Чуб не знала, что морских тварей и птиц небесных Господь создал на пятый день творения, и увиденное вызвало у нее совершенно иную ассоциацию – дни мертвых, Бабы́-да-Деды́, когда душки приходят к нам через воды в виде тумана, слетаются в город стаями птиц, стучатся в дом в облике седых стариков.

И еще внимание привлекло одинокое дерево на дальних скалах… неужели рябина, вся в красных ягодах?

– Это работа Михаила Александровича, – сказал Котарбинский. – Синод не утвердил ее. Велели переписать. Мне позволили оставить лишь фон.

– Почему ваша церковь уничтожаете все, что он делает? – с лицом фанатички спросила Акнир, заставив Дашу вновь заподозрить ее в чрезмерной пристрастности.

– То не моя воля, – с грустью отозвался художник. – Не я распоряжаюсь в соборе. Но куда печальнее то, что Михаил Александрович и сам занимается истреблением собственных работ. Взять хоть того же «Христа в Гефсиманском саду».

– Так расскажите же! – в нетерпении повторила просьбу Даша, устраиваясь поудобнее.

– Это не тайна. История по сей день у всех на устах. Михаил Александрович долго не появлялся в соборе и, обеспокоившись, Прахов с Васнецовым решили проведать его. Пришли в меблирашки, где он жил тогда, видят – дверь открыта, Врубель спит на кровати, а рядом на мольберте стоит картина «Христос в Гефсиманском саду». Работа, по утверждению Васнецова, была невозможно прекрасна, полна такой жизни, такого настроения, и боли, и любви, и счастья одновременно… Вот отчего он, выходит, пропадал целыми днями – писал, закрывшись от всех, Иисуса Христа! И в несколько дней кончил вещь. Лишь один нижний угол остался незавершенным, намеченным углем. Хотел бы я взглянуть на ту работу, – вздохнул Котарбинский. – Картина была чрезвычайно интересна… нет, мало: то был настоящий, неподдельный шедевр! Позже Васнецов говорил: эта вещь Врубеля точно жила своей жизнью.

– Отчего же тогда ее не взяли во Владимирский собор как эскиз, почему вы все его работы бракуете? Что за отмазка, мол, для Врубеля нужно делать отдельный собор, слишком его работы выбиваются? Почему в Кирилловской они не выбивались, а тут выбиваются? – наехала на Котарбинского Даша, хоть он был, вероятно, последним, кого следовало обвинять в карьерных ухабах и кочках Михаила Александровича Врубеля.

– Потому и выбиваются, что он, возможно, гениальнее нас всех, – мягко сказал Вильгельм Котарбинский. – Он сильный и оригинальный творец, хоть сам мало понимает свое положение. И дар его так явно и полно проступил уже после завершения работ в Кирилловской церкви, расцвел во всем многообразии эстетических чувствований как дикий экзотический цветок и теперь поражает и пугает всех нас своими невиданной формой и цветом… Лишь бы этот дар не принес ему слишком много боли, и он создал нечто действительно достойное его богатых сил. Ведь несомненно и то, что тема Бога не дается ему…

– Разве «Христос в саду» был неудачным? Или та Богоматерь в крестильне?

– Удается, да не дается, – со значением сказал пшеничноволосый художник. – Точно какое-то противоречие, какая-то борьба идет внутри него, и сам он не властен над ней. Когда сегодня утром Виктор Михайлович Васнецов увидел написанную Врубелем Богоматерь, у него аж глаза загорелись… Васнецов побежал к Прахову, сказал, что завтра приведет всех смотреть это чудо, говорил, что после «Христа в саду» Михаил Александрович еще не создавал подобного… А Виктор Михайлович знает толк в подобной живописи. Он оценил «Моление о чаше» едва ли не выше всех собственных работ. Настолько, что вместе с Праховым тут же поехал к коллекционеру Терещенко, и убедил его купить работу Врубеля аж за триста рублей… Михаила Александровича попросили лишь закончить левый угол. Но вышло не очень складно – на следующий день Христос исчез.

– Как исчез? Куда? – Даша аж села от изумления.

– Поверх него Врубель написал какую-то циркачку на лошади.

– Анну Гаппе?

– Замазать Христа ради циркачки!.. – покачал пшеничной головой Котарбинский. – Прахов рассказывал, до этого, поверх «Райского сада Адама и Евы» Врубель тоже написал ту же цирковую наездницу.

– Я никогда не пойму, что он нашел в этой Анне Гаппе! – развела руками Даша. – Уму непостижимо!

– И это не единственный случай. Врубель не бережет свои работы. Уничтожив «Моление о чаше», он сказал, что у него просто не было другого холста, а на него снизошло вдохновение.

– Так, может, купить ему побольше холстов? – предложила Чуб. – А вы не в курсе, где эти картины с Гаппе? Кто-то купил их?

– Мне об этом ничего не известно.

– Ведь, в конце концов, можно было снять верхний слой и вернуть Иисуса! – не унималась Даша. – Так сейчас делают.

– Вы думаете? А вы? – Котарбинский посмотрел на пустое место между Дашей и Акнир. – Я вижу, вам наша беседа кажется чрезвычайно скучной, – художник обращался не к Коко и не к Мими.

Не сговариваясь, «сестры» посмотрели на порожнее место меж ними.

– Вы лучше спросите, как ее имя, – вкрадчиво предложила юная веда.

– Надеюсь, хоть не Параскева? – недружелюбно прибавила Чуб.

– Как ваше имя? – обратился к пустому месту Вильгельм Котарбинский. – О, это очень красивое имя – Мария… как у Богоматери. А как вас величать? – художник посмотрел вниз на пустые напольные плиты собора. – Не желаете отвечать? Они все пришли с вами?

– Наверное, – сказала Акнир. – Только мы их не видим. Они – привидения.

– Опять…

– Такие уж дни, – примирительно улыбнулась ведьма.

– Такие уж дни, – спокойно повторил Котарбинский.

– А глубокоуважаемая Мария… – Чуб подбадривающе шлепнула ладонью пустое место и отдернула руку, почувствовав нестерпимую пустоту внутри живота.

Пустота, а вовсе не холод – была главным признаком присутствия покойников рядом. Но наука Акнир не прошла зря. Первое правило Бабо́в – не обижать мертвых душечек! Превозмогая себя, Чуб вернула руку на место, сунула ее в ужасающую, вызывающую дрожь пустоту и даже дружески похлопала ее по гипотетическому плечу:

– Как она выглядит? Откуда она и давно ли с нами?

– О, она весьма красива… молода… чрезвычайно эффектна! – с явным мужским интересом изучил пустоту Вильгельм Александрович. – У нее длинные черные волосы.

– До пояса?

– Даже ниже.

– А спросите, она была с нами в Одессе?

– Она не знает места своего нахождения, – после паузы ответил он. – Такое часто бывает с усопшими, – мягко пояснил художник. – Вся география для них пустой звук. Они перемещаются из города в город с той же легкостью, с какой мы переходим из комнаты в комнату.

Чуб помолчала, не зная, как затронуть самую неприятную тему.

– А ее отец… он обижал ее? – нашла максимально нейтральную формулировку она.

– Да, обижал, – почти сразу кивнул Вильгельм Котарбинский.

И Чуб более не сомневалась: пред ней русалка из Анатомического театра!

Логично, наверное, что она увязалась за Коко и Мими. Помимо собственных предков, ведьма по несколько раз в день призывала «тех, кто не видит свой дом». И вряд ли отец, доведший побоями дочь до самоубийства, стал бы кормить ее многострадальную душу. Даже церковь отказывалась отпевать самоубийц… Куда еще было податься горемычной злосчастной душечке?

– Мария говорит, что с ней вместе за вами ходил еще один человек… бывший человек. Но его тут больше нет… он разочаровал некую Мистрисс.

– Вот тебе новость! – вскинулась Чуб. – Вот какого Жана она поставила следить за нами и Врубелем. Ей вовсе не нужен шпион из плоти и крови!

Она разглагольствовала, не опасаясь присутствия художника, – невесть почему с Котарбинским ей было очень легко и, казалось, говорить при нем можно все, свободно, естественно – он все поймет, а если и расскажет кому… ему все равно никогда не поверят!

– А уважаемая Мария не знает случайно, кто швырнул в меня нож?

– Нож? Вот так страсти, – Вильгельм Котарбинский снова вслушался в много говорящую ему одному тишину. – Мария говорит, что она всеми силами пыталась воспрепятствовать ему… но у нее недостаточно сил.

Даша кивнула: понятно, почему нож без труда прошел сквозь бестелесную руку душечки – все становилось на свои места!

– Она говорит, – волнение невидимой Марии все отчетливей слышалось в голосе добросердечного художника, – что он очень опасен. Он – сама Тьма. Он ловит тех, кто ходит во Тьме.

– Кто он? Демон Уго? – спросила Чуб. – Или другой Демон? Или Джек?

– Мария просит меня передать сообщение некоей девице по имени Дарья.

– Это я, мое настоящее имя, – еще раз представилась Чуб.

– Она говорит, вам угрожает опасность. Тьма прячется не только на улице. Вы встретитесь с Ней. Говорит: «Не хочешь встретиться с Тьмой, не заходи в дом, где танцуют призраки…»

– В какой еще дом? Не понимаю.

– Она замолчала, – выждав время, сказал Котарбинский. – Я больше не слышу ее. И, кажется, в крестильне уже горит свет, – заметил он. – Михаил Александрович вернулся.

– Спасибо вам, мы рады знакомству, – Даша встала. Она не лгала: знакомство вышло на редкость приятным. – Обязательно приходите к нам в цирк! Обещайте мне, что непременно придете! – попросила она и немедленно получила улыбчивый и утвердительный кивок в ответ.

Они спустились с церковных небес на каменный пол. Сторож Степан все так же негромко похрапывал у двери. Наверху тихо подрагивали доски под шагами Вильгельма Котарбинского. Но Даше показалась, что теперь ее ухо различает и другие – инородные звуки. Души покойных шуршат в храме как мыши.

Сколько же их ходит за ними сейчас?

«Ирина, Марина, Анна, Иоанна, Катрина, Дана, Милана…» Но Акнир утверждала, что предки не приходят к ней в гости. Может, это мои бабушки?

Ведьма тем временем достала мобильный, зашла в Интернет и внимательно изучила какую-то статью.

– Ну, слава Богу! – Чуб эмоционально перекрестилась на ближайшую стену (случайно иль нет, на ней была нарисована святая Ирина с четками в белых руках?) – веда нервно отпрянула от ее крестного знамения, точно ее окатили холодной водой. – Теперь я знаю, кто был той тенью без тела… Она! – Чуб на всякий случай показала пальцем на все четыре стороны сразу. – Мария… как богоматерь. И, кстати, о Богоматери и Марии, я приняла решение! Я заберу у Миши портрет и отнесу его Маше. Как раз на день рождения путного ей ничего не дарила.

– Поторопись тогда, – Акнир постучала пальцем по экрану мобильного. – Я прочла, на Маше он тоже нарисует циркачку верхом на коне.

– Ты чё? В Инете прочла? Покажи мне картину…

– Она не сохранилась. Только история об Анне Гаппе.

– Я ничего не понимаю! – Даша аж топнула ногой. – Ведь не влюблен он в нее! Он сам нам сказал… в чем же дело, чего он к ней так прикопался? И куда потом делась картина? Даже три – на Христе, на Богоматери, на Адаме и Еве. Куда, извините, исчезли аж три Анны Гаппе? Испарились? Их выбросили на помойку? Миф какой-то, а не картина. А вдруг так и есть? Уж я знаю людей искусства, они всегда все перевирают, им намного важнее классный анекдот за столом рассказать. Один раз Миша написал сверху циркачку, оттого что не было другого холста, а потом каждый художник принялся пересказывать эту байку на свой лад!

– Да уж, пришла пора задать Врубелю много вопросов. – Акнир двинулась в сторону крестильни.

– И я уверена, он ответит на все. Чур, я первая! – Даша первой вбежала во временную мастерскую.

– Мими! – Врубель бросился к ним. – Мими, ты тут… ты невредима! И ты, Коко… Я счастлив… Мими, ты пришла!

Вид у него был истерзанный, мятый и совершенно больной: покрасневшие глаза, лихорадочные рваные жесты, горячность во взгляде.

Нынешним вечером он перещеголял экстравагантностью костюма даже себя самого – на шее художника вместо галстука был повязан женский чулок из венецианского кружева. Чулок Прекрасной Дамы… Только какой из них?

– Ты знал Елену и Ирку Косую? – Чуб ткнула в грудь художника указательный палец как пистолет. – Проституток, они стояли у цирка.

– Да. Да… я дал им немного денег. Шуман как раз заплатил за эскизы… а у них был такой печальный, мучительный взгляд… совсем без надежды…

– Ты рисовал Ирку?

– Не помню, – Врубель послушно достал из внутреннего кармана своего сюртука обтянутый тканью истасканный маленький альбомчик, который он носил постоянно с собой. – У нее были прелестные руки… такие изящные и страдающие… Кажется, я портретировал ее.

Он стал перелистывать страницы, и Даша, собиравшаяся спросить заодно и про «прекрасную Нину», притормозила, увидев своими глазами карандашные наброски «натуральной графини», неповторимую фигуру бородатой Пепиты, Анну Гаппе верхом на Зизи, акробатку Марсель и небезызвестную даму под густой длинной вуалью.

– Что это? – Акнир бесцеремонно вырвала альбомчик из рук художника. – Ты видел эту женщину в цирке? Вы говорили с ней?

– Не помню. Возможно.

– Ты узнал ее?

– А должен был?..

– Говори нам прямо, что у тебя с Анной Гаппе? – грозно спросила Акнир.

– Ты ревнуешь?.. как мило, – он устало засмеялся. – Анна невероятно прекрасна и, когда я смотрю на нее, моя душа хоть на миг обретает покой. Она одна приносит мне успокоение. И не она даже, эта добронравная женственная женщина, она напоминает… я не могу рассказать тебе всех в высшей степени романтичных и трагичных моментов… но однажды я встретил ее, и никогда еще выбор не ложился передо мной столь явственно… Она была моим спасением! Должна была стать им… могла спасти… должна была спасти меня… обещала спасти… но не спасла, – сказал он безнадежно. – Анна чем-то похожа на нее… чем-то похожа… И, когда я смотрю на нее, мне кажется, счастье еще может вернуться ко мне.

Чуб поначалу показалось, что Врубель говорит о Маше, но, мысленно представив Анну Гаппе, черноволосую, крепкую, она покачала головой – никакого сходства с худенькой рыжей Машкой не было и в помине.

– И ты тоже чем-то похожа на нее, Мимимишечка… особенно сейчас, – обратился Врубель к Акнир.

Уж тут-то сомнений быть не могло. Акнир могла походить только на мать!

– Где ты был все это время? – сурово спросила ведьма.

– В Провале… – Врубель взял тонкие руки Акнир и покаянно положил свой лоб в ее ладони. – Я видел будущее.

– Будущее… – эхом повторила Чуб.

– Я видел ад, – обиженно-жалобно сказал он.

И Даша Чуб занемела, провидев за истертой фигурой речи – истину. Если Провалля отправляет нас в будущее, а в будущем всех ждет рай или ад, можно ведь провалиться прямо туда! Побывать в персональном аду и вернуться обратно!

Если Миша побывал в собственном пекле, не мудрено, что он спрыгнул с ума!

«И я тоже была в аду… в своем… в Провалле!»

– Я всегда говорил, что Демон – означает душа. Я желал выразить в своем Демоне то многое, сильное, даже возвышенное в каждом человеке, что люди считают долгом повергать из-за христианских идей! – заговорил Врубель. – Но я глубоко ошибался в своем призвании. Я единственный человечишко в мире, который проявил столько злых и нечестных мечтаний… Моя душа – это Демон. Демон – это моя душа… Она всегда будет стремиться к нему, стремиться слиться с ним, как Тамара. И Христос будет плакать обо мне. И никто не сможет помочь мне! – внезапно перешел он на крик.

Он, несомненно, был в духе – точно действительно дух его Демона вселился в это невысокое хрупкое тело, в покрасневшие глаза, в красивые тонкие и нервные руки.

– Я закончу жизнь в аду клиники… но не в том беда. После смерти я попаду в настоящий ад. Я видел это… я видел свой ад… остаток жизни я должен обречь на телесные страдания, на искупительные упражнения… Но я ничего не смогу изменить. Я сделал нечто ужасное… нечто ужасное… я стал убийцей!

Чуб подошла к картине на мольберте и болезненно вскрикнула:

– Ты убил Машку!..

Богоматери с Машиным лицом больше не было – вместо нее благоухал свежими красками холст с циркачкой на белом коне.

Было непонятно, как можно так быстро записать одну картину другой. Но эта непонятность была неважной, другая – немыслимая заслонила все прочее.

– Но это же не Анна Гаппе! Это ты… – вскричала Даша, тыча пальцем в Акнир. – Ты верхом на коне!

– Я и на коня-то в цирке никогда не садилась, – ведьма безуспешно попыталась вырвать свои ладошки из рук художника – Врубель силой удерживал их.

– Мими… моя любимая… мы должны сказать всем правду… сказать, кто мы друг для друга… не лги ей… Коко тоже должна это знать…

– Миша, не надо, – взмолилась Акнир.

– Предательница! Шлюха!

Чуб с размаху ударила ведьму по щеке.

Акнир дернулась, отшатнулась и почувствовала, что летит в безысходную пропасть…

Она точно провалилась в глубокую яму, а затем еще в одну, и еще в одну. Провалы походили на приступы рвоты, когда тело сводит, потом выворачивает наизнанку, когда живешь от толчка к толчку и не контролируешь ничего, точно несешься по волнам горной реки и бьешься о камни – мгновения бездумной бессмысленности и бессилия между новыми схватками страданий.

А когда тошнота провалов отпустила, она увидела себя стоящей посреди коридора в печальном и желтом здании, увидела Врубеля, старого, худого, почти беззубого, слепого старика в грязной измятой рубашке, его тащили санитары, он корчился и кричал, тараща незрячие страшные рыбьи глаза.

– Нет… нет… я – бог. Я – Иисус… Я – Христос!!!

«Он нарисовал Христа на коленях перед собой… Это сатанизм…» – зашептала ей в ухо Землепотрясная Даша.

Врубель не мог протянуть руки к Акнир, но он тянулся к ней слепым взглядом, всем своим естеством, молил о помощи и кричал:

– Я Иисус… Помоги, помоги… я во Тьме… меня нет…

Она подалась к нему, но жуткий коридор психушки исчез.

Ведьма стояла в пустом Владимирском соборе, а поодаль, рядом с будущим алтарем возвышалась громадная фигура. Страшно высокая и худая женщина в синем платье Богоматери. Спина женщины была полусогнута, вздыблена, как у кошки, огромные черные глаза смотрели прямо на Акнир жутким, немигающим взглядом, ее рот открылся, ощерился длинными острыми волчьими зубами.

Женщина сделала шаг к ней.

Ведьма похолодела…

Женщина подняла руки и хищно согнула пальцы с длинными черными острыми когтями…

И веда знала, что силы этих медвежьих когтей достаточно, чтобы разорвать ее в клочья!

Женщина была огромна, как колонна, подпиравшая собор, и неумолима, как бог-потрошитель, обрекший всех грешников на страдания в аду.

– Ведьма! – крикнула женщина.

И бросилась на нее – с ужасающим криком Акнир выбежала из храма и увидела, что на улице день, ослепительный, солнечный, осенний… Но день этот чернее любой темной ночи, словно самый ужасающий, самый мучительный страх, который ей так и не удалось преодолеть до конца, восстал как мертвецы из могил, как отверженные духи из ада.

Ее мать лежала на ступеньках подобно большой сломанной кукле. Черный парик валялся рядом с пришпиленной к нему маленькой шляпкой, светлые золотистые волосы разметались по серым ступенькам… оторванная черная вуаль дрожала и билась на ветке соседнего дерева, как траурный креп во время похоронной процессии… клетчатое платье задралось, и были видны черные чулки, подвязки, беззащитная белая полоска кожи.

Все вокруг было залито кровью – серые ступени Божьего храма стали красными. Все тело Кылыны кровоточило.

Оно не было разрезано – и ее горло, и чрево, и то, что еще недавно таилось в нем, а теперь лежало вокруг, было разорвано длинными хищными зубами.