И Три Киевицы сразу вспомнили: именно так, немыслимо, дико, ужасно, кричала когда-то умирающая ведьма Кылына, передавая им свою силу!

– Что это? – выдохнула Даша.

– Помните договор с некромантами, заключенный моей матерью, Киевицей Кылыной? – сказала Акнир. – Мать поклялась не преследовать некромантов за пределами нашей земли, а они, в свою очередь, дали клятву никогда не покушаться на душу Киевицы… Конечно, Виктория не подозревала, что душа одной из Трех Киевиц привязана к Миру…

«Возможно, она даже не знала, что Киевиц нынче Трое, – подумала Катя, Но…»

– …кто ей теперь доктор?! – подытожила Чуб. – Сама виновата! Но почему цветомузыка? – спросила она, непроизвольно щурясь и прикрывая лоб ладошкой, как козырьком.

Белый туман за окнами разорвала невиданная ослепительно-яркая радуга. Чуб выскочила на черный ажурный балкон. В небе над Киевом переливалось многоцветное северное сияние.

– Что это?!

– Самые светлые, самые чистые души на свете, закабаленные Викторией за сотню лет. Она утратила силу… Теперь они снова свободны, – сказала Акнир.

– И мои родители тоже? – спросила Катя.

– Не знаю… Лишь надеюсь, что вся ее бриллиантовая шкатулка пуста.

Широкая Владимирская улица окрасилась нежным цветом зари.

Маленький желтый кубик дома Грушевского на другой стороне дороги порозовел, как обитель богини зари Авроры.

Огромная серая сталинская махина – «Служба безопасности Украины» – стала похожа на сверкающе-розовый кукольный домик.

Весь Город озарился светом души неизвестной монахини с забытого кладбища на Лысой Горе.

А секунду спустя розовый Киев стал лазоревым… Город точно упал на морское дно. Все дома были сделаны из бирюзы. Лишь бордовый барочный дом на углу с Прорезной стал фиолетовым от смешения цветов.

Несколько минут все пятеро восхищенно взирали на невероятное зрелище: Город, непрерывно менявший цвета, свет, разогнавший туман.

Мгновение – и Киев засиял как солнце, стал золотым, превратившись в отлитое из чистейшего золота заветное Эльдорадо. Банк напротив сиял золотыми стенами, барочная лепнина на углу с Прорезной слепила глаза, а ужасающий своими размерами золотой сталинский кирпич СБУ мог бы покрыть собой весь государственный долг Украины.