Это было особенно заметно по сравнению с отсутствием религиозности у императора в довоенный период. Интересны свидетельства Жозефа де Местра, французского публициста, близкого к Александру I, посланника сардинского короля в России с 1802 г. В предвоенных заметках он написал: «Раньше архиереев приглашали отобедать, теперь такого не случается. Одним словом, наблюдается всеобщее тяготение (особенно со стороны двора), чтобы совсем покончить с религией»^[26]. Позднее он отметил, что у Александра Павловича «до 1812 года нельзя было заметить признаков христианских убеждений»^[27]. В юности безбородый протоиерей Самборский, много лет прослуживший в русском посольстве в Лондоне, учил Александра Павловича основам православия, но не более. Обращение к вере – духовному стержню, судя по всему, произошло во время нашествия Наполеона в Россию, которое было воспринято императором как наказание и одновременно искупление греха отцеубийства. Позднее, в 1818 г., Александр I в Пруссии говорил местному епископу: «Пожар Москвы осветил мою душу, и суд Божий на ледяных полях наполнил мое сердце теплотою веры, какой я до тех пор не ощущал»^[28].

Одним из тех, кто оказал большое влияние на императора в религиозной сфере, был знакомый ему с юности любимец императора князь А. Н. Голицын. 21 октября 1803 г. он неожиданно был назначен обер-прокурором Святейшего Синода, стал главным проводником религиозной политики императора. Можно сказать, что религиозные взгляды Александра I находились в поле учения «внутренней церкви», распространившегося в Европе в конце XVIII в. В его центре находилось убеждение, что для единения человека с Богом важна внутренняя вера, а все внешние религиозные признаки той или иной конфессии значения не имеют. Христиане – все, кто верует во Христа, и неважно, кто как молится Богу.

Обратившись к религии, Александр I живет уединенно (связь с М. А. Нарышкиной прервалась, сближения с Елизаветой не произошло). В Санкт-Петербурге он пребывает в Каменноостровском дворце, в тот время как его супруга обживает Таврический дворец. Они редко появляются вдвоем, только на официальных и семейных торжествах, таких как свадьба великого князя Николая Павловича и Александры Федоровны в 1817 г. Живет замкнуто Александр I и в свой любимой загородной резиденции – Царском Селе.

София Шуазель-Гуфье (в дореволюционном издании ее мемуаров Шуазель-Гуффье), урожденная графиня Тизенгаузен, бывшая фрейлина в начале царствования Александра I, в 1824 г. ищет встречи с императором в Царском Селе, чтобы похлопотать о месте флигель-адъютанта в императорской свите для своего сына. Она пишет: «Я прошла мимо дворца, громадного здания в старом французском стиле, разукрашенного статуями и позолотой, куполами и пр. Дворец этот показался мне пустынным; одни лишь часовые стояли на посту во дворе. Уединение, в котором жил государь, внушило мне мрачные мысли… Быть может, я не получу и стакана воды в этом дворце, негостеприимном, как все обиталища великих мира сего… Так я дошла до Китайского города, как называют построенные в китайском вкусе хорошенькие домики, числом около двадцати, где живут адъютанты его величества. У каждого из них свой особый дом, конюшня, погреб и свой сад. В средине этого небольшого городка, расположенного в форме звезды, находится окруженная тополями круглая беседка, где г.г. адъютанты собираются на балы и концерты…»^[29] Она встретила императора на прогулке в парке… Интересно другое: царь сам по себе, а его свита – сама по себе…

Остались позади «дней Александровых прекрасное начало…» и даже последующие колебания правительственного курса между либерализмом и консерватизмом… После 1820 г. и новой революционной волны в Европе Александр I везде видит происки «всемирного заговора» революционеров. В 1822 г. запрещены все тайные общества. От служащих берут подписку о неучастии в них, а император пишет записку «О пагубности духа либерализма». Он готовит разгром дворянской конспирации – будущих декабристов (не успел, завершил Николай I). Он много ездит по Европе и по России, оправляясь в путь обычно ранней осенью.

В период наполеоновских войн начала XIX в. при склонности Александра I к личному уединению двор стал более замкнутым общественным институтом. Русская придворная жизнь хотя и не несла уже такого живописного колорита, как на сказочных празднествах времен Великой Екатерины, но по-прежнему отличалась блеском и великолепием. Для представительства при дворе требовалось немало средств. Хранителем придворного этикета, блеска и великолепия была вдовствующая императрица Мария Федоровна, ее приемы заменяли «большому свету» общение с малодоступным Александром I.

Пользуясь благосклонностью Александра, она располагала годовым доходом в один миллион рублей. Ее личный двор затмевает императорский; она выезжает в карете, запряженной шестеркой лошадей, в сопровождении гусар и пажей, присутствует на церемониях в военном мундире, украшенном орденской лентой. Ее приемы торжественны и помпезны. Французский генерал А. Савари, прибывший в Санкт-Петербург после Тильзитского договора 1807 г., посылает во Францию донесение: «Придворный церемониал и этикет соблюдается императрицей-матерью… Во время публичных церемоний Мария Федоровна опирается на руку императора; императрица Елизавета идет позади и одна. Я видел войска под ружьем и царя верхом, ожидавших прибытия его матери. За любое назначение, за каждую милость являются благодарить ее и поцеловать ей руку, хотя бы она не принимала в этом никакого участия; ни о чем подобном не докладывают императрице Елизавете – это не принято. Петербургская знать считает своим долгом показываться на приемах императрицы-матери по крайней мере раз в две недели. Елизавета почти там не бывает, а император обедает три раза в неделю и нередко остается ночевать»^[30]. Еще одним увлечением Grand Maman был театр. Спектакли давались в Павловске обычно по воскресеньям, а в Петербурге – по четвергам. В письме от 13 (25) ноября 1808 г. императрица Елизавета Алексеевна заметила: «Спектакли, которые Императрица давала по четвергам прошлой зимой, возобновились. На них я чувствую себя лучше, чем на балах…»

Прибывшая в Россию в мае 1825 г. из Лондона супруга российского посла X. А. Ливена (сама по себе «женщина-дипломат» и сестра А. X. Бенкендорфа) Дарья Христофоровна Ливен зафиксировала свои впечатления о русском дворе в «Политических воспоминаниях о союзе с Англией». Окунувшись в Павловске в «водоворот праздников, представлений и удовольствий», она сообщала: «У Марии Федоровны собиралась вся императорская семья, кроме самого императора; у нее я встретила даже принцессу Оранскую, к тому времени королеву Голландии и герцогиню Веймарскую. Министры, элита петербургского общества собиралась у императрицы по вечерам». Графиня также отметила, что после 13 лет отсутствия «вновь обрела привычки моей юности, материнскую доброту императрицы и даже этот невыносимый придворный этикет, прежнюю рутину куртизанства». Она отмечает прежнее раболепие придворного общества: «Я видела это зрелище прежде, но я не думала о нем; сегодня же оно меня поразило и позабавило. Эти занятия пустыми делами; эта важность, которая придается мелочам; эта манера каждого русского спешить, чтобы потом долго ждать, это абсолютное самоуничижение и подобострастность к персоне суверена. Все это разительно отличалось от страны, откуда я приехала». Графиня Ливен явно пишет для иностранцев, уже со стороны наблюдая за придворной суетой. На них рассчитано упоминание о Царском Селе с замечанием о том, что оно «достойно нашего царствования, как Версаль был достоин царствования Людовика XIV»^[31].

Следует пояснить, что «королева Голландии» – это дочь Марии Федоровны Анна Павловна, в то время принцесса Оранская, которая станет королевой Голландии в 1840 г., но в объединенном тогда с Бельгией королевстве Нидерланды (1815–1830 гг.) существовала провинция Голландия, королевой которой она считалась и ранее. Дарья Ливен не допустила ошибки, назвав ее королевой не нидерландской, а голландской. Она вместе с мужем (будущим голландским королем Вильгельмом II) приехала в Петербург в сентябре 1824 г. и задержалась до лета 1825 г., покинув Петербург почти одновременно с сестрой Марией Павловной, герцогиней (с 1828 г. – великой герцогиней) Саксен-Веймарской и Эйзенахской.

Аккредитованный в Санкт-Петербурге в ноябре 1824 г. полномочный посланник Испании Хуан Мигель Паэс де ла Кадена застал последний год царствования Александра I и воцарение Николая I. В 1826 г. он присутствовал на коронации Николая I и в числе других дипломатов получил тогда золотую коронационную медаль. Русский двор ошеломил испанского посланника своим великолепием. В одном из более поздних донесений в Мадрид, сохранившихся в архиве Министерства иностранных дел Испании, от 9 августа 1828 г., он писал: «Таковым был тогда, в тот день, когда я прибыл, этот блестящий двор и с небольшими изменениями продолжал оставаться таким впоследствии, в высшей степени пышным и блестящим, а о его высшем обществе с точки зрения роскоши и взыскательности мне нелегко было бы дать точное представление… На троне находится молодая императрица, исполненная грации, изящества, привлекательности, наделенная красотой и элегантностью, которой нравятся балы и ассамблеи, театры и другие увеселения и бесконечные развлечения, которым ее Августейший Супруг, доставляющий ей удовольствия и радость, покровительствует во всех отношениях и в наивысшей мере; следствием является то, что лица при этом богатом дворе испытывают его большое влияние и стремятся к блеску и великолепию, с которым ни один другой [двор] не может соперничать. Кроме того, с достопамятного времени коронования в Москве, когда вся Европа стремилась окружить самой изысканной помпой и высоким почтением августейший трон этого монарха, последовали великолепные празднества, возможно, ранее никогда не виданные, на которых соперничали в блеске и великолепии. Представители высоких правителей, наряду с самим этим двором, сохранили тенденцию к пышной и роскошной избыточности, которая, несомненно, получила тогда большой импульс; и по указанным мотивами ввиду процветающего благосостояния этой империи, впоследствии ее следовало поддерживать. Прежде чем закончить… я хотел бы добавить в доказательство некоторые убеждающие [аргументы]; среди прочего достаточно упомянуть, что только ремонты, сделанные с тех пор, и увеличенное убранство квартир Их Величеств, правящей императрицы и императрицы-матери, где обновлены мебель, малахитовые камины, статуи, зеркала и т. д., обошлись в четыре миллиона рублей»^[32]. Действительно, трудами архитектора К. И. Росси и О. Монферрана были созданы новые интерьеры. Северо-западный так называемый ризалит Зимнего двора становится отныне зоной личных покоев императорской семьи; обновляется и половина (личные апартаменты) императрицы Марии Федоровны, выходившая на Дворцовую площадь.

Обычно отмечают, что Николай I после подавления восстания декабристов сделал акцент на чиновной бюрократии. Рассматривая императорский двор «как олицетворение нации», Р. Уортман писал: «Если плац-парад отождествлял императорскую фамилию с вооруженными силами и, шире, с нацией, то двор Николая демонстрировал связь фамилии с русским чиновничеством»^[33]. Но дело было не только в дворянской антипатии Николая Павловича, а в указанной выше тенденции «новых монархов» делать ставку на просвещенную бюрократию и наметившийся отход от фаворитизма в придворном обществе.

Сужение социальных функций двора было отмечено в первом обзоре общественного мнения, подготовленного III Отделением Собственной Его Императорского Величества (СЕИВ) Канцелярии за 1827 г.: «Двор, т. е. круг людей, из коих собственно и составляется придворное общество, или люди, состоящие на службе при дворе, делятся на две группы. Одни проявляют особую привязанность к ныне царствующим августейшим особам и являются сторонниками принятого в настоящее время этикета, другие предпочитают старый порядок и проявляют больше преданности по отношению к императрице-матери… В обществе эта партия именуется Гатчинским двором… Во времена императрицы Екатерины II люди, занимавшие придворные должности, имели большой вес в глазах общества и пр. […] Теперь дело обстоит совершенно иначе. Придворные образуют отдельную секту, отношения их ограничиваются их кругом, в котором и сосредоточиваются взаимные интересы. Большая часть царедворцев, однако, очень довольна устраиваемыми при дворе увеселениями и любезным обхождением царствующих императора и императрицы в качестве хозяев дома»^[34]. Над заголовком подлинника, написанного на французском языке, была сделана надпись по-русски: «Его Величество изволил читать». В левом верхнем углу Николай I поставил знак рассмотрения (./.). Слова, набранные курсивом, были написаны в тексте по-русски, а слово «двор» было подчеркнуто Николаем I.

Все познается в сравнении. Даже в этот период иностранные гости отмечали более высокий статус двора в России по сравнению с европейскими монархиями. «В России, – писал маркиз де Кюстин, – двор – реальная сила, в других же державах даже самая блестящая придворная жизнь – не более чем театральное представление»^[35]. Впрочем, некоторая нарочитая театральность, связанная с придворным церемониалом и скрывающая духовную пустоту двора, все-таки оставалась. Писатель Н. С. Лесков в неоконченном романе «Чертовы куклы» так писал о своем герое – художнике Фебуфисе (прототип – Карл Брюллов): «Участие в придворной жизни его не тяготило: сначала это ему было любопытно само по себе, а потом стало интересно и начало втягивать как бы в пучину… Еще позже это стало ему нравиться… Как никак, но это была жизнь: здесь все-таки шла беспрестанная борьба, и кипели страсти, и шевелились умы, созидавшие планы интриг. Все это похоже на игру живыми шашками и при пустоте жизни делает интерес. Фебуфис стал чувствовать этот интерес»^[36]. О неискренности дворцовых завсегдатаев упоминали многие. В одном из писем к П. А. Вяземскому А. С. Пушкин писал в 1828 г.: «…Был я у Жуковского. Он принимает в тебе живое, горячее участие, Арзамасское, не придворное»^[37]. Кроме В. А. Жуковского, имевшего доступ ко двору в качестве наставника, были другие представители дружеского литературного кружка «Арзамас» карамзинской направленности, достигшие министерских постов, – Д. Н. Блудов, Д. В. Дашков и С. С. Уваров, но роль этих «просвещенных бюрократов» была при дворе незначительной.

Неслучайно атмосфера двора многим казалась удушливой. Двор был местом, где скрещивались честолюбивые устремления царедворцев различных рангов. «Итак, я, наконец, вдохнул воздух двора! – писал маркиз де Кюстин. – …Всюду, где есть двор и общество, люди расчетливы, но нигде расчетливость не носит такого неприкрытого характера. Российская империя – огромная театральная зала, где из всякой ложи видно, что творится за кулисами»^[38].

Тремя годами раньше новоиспеченный камер-юнкер А. С. Пушкин в письме к жене от 11 июня 1834 г. написал проще и понятнее: «На Того (царя. – А. В.) я перестал сердиться, потому что, в сущности говоря, не он виноват в свинстве, его окружающем, а живя в нужнике, поневоле привыкнешь к говну, и вонь его тебе не будет противна, даром, что gentleman. Ух кабы удрать на чистый воздух»^[39]. Как отметил, комментируя эту эскападу, историк Р. Г. Скрынников, «письмо было написано не без дальней цели. Наталья рвалась в столицу, где ее ждали балы и успех. Пушкин старался внушить жене, что двор со всем его блеском и роскошью – настоящий нужник»^[40]. Мы не знаем, что думала в тот момент Наталья Николаевна, но знаем ее отношение ко двору после второго замужества. Она писала тогда П. П. Ланскому: «Втираться в придворные интимные круги – ты знаешь мое к тому отвращение… Я нахожу, что мы должны появляться при дворе, только когда получаем на то приказание… Я всегда придерживалась этого принципа»^[41].

В целом придворные представляли особую сословно-корпоративную и профессиональную общность, и хотя наибольшую долю придворных составляли представители русского дворянства, явных русских «националистических» предпочтений в царствование Александра I при дворе не наблюдалось. При Николае I в окружении августейшей фамилии было много остзейских немцев, что вызывало определенное раздражение у русского дворянства. Тем не менее национально-культурная специфика состава придворных лиц хотя и придавала двору своеобразие, но по характеру он оставался «русским».

Современники и вслед за ними и историки отмечают и такую неприглядную черту, как «холопство зимнедворцев», что вызвало гневную отповедь М. Ю. Лермонтова. Впрочем, это касалось государя при его жизни и могуществе. Покойный государь, как правило, не вызывал у придворных глубоких эмоций. 19 февраля 1826 г. по случаю памятной церемонии принятия полками мундиров Александра I взводы от соответствующих полков были выстроены у Салтыковского подъезда Зимнего дворца, затем на полковых дворах была объявлена панихида. В донесении полиции по поводу этой церемонии сказано: «Во дворце к чести в нем по обязанности бывших замечена не только грусть, но и самые слезы; равнодушнее всех были придворные»^[42].

Важнейшим преимуществом придворных чинов считалась возможность постоянно и тесно общаться с представителями царствующего дома. Близость к трону позволяла им реализовывать свои интересы и притязать на многое, что после восстания декабристов привело к определенному дистанцированию царя и аристократии и опоре Николая I на остзейских немцев. Неслучайно в духовном завещании Николая I особо упомянуты В. Ф. Адлерберг и его сестра Ю. Ф. Баранова, получившие «пенсионы и по 15 тыс. руб. сер.». Маркиз де Кюстин посвятил этой мысли немало строк: «У царских придворных нет никаких признанных, обеспеченных прав, это верно; однако в борьбе против своих повелителей они неизменно берут верх благодаря традициям, сложившимся в этой стране; открыто противостоять притязаниям этих людей, высказывать на протяжении длительного уже царствования то же мужество перед лицом лицемерных друзей, какое явил он перед лицом взбунтовавшихся солдат, есть, бесспорно, деяние превосходнейшего государя; это борьба повелителя одновременно против свирепых рабов и надменных придворных – красивое зрелище: император Николай оправдывает надежды, зародившиеся в день его восхождения на престол; а это дорогого стоит – ведь ни один государь не наследовал власти в более критических обстоятельствах, никто не встречал опасности столь неминуемой с большей решимостью и большим величием духа!»^[43]

Самое парадоксальное, что большинство членов императорской семьи также ненавидели двор и связанные с ним оковы этикета. Вспоминая свои первые месяцы после бракосочетания, будущая императрица Александра Федоровна писала о себе и Николае Павловиче: «Мы наслаждались нашей независимостью, так как в Павловске надобно было жить при Дворе, и как ни добра была к нам Maman, но придворная жизнь и близость Двора были неизбежны с нею, и мы оба ненавидели то, что называется Двором»^[44]. Ну как тут не вспомнить об афоризме Жана де Лабрюйера: «Если смотреть на королевский двор с точки зрения жителей провинции, он представляет собою изумительное зрелище. Стоит познакомиться с ним – и он теряет свое очарование, как картина, когда к ней подходишь слишком близко»^[45]. Маркиз де Кюстин воспринял русский двор как театр: «Чем больше я узнаю двор, тем более сострадаю судьбе человека, вынужденного им править, в особенности, если это двор русский, напоминающий мне театр, где актеры всю жизнь участвуют в генеральной репетиции. Ни один из них не знает своей роли, и день премьеры не наступает никогда, потому что директор театра никогда не бывает доволен игрой своих подопечных. Таким образом, все, и актеры, и директор, растрачивают свою жизнь на бесконечные поправки и усовершенствования светской комедии под названием "Северная цивилизация". Если даже видеть это представление тяжело, то каково же в нем участвовать!»^[46]