5

Незадолго до того, как написать докторскую диссертацию, Геббельс пережил свое первое любовное увлечение. Из дома он уехал невинным юношей. Рейдт был слишком маленьким и слишком ортодоксальным городком, чтобы в нем смотрели сквозь пальцы на случайные связи. Во втором семестре во Фрайбурге Геббельс влюбился.

«Передо мной сидела юная студентка. Что за удивительное создание! Шелковистые светлые волосы сплетались в тяжелый узел на прелестной шее, словно выточенной из белого мрамора. Она задумчиво смотрела в окно, а стыдливый солнечный зайчик плясал вокруг ее головы… Я прислушивался к ее неровному дыханию, я ощущал тепло ее тела, вдыхал аромат ее волос. Рука ее небрежно покоилась на столе, длинная, узкая, белая, как свежевыпавший снег…» И еще: «Часами я бродил ночью, светлой от звезд. В душе моей звучала прекрасная музыка. Все во мне пробуждалось к новой жизни…»^[3]

Это было одно из трех серьезных любовных увлечений в его жизни. Ее звали Анка Гельгорн. Она была выше его ростом и чрезвычайно миловидная.

Хотя их идиллия длилась всего четыре месяца, Геббельс не мог ее забыть. Спустя десять лет, уже будучи министром пропаганды, он поведал приятелю историю первой любви. Его откровения отличались типичными для него цинизмом и тщеславием.

«Она предала меня ради молодчика с туго набитым кошельком – он мог себе позволить водить ее в рестораны и на представления, – сказал Геббельс. – Какая глупость! Разумеется, наша связь не могла продолжаться вечно, но, так как я был ее первым любовником, я бы женился на ней. Представь себе, сейчас она была бы женой министра пропаганды. Должно быть, она кусает локти от досады».

Какие бы чувства ни испытывала к нему Анка, она не остановилась перед тем, чтобы добиться встречи с Геббельсом в 1934 году. К тому времени она успела выйти замуж и развестись и была вынуждена зарабатывать на жизнь. Геббельс дал ей работу в одном из крупнейших журналов – «Ди даме». После закрытия журнала он подыскал ей другое место.

Анка не делала тайны из былой дружбы с Геббельсом и часто показывала друзьям книгу с его дарственной надписью. Это была «Книга песен» Г. Гейне^[4].

6

Неудачная первая любовь наложила отпечаток на всю его жизнь. В последующие двадцать лет он обладал многими женщинами, но его, наверное, постоянно мучили подозрения, он сомневался в истинности их чувств, снова разочаровывался и снова пускался на поиски женщины, которая полюбила бы его ради него самого.

Когда Анка бросила его, он какое-то время избегал женского общества. Геббельс попытался сблизиться с одним из приятелей студенческих лет, неким Рихардом Флисгесом, с которым он встретился тоже во Фрайбурге. Тяжело раненный ветеран войны Флисгес был удостоен многих наград за храбрость, но его умственные способности были не столь заметны. Он провалился на вступительных экзаменах в университет, специально облегченных для демобилизованных.

Единственным его интересом была политика. Здесь он, по крайней мере, не знал сомнений. Политика, объяснял он Геббельсу, есть естественное явление. «Всякий мужчина, ставший отцом, тем самым уже связан с политикой». (Позднее Геббельс использовал его мысль слово в слово в своем «Михаэле».) Флисгес ненавидел войну и называл ее империалистической, он ненавидел кайзера, втянувшего Германию в войну, ненавидел современных ему социалистов и либералов, по чьей вине страна голодала. Он был коммунистом.

Он дал Геббельсу работы Маркса и Энгельса, среди них «Гражданскую войну во Франции» и «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта». Интернационалист и пацифист Флисгес познакомил Геббельса с трудами Вальтера Ратенау, немецкого промышленника, государственного деятеля и философа, который в противовес немецким милитаристам породил выражение: «Никогда не придет тот час, когда кайзер станет покорителем мира и вместе со своими рыцарями проедет на белом коне под Бранденбургскими воротами. В тот день всемирная история потеряет всякий смысл, а ни один из сильных мира сего, участвовавших в войне, не переживет этого»^[5].

Заинтригованный Геббельс погрузился в книги Ратенау. Он с увлечением читал либеральную газету «Берлинер тагеблатт», выступавшую против войны и поддерживавшую Веймарскую республику. Геббельс послал туда около пятидесяти статей, среди них «Христианская мысль и социализм», «О социализации» и «Социология и психология». Главный редактор Теодор Вольф отверг их все.

Флисгес, неравнодушный к русским, снабдил его произведениями Достоевского. Великий русский писатель привел его в восторг и взволновал. Во многих характерах Геббельс узнавал знакомых юных интеллектуалов, узнавал Флисгеса, узнавал себя. Он понял, что Достоевский был невысокого мнения об интеллигенции и сомневался в пользе чтения и раздумий. «Вера вам нужна…»^[6] – проповедовал он устами одного из героев^[7].

Вера – но во что? И кому верить? Реакционеры и левые обвиняли друг друга в предательстве и в помешательстве. Как только Геббельс узнавал их поближе, он обнаруживал перед собой горстку молодежи, мечущейся из стороны в сторону. Перед его аналитическим умом их словеса оказывались бессмысленным фразерством, а обещания – пустыми посулами. Опереться было не на что – вокруг был вакуум. Он жаждал вдохновения, хотел быть похожим на других, он жаждал веры. Ему была нужна уверенность.

Флисгес, человек более простой по натуре, такой уверенностью обладал, по крайней мере, так казалось Геббельсу. Флисгес верил, в нем была вера. Геббельс последовал за ним, как за своим первым фюрером. Возможно, вернее было бы сказать, что он боялся остаться в одиночестве, что, руководствуясь только собственным разумом, он находил бы порок во всем и вся жизнь стала бы ему казаться не заслуживающей продолжения. Он впал бы в пропасть нигилизма. Его болезнь была сродни болезни Петра Степановича Верховенского из «Бесов» Достоевского, который кричал: «Ставрогин… я нигилист, но люблю красоту. Разве нигилисты красоту не любят? Они только идолов не любят, ну а я люблю идола! Вы мой идол!.. Мне, мне именно такого надо, как вы. Я никого, кроме вас, не знаю. Вы предводитель, вы солнце, а я ваш червяк… Что вы глядите на меня? Мне вы, вы надобны, без вас я нуль. Без вас я муха, идея в стклянке, Колумб без Америки».

7

Но Геббельс не слишком долго находился под неограниченным влиянием Флисгеса. Второй год их дружбы не был отмечен ничем, кроме бесконечных интеллектуальных баталий. Геббельс исподволь начал понимать, что Флисгес, столь уверенный на вид, в глубине души подобен ему самому: он стоял на грани падения в пропасть нигилизма. Ему было горько, он пал духом, в нем тлела ненависть к каждому немцу. Иногда казалось, что коммунизм Флисгеса есть не что иное, как своеобразное выражение всеобъемлющей ненависти.

Неужели немцы и в самом деле глупы, напрочь лишены здравого смысла и недостаточно цивилизованны, как утверждает Флисгес? Но разве сам Достоевский не назвал их «великой, гордой и особой нацией» – особой в том смысле, что она внушает уважение? Особой в том смысле, что они стоят особняком? По Достоевскому, вера в немцах была оправданной. По Достоевскому, англичане – нация дельцов, а французы – дикое смешение рас и народов, создавшее нежизнеспособную демократию.

В любом случае Достоевский был первым и самым главным из русских. Почему же он, Геббельс, не может стать первым и самым главным из немцев? Тогда у него был бы не просто человек, на которого можно опереться, его поддерживала бы целая страна, миллионы людей.

Национализм Геббельса происходил не из понимания подлинных интересов Германии, о них он не знал ровным счетом ничего. Не было это и любовью к немецкому народу. К нему он питал смешанное чувство презрения и отвращения. Геббельс хотел понять, кто же он такой, он мечтал о великой и славной Германии.

Его национализм не был порождением естественной любви к дому, семье, друзьям, иными словами, семейной привязанностью в более широком смысле. Напротив, это было бегство от всего, что его до сих пор окружало: подальше от семьи и родного города, которые не давали ему забыть о своем уродстве. Подальше от интеллигентов левого толка, от профессора Гундольфа, от редакторов «Берлинер тагеблатт», отвергших его статьи, от Флисгеса, хотевшего обратить его в свою коммунистическую веру. Подальше от эстетики жизни, от удобной мудрости философов и поэтов, подальше от Гете, пред которым он преклонялся (и над которым насмехался позднее), от Гете, сказавшего: «Оставим политику солдатам и дипломатам».

Придя к национализму, Геббельс в определенном смысле предал все, чем прежде восхищался и для чего жил.

Его шовинизм был проникнут мистицизмом. Достоевский верил в особое предназначение России, Геббельс теперь верил в то, что Германии предстоит оставить свой особый след в истории – в современной ему истории. Вернее, он нуждался в подобной вере. Исходя из нее, его рассуждения строились предельно просто: все, кто принадлежит к немецкой нации, изначально неполноценны и не принимаются в расчет. «Я провожу много времени в кафе, – писал он в «Михаэле», – и встречаю множество людей из разных стран. Поэтому я все больше и больше люблю все немецкое. Увы, это стало редкостью в нашем отечестве».

Будучи калекой, он чувствовал себя неполноценным рядом с большинством людей. Несмотря на свой недостаток, иногда ему удавалось насладиться своим превосходством над средним индивидуумом благодаря интеллекту. Но со времени окончания школы его постоянно отвергали те, кто стоял выше его интеллектуально. Например, профессор Гундольф, редактор «Берлинер тагеблатт» Теодор Вольф. Они оба были евреями, точно так же, как и Вальтер Ратенау, чьими книгами он зачитывался. Как и Карл Маркс.

До этих пор Геббельс не был ярым антисемитом, хотя в университетах, где он учился, антисемитские настроения усилились, и даже стало модно обвинять евреев за все неудачи Германии, включая поражение в войне. Геббельс был знаком со многими евреями, с некоторыми даже был близок. Теперь он оборвал знакомство с ними. Он решил для себя, что немцы превосходят другие нации, а евреи – не немцы. Наконец-то он смог почувствовать в душе превосходство над всеми евреями, и не важно, что когда-то он восхищался ими, искал их дружбы, пытался писать для них страстные статьи.

Приняв подобную философию, он принял и все ее внешние атрибуты. «Евреи физически отвратительны. При виде их меня начинает тошнить»^[8].

Такого рода национализм породил милитаристский угар. Если одна нация или раса лучше других, то эти другие должны быть покорены и по возможности уничтожены. Провозглашалась война ради войны: только на поле брани германская нация сможет полностью выказать свои героические качества. Пацифизм многих евреев (наподобие редактора «Берлинер тагеблатт») делал их вдвойне ненавистными.