Утром наступление возобновилось. Земля дрожала под ногами от разрывов. В поисках фуража мы с Ханом возле подворья, расположенного на вершине холма, попали под обстрел. Нам пришло в голову спрятаться в деревне, где расположилась штабная рота. Гражданские, щурясь, вылезали из погребов. Появилась коляска с раненным в больную икру – иначе и быть не могло! – подполковником Шенком. Затем мы увидели нашего прежнего командира майора фон Треско во главе своего батальона, который по секрету сказал, что они отступают, так как противник оказался неожиданно силен, а его бойцы показали чудеса храбрости. Нас радовала встреча с нашими старыми знакомыми, хотя они и были озлоблены и постоянно ругались, что их гонят в огонь, чтобы заработать Железный крест.

Стало темнеть, и все устремились в деревню. Кого здесь только не было! Штабисты, истребители танков, ну и мы, конечно. В одном из садиков нам удалось найти место для палатки. Я так хотел спать, что не поднялся даже тогда, когда ночью объявился Фукс с продуктами питания и почтой.

Первые проблески утреннего света принесли с собой рассеянный огонь противника, и обоз вновь покинул проклятую деревню. Начавшийся грозовой ливень превратил дороги в кашу. Копыта лошадей вязли, когда мы с Ханом утром отправились на поиски командного пункта нашей роты. Нам сказали, что часть дивизии вынуждена была отступить, поэтому его месторасположение могло измениться. Но в расположении роты все оставалось по-прежнему тихо. Похоже, отступление нас не коснулось. Дождь перестал. После обеда мы построились в маршевую колонну и двигались в течение двух часов.

– Занимаемся какой-то ерундой, вместо того чтобы идти вперед, – ворчал скакавший рядом со мной Хан. Ему очень хотелось стать командиром взвода.

– Мне тоже не нравится мотаться по округе в качестве курьера, – поддержал его я.

– Радуйся! У тебя совсем неплохое положение. Но каково мне – активному бойцу? – выпятил грудь Хан, на которой не было видно ни одной награды. Он критически осмотрел себя и продолжил: – Каково будет мне возвращаться домой в таком виде, если война закончится?

– Не переживай, пару недель она еще продлится. У иванов есть еще силы. Посмотри туда!

В этот момент солнечные лучи пробили серую облачность и осветили лежавшую впереди нас линию русских долговременных укреплений, фронт которой был повернут в южном направлении. Поскольку вчерашняя атака во фланг закончилась неудачей, то теперь нам предстояло пробить ее лобовым ударом. Мы шли по размякшей под дождями пашне, изрытой так, как будто здесь поработали гигантские кроты. Это были следы от разрывов снарядов нашей артиллерии. Русские, от огня которых мы понесли большие потери, при отходе на эту линию тоже были сильно потрепаны нашими артиллерийскими ударами. Большинство бункеров разрушились от взрывов снарядов. С расстояния в тысячу метров мы наблюдали, как саперы проделывают проходы, закладывая заряды при помощи длинных шестов. Воздух дрожал от направленных взрывов.

Похоже, что взятие этой оборонительной линии расчищало дорогу на Днепр. Командир дивизии генерал Кох лично посетил наш полк, когда он стоял лагерем в зарослях кустарника вдоль одноколейки. Наибольшие потери понес 3-й батальон. Были убиты все командиры рот и 38 человек в 9-й роте. В течение двух дней мы шли маршем зачастую прямиком по полям под палящими лучами солнца. Всю тяжелую работу выполняли танки и авиация. Села до отказа были забиты солдатами разных родов войск. До нас постоянно доносился грохот от стрельбы артиллерийских орудий.

Куда нас направляли? Солдату это неизвестно. Ему открывается только небольшой, совсем крошечный кусочек происходящего. Нам казалось, что армия куда-то поворачивает. Поскольку мы находились на направлении главного удара, нам ничего другого не оставалось, как гордиться этим. Наша рота шла днем и ночью. Авратинские высоты остались позади нас, и местность, время от времени прорезаемая небольшими речушками с располагавшимися вдоль них деревнями, стала ровной как доска.

Было 4 часа утра. Выпала роса, и стало довольно прохладно. Мы завтракали в готовности к дальнейшему маршу. Нам выдали по ломтю черствого хлеба и по кружке горячего кофе. Пришлось воспользоваться своими запасами. У кого-то со вчерашнего дня оставалось еще сало, у кого-то мясо. Цанглер ускакал в штаб полка, поскольку предпочитал получать приказы из первых уст. Ездоки колдовали над седлами и упряжью, унтер-офицеры проверяли тормоза, готовность транспортных средств и наличие личного состава, осматривали багаж и чистоту орудийных стволов.

Внезапно прозвучала команда:

– Приготовиться к движению!

Мы быстро проглотили остатки завтрака и взяли лошадей под узду. Рядовые построились позади своих орудий.

– Приготовиться к посадке! – пронеслась вторая команда.

Всадники вставили левую ступню в стремя и взялись правой рукой за заднюю луку.

– Садись!

По этой команде всадники и возничие вскочили в седла.

– Марш!

Колонна медленно начала движение. Первые шаги всегда производили благотворное воздействие на застоявшихся за ночь лошадей. Мы тоже, еще не проснувшиеся как следует, быстро взбодрились. Предписанные уставом команды и движения всегда строго соблюдались. Это позволяло ощущать разумность совместных действий и принадлежность к чему-то великому. Отсутствие муштры в армии приводит к ослушанию и разложению.

В состав нашей роты входил санитар Циппс. Он был родом из Вестфалии. Его происхождение выдавали произносимые им гортанные звуки. Мы были с ним знакомы уже два года. Циппс принадлежал к католической вере и не принимал войну, являясь одним из тех немногих, которые испытывали от нее душевные и даже физические страдания. Отца у него не было, а мать воспитывала его в духе готовности к самоотречению. Остатки своего состояния она пожертвовала одному миссионерскому ордену в качестве вступительного взноса за своего сына. Орден в скором времени был запрещен, и его имущество подверглось аресту. У Циппса возникли проблемы с продолжением образования, поскольку он числился его членом. Он не сказал мне, к какому ордену принадлежал. Я не вызывал у него доверия. Он вообще готов был подозревать весь мир.

Циппс ехал на своем неуклюжем велосипеде рядом со мной.

– Ты можешь опробовать себя в серьезном деле, – как бы невзначай заметил я.

– В каком именно?

– Записаться миссионером в Африку или Китай…

– Да, там, по крайней мере, я буду знать, за что мучаюсь.

Как настоящий романтик, Циппс мечтал побывать с миссионерскими целями среди диких племен Юго-Восточной Африки.

– Здесь ты можешь великолепно попрактиковаться в обращении в веру. У нас в роте много язычников, но тебе пока не удалось обратить ни одного из них.

– Из вас никого невозможно обратить, – рассмеялся он, принимая мою игру. – Вы потеряли веру в сверхъестественное под гнетом слишком естественных обстоятельств.

– Циппс, ты же знаешь, что я католик.

Мне очень хотелось облегчить его душевные мучения, ведь он очень страдал от одиночества. Часто у меня складывалось впечатление, что Циппс плакал по ночам. Поэтому я продолжил наш разговор:

– Принимай войну как Божье испытание. Ведь Бог ее для чего-то допускает.

– Ты просто авантюрист, отчаявшийся человек, который, кроме войны, не видит иного выхода. Лично я нахожу ее омерзительной. Она – это ад на Земле. У тебя есть задатки военного, и поэтому ты прекрасно себя чувствуешь, когда надо скакать верхом и повиноваться.

– Не мне тебе напоминать, что повиновение и послушание являются смыслом жизни члена любого монашеского ордена. А для нас, военных, казарма – это тот же монастырь, балда ты эдакая. Так что разницы никакой нет.

– Только у военных послушание приводит к плохим последствиям.

– Это как посмотреть. Разве то, что мы сейчас делаем, не является своеобразным крестовым походом?

– Походом, где вместо креста свастика?

– Ах, брось. Кто здесь является национал-социалистом? К ним принадлежат служащие, боящиеся потерять свою должность, и маленькие люди, трясущиеся от страха за свою семью. Мы воюем не за Гитлера.

Циппс искоса посмотрел на меня и с вызовом произнес:

– Не вижу смысла во всем этом. Раненые, убитые, поджоги, сожжения… Для чего?

– Святой Августин^[29] утверждает, что мораль не является мерилом истории.

– Как так? – печально произнес Циппс.

Двигавшиеся рядом сослуживцы с интересом прислушивались к нашему разговору. Кто с благоговением, а кто насмешливо.

– Если почитать его труды, то можно заметить, что в серости бытия он настоятельно пытается найти признаки сверхцивилизованного мира.

– Это как раз наш случай, – перебил меня Циппс.

– Об этом, как воспитатель, говорит и святой дон Боско.

– Ты читал его труды? – В глазах моего собеседника вспыхнули огоньки.

– Лучше поговорим об Августине. Его мысли яснее. Августин стремится через высокообразованный мир прийти к тому, что он называет Богом, к высшей правде. Вера обращается к Богу. Она является началом игры в вопросы и ответы современного человека с Богом. Августин, так же как и ты, спрашивает, как можно познать Бога, находясь внутри мира. Он постоянно возвращается к этому вопросу, словно пытаясь булавкой пронзить крупный алмаз. И вдруг ему это удается. Но как? Это мы никогда не узнаем. Он услышал голоса: «Возьми и читай!» И тогда открылась высшая реальность – достоверность существования Бога и его власть над миром. А реальность нигде не проявляется с такой очевидностью, как на войне.

Вот примерное содержание нашего с Циппсом разговора. На этой фразе он вынужден был оставить меня, поскольку дорога стала слишком узкой.

В нашей роте был еще один человек, закончивший среднюю школу. Это уже упоминавшийся унтер-офицер Блум, в прошлом страховой служащий из Карлсруэ. Он был убежденным холостяком, женоненавистником и пессимистом.

– Война – это безумие. Люди – дураки и поэтому проламывают себе черепа, – заявил Блум.

– Но войны вели очень умные люди, – возразил я.

Блум продолжал стоять на своем, заявляя, что война является большой глупостью. Он вступил в национал-социалистскую партию, будучи убежденным, что «глупость» закончится только тогда, когда над всем миром воцарится свастика. По его мнению, мир мог управляться только по системе REFA^[30]. Блум был признанным нигилистом.

Циппс и Блум были единственными в нашей роте, имевшими хоть какое-то законченное образование. С Блумом я спорил в иронической, а с Циппсом – в утешительной манере. Но такие люди, как пекарь Эрхард и кадровый унтер-офицер Хан, были мне милее. Несмотря на свои грехи, они больше нравились Богу, чем черту.

Днем опять было очень жарко, хотя и пасмурно. Парило как в теплице. Прошло пять, затем шесть, семь часов, а мы все шли и шли без всякого отдыха, плетясь как улитки. Наш путь пролегал прямиком по полям. Видимо, из-за того, что дороги были запружены моторизованными частями. От передвижения в таком темпе ноги солдат уставали быстрее, чем при длительном, но быстром марше. К нашим сапогам, затрудняя движение, прилипли большие комки глины. Мы были все в поту. Люди щадили лошадей и не ехали верхом, поскольку после ночного ливня почву на полях развезло. Непрерывный марш длился до 10 часов вечера, но за все это время нам удалось преодолеть не более 10 или 15 километров.

Земля вокруг села Семки, располагавшегося примерно в 10 километрах севернее Хмельника, была очень плодородной. Почва впитывала воду как губка. На огромных гороховых полях, через которые нам пришлось проходить, толстые усики растений так опутывали колеса, что через каждые сто метров обода приходилось очищать топором, а из ступиц вытаскивать их руками. Лошади, фыркая, опускали головы, а от их разгоряченных тел шел пар. Копыта от прилипшего к ним чернозема стали более походить на шары. Натертая до крови грудь животных тяжело вздымалась от тяжести повозок с боеприпасами. Возничие, давно спешившись, погоняли их хлыстами, как крестьяне.

Наша форма промокла насквозь и дымилась от испарений. От того, что приходилось продираться через намокшие гороховые стебли, сапоги набухли и стали сдавливать ноги, и без того опутанные листьями. Дождевые капли постоянно попадали за шиворот. Пилотки намокли, а кожа нашего снаряжения начала расслаиваться. На икрах образовались язвы. Стали появляться вши, которые больно кусались. Время от времени над нашими головами с тяжелым ревом пролетали звенья наших пикирующих бомбардировщиков, чтобы сбросить далеко впереди свой смертоносный груз. Мы видели поднимающиеся вверх фонтаны грязи и надеялись, что русская артиллерия потеряла еще пару орудий.

Эти необъятные поля гороха и клевера с переливающейся зеленью, отдающей в голубизну, ароматом от миллионов цветков и стаями воробьев, ворон и ласточек были хороши и поражали своей плодородностью. Наши крестьяне то и дело принимались обсуждать качество почвы, погружая в нее руки и рисуя картины, как они ее будут в будущем использовать. Но все размышления заканчивались выводом о том, что культивирование земли так, как здесь, бесчеловечно.

На одном из привалов Цанглер подстрелил одиноко бегавшего бычка. Все мясники, каковых в нашей роте было трое или даже четверо, немедленно принялись разделывать тушу, и уже через каких-то полчаса на повозках лежало четыре больших оковалка мяса. Наконец, еще при свете дня, мы достигли какого-то села. Складывалось впечатление, что в его глубоких балках расположилась целая дивизия. Наши повозки и орудия никак не могли проехать по дороге.

Пришлось их оставить на обочине, а нам, взвалив груз на плечи, свести усталых лошадей вниз по крутому склону. Поскольку все дома в селе были заняты, мы решили пройти по разбитой улице еще несколько сотен метров и остановиться в небольшом хуторе. Дорога шла по скользкой плотине через пруд, образовавшийся в результате перекрытия ручья. Люди и лошади постоянно оступались, а Рюкенштайнер, которому с большим искусством удалось спустить повозку с фуражом вниз по крутому склону, страшно ругаясь, провалился вместе со всей квадригой. Двадцати человекам ничего другого не оставалось, как вытаскивать их на сухое место.

Хутор тоже оказался забитым до отказа, и нам пришлось возвращаться назад. К нашей великой радости, показался Эрхард со своей передвижной пекарней. Они вместе с Бланком испекли чудесный хлеб и нашли для нас два дома. Мы с Ханом без лишних слов стали устраиваться на отдых, а Эрхард – запекать в тесте трех гусей.

В садах солдаты принялись разбивать палатки. Перспективы у них были безрадостными – спать на мокрой земле без соломы за тонким брезентом в качестве укрытия. У Циппса поднялась температура, его перенесли в дом и положили на с трудом найденную кровать. Снаружи со свистом дул холодный северо-восточный ветер, а мы с Ханом улеглись на печи и проспали два часа, пока гуси доходили до готовности.

Фукс отвел помещение, в котором мы спали, под канцелярию. Пришел Габриэль со своей долей бычка, а Цанглер, подвинув нас с Ханом, тоже пристроился на печи. Везде висели куртки для просушки. Сапоги, как только их сняли, мы набили соломой. Я толкнул Эрхарда, давая ему знак, чтобы он воспользовался своим положением пекаря и очистил дом от лишних постояльцев, но на этот раз он меня не понял. У Хана во сне начались судороги, и он начал бредить. Мое терпение лопнуло, и я вызвался помогать Эрхарду.

В прихожей был посетитель – сельский агроном, с которым Эрхард вел оживленную дискуссию. Агроном оказался высокообразованным человеком. На вид ему было лет 50, а лицо его обрамляла пышная черная борода. Позднее он пригласил нас с Эрхардом и Бланком в свой дом, где мы сидели на чудесной остекленной террасе, слушая, как по крыше стучат капли дождя.

– Колхозы себя оправдали, – утверждал агроном. – Лучшего в России еще не было. Ведь крестьяне – единоличники, тут все зависит от воспитания, не станут производить больше, чем смогут использовать сами.

– Надо дать им денег, чтобы они могли купить скот и приобрести машины, – заявил Бланк, который сам был фермером и мыслил соответственно.

– Нет, нет, – возразил ему бородатый хозяин. – В России все по-другому. Крестьяне не приучены к самостоятельности.

– Где вы научились так хорошо говорить по-немецки?

Бородач пояснил, что в юности бывал в Германии. Тогда и научился довольно сносно изъясняться. По-видимому, он нанимался сельскохозяйственным рабочим к землевладельцу в Померании. По его мнению, колхозы в России были не чем иным, как огосударствленными дворянскими владениями. Далее разговор пошел о возделывании различных культур, урожаях, грунтах, семенах и их взращивании.

– Похоже, вы не удобряете землю навозом, – заметил Бланк.

– Совершенно верно, да это и не требуется при такой плодородной почве. Мы ведем экстенсивное хозяйство.

Утром, позавтракав яйцами, мы двинулись дальше. Сильный ветер высушил почву, но большие лужи еще оставались. Во время отдыха на поле, засеянном гречихой, пронесся слух, что взят Смоленск^[31], а нас передают 6-й армии. Все стали ругать командира дивизии генерала Муската, грубого старого кавалериста из Дюссельдорфа, который из-за своих амбиций добился переподчинения нашего соединения 6-й армии, вместо того чтобы продолжать двигаться в резерве генерала Коха. Обычные в таких случаях пересуды раздосадованных солдат.

Генерал Мускат был худощавым пожилым человеком с красным лицом и пружинистой походкой. Видели его редко, и то мельком, проезжающим на машине вдоль марширующей колонны. Лицезреть его вблизи нам пару раз посчастливилось только в Австрии на стрельбище у городка Кайзерштайнбрух. Мне всегда казалось, что у него не было человеческого контакта со своей дивизией, сформированной в Австрии и укомплектованной из австрийских рядовых, баварских и швабских унтер-офицеров. Возможно, он был настолько умен, что специально дистанцировался от войск, зная предубежденность своих людей в отношении рейхсдойчен^[32]