ГЛАВА 2

Ни мой план, ни план волка так просто привести в действие не удавалось. Детеныш не выпускал меня из рук ни на секунду. Тискал, гладил, просто таскал с собой.

Даже завтракать утром мы спустились вместе. Еще прошлым вечером помытая лично волком под чутким руководством его дочери я и сияющая Эдит.

Говорить при девочке я опасалась, хотя порой очень хотелось попросить ее душить меня с чуточку меньшим энтузиазмом.

Блестяшки за столом не было. Носительница невероятных сокровищ оказалась не женой волка, не матерью девочки и вроде бы даже не их близкой родственницей и сразу после праздничного ужина отбыла к себе. Ее статус в этой семье был мне непонятен, но я надеялась, что мы еще встретимся и я буду достаточно удачливой, чтобы позаимствовать у нее хотя бы парочку блестяшек.

Сокровищница моя не пополнялась уже несколько месяцев, пора было это исправить.

– Эдит, зачем ты принесла ее за стол? – спросил волк, враждебно глядя на меня.

За девочку ответила ее нянька, та самая немолодая женщина из кареты.

– Она не желает разлучаться с ней ни на минуту. Если забрать, тут же впадает в истерику.

За столом воцарилась недобрая тишина.

Эдит сладко зевнула, прикрыв рот ладошкой, – спать она легла поздно, до полного изнеможения сглаживая с меня всю шерсть, утром встала трудно и до сих пор не проснулась, что не мешало ей крепко меня держать. Не вырваться, не вздохнуть лишний раз.

Но, кажется, я могла бы со временем привыкнуть к этой неосознанно жестокой детской любви. Несмотря на помятые бока и зудящую от постоянных поглаживаний шкуру, спала этой ночью я в тепле и относительной безопасности, потому утром была в прекрасном настроении.

Настолько прекрасном, что ни мрачная рожа волка, ни недовольные вздохи няньки меня не тревожили.

После завтрака Эдит усадила меня на свои колени и, как ей казалось, незаметно таскала мне еду с тарелок.

Волк сначала собирался одернуть дочь, но не смог, слишком блаженное у нее было выражение лица, пока она меня подкармливала.

Я же не только досыта наелась, но и подтвердила свои подозрения: перед детенышем оборотень был беспомощен. Первый день в этом доме, а я уже нашла слабое место самого страшного местного хищника.

Мне определенно везло.

Так я думала, пока Эдит не вышла из-за стола и мы, попрощавшись с отбывшим на работу волком, не поднялись в детскую.

Мой жизненный опыт можно было назвать богатым. Я успела побыть жертвой, хищницей и даже падальщицей, но ни разу еще мне не доводилось быть куклой.

– Тебе очень идет, пушистик, – широко улыбаясь, сказала девочка, поправляя завязки чепчика на моей голове. – Сейчас мы будем пить чай.

Пока она расставляла игрушечные чашки на столике, я почесывала кружавчики на чепчике и чувствовала, как начинают болеть придавленные уши.

День обещал быть сложным.

У Эдит было много сил, много энергии, а главное – имелась убойная фантазия. И к этой фантазии прилагалась куча адских приспособлений, любовно купленных ей отцом, нянькой, блестяшкой… неважно кем, главное – детеныш был вооружен и опасен. Приспособления удачно прикидывались детскими игрушками и не вызывали у меня особых подозрений, пока мы не познакомились ближе. И теперь я знала, что первое впечатление обманчиво.

Не то чтобы я не знала этого раньше, просто после дня, проведенного с ребенком, это знание стало ярче, больше… глубже, что ли. Как и нелюбовь к кружевам и персиковому цвету.

Волк вернулся вечером, за час до ужина.

Он был очень рад видеть выбежавшую встречать его дочь и совсем не был рад болтающейся у нее под мышкой мне.

Обменявшись тяжелыми взглядами, мы решили просто друг друга игнорировать.

***

Достижением сегодняшнего дня можно было считать то, что я пережила все испытания, не повредившись рассудком, и мисочку с едой, стоявшую теперь у правой ножки стула детеныша.

Ужинала я сама, несмотря на обиженное сопение моей жутковатой хозяйки, и еда от этого казалась еще вкуснее.

И ночью, сумев выскользнуть из ослабевшей хватки детских рук, я смогла сама пройтись по коридору второго этажа. Почувствовать, как тянет сквозняком над самым полом, как лапы мягко и тихо ступают по ковру, а когти вязнут в коротком ворсе, и увидеть, как косая линия света из приоткрытой двери перечеркивает пол и стену, разрезая почти пополам висящую там картину.

Из щели пахло зверем, усталостью и неуловимым терпким запахом чего-то алкогольного. Чтобы почувствовать все это, мне пришлось подобраться к самой двери.

Отступить, поджимая лапы, вернуться в спальню детеныша, поднырнуть под тонкую руку и уснуть у меня уже не получилось.

– Входи, – велел волк, почувствовав мое присутствие.

Я замешкалась, сомневаясь в том, что мне стоит подчиняться. Оборотень поторопил.

– Мне долго ждать?

– Ты, блохастик, мной не командуй, у меня другой хозяин, – с трудом выдавила из себя я это наглое заявление. Быть самоуверенной и дерзкой под внимательным взглядом волка было сложновато.

Я проскользнула в кабинет, приблизилась к столу, за которым сидел оборотень, и с трудом забралась на столешницу, чуть не уронив на себя малахитовый треугольник пресс-папье. И все это в гнетущей тишине.

– Чего хотел? – спросила опасливо, запоздало заметив, что в свете единственного зажженного светильника волк выглядит как-то по-особенному устрашающе.

Возможно, все дело в том, как хищно сверкали глаза в полумраке, скрывшем от меня его лицо.

– Как Эдит?

– Замечательно все у твоей Эдит. Весь день веселилась, в обед покушала, сейчас крепко спит, – отчиталась я.

– Хорошо. – Волк устало прикрыл глаза.

– Слушай, блохастик, а ты чего такой замученный?

– Не зови меня так.

– Как? Блохастиком?

– Да.

– Почему нельзя? Ты же оборотень?

Волк посмотрел на меня странно и промолчал.

– Оборотень же! – стояла на своем я. – Мехом обрастаешь, а где мех, там и блохи.

– Нет, – односложно ответил он.

– Что нет? Как нет? Я чую зверя.

Он снова промолчал, а я начинала чувствовать себя глупо.

– Слушай, папа у тебя оборотень?

– Да.

– Мама оборотень?

– Да.

– Значит, и ты оборотень! – торжественно заключила я.

– Оборотень, – повторил он с горькой улыбкой и оборвал себя, не закончив. – Только…

Я начинала раздражаться. Волк вел себя не как волк, а как трепетная пансионерка. Мялся, мямлил… разве что не краснел.

– Что «только»?

– Зверь не проснулся, – ровным голосом сказал он.

Прозвучало как приговор, как самое страшное, что может случиться в жизни.

– А если разбудить? – с надеждой спросила я.

– Невозможно.

– То есть ты пушистым никогда не был?

– И не стану.

Проклиная свою настойчивость и прямоту волка, я судорожно пыталась придумать, что сказать. Все слова после такого признания казались не теми. Я не хотела ему сочувствовать, потому что саму меня чужое сочувствие только разозлило бы, но чем-то нужно было заполнить эту неловкую тишину?

– Ну… кхм, слушай, а зовут тебя как? – мучительно выдавила из себя я.

– Хельму.

– Глупое имя, – нетактично заметила я, прежде чем представиться: – А меня можешь звать Анха.

Волк фыркнул.

– И это ты будешь критиковать мое имя?

– Меня так в пансионе назвали, – оскорбилась я. – Анха, между прочим, значит «священный дар».

– Ты – священный дар?

– Щенком я была очень миленьким.

В те безмятежные времена я была в несколько раз пушистее себя сегодняшней, меньше, круглее, а главное – с аккуратным, полностью покрытым мехом хвостом. Это уже с возрастом я полиняла, морда моя вытянулась, а хвост полностью облысел, усиливая сходство с крысами.

Собственно, три года я жила в пансионе, в клетке в учебном кабинете, и имела возможность заниматься вместе с пансионерками. Читать научилась раньше, чем говорить, подглядывая в книги и тетради девушки, сидевшей за последней партой, прямо рядом со мной. А считать – прежде, чем меня выкинули на улицу, посчитав слишком страшной.

Маленького хорошенького пушистика они готовы были любить, холить и лелеять, а большую ушастую крысу с огненно-рыжей шерстью почему-то нет.

– Слушай, блох… босс, а ты передумал, что ли, меня из города изгонять?

– Босс? – удивился волк.

– По имени звать не буду, оно дурацкое, – предупредила я.

Он пожал плечами, не имея никаких возражений.

– У меня есть к тебе деловое предложение, – сообщил он, будто вживаясь в образ моего босса.

– М-м-м?

– Ты ведь тарса, верно? Я ознакомился с информацией о твоем виде и должен сказать, она впечатляет. Я хочу, чтобы ты приглядывала за Эдит и докладывала мне о ее делах. От Марты мало толку, она боится потерять работу и многое умалчивает. Меня это не устраивает, я хочу знать все.

– Даже так… но ты ведь в курсе, что знать все может быть вредно для здоровья?

– Мое здоровье не должно тебя заботить.

Это было мое самое удачное ночное приключение, итогом которого стало неожиданное повышение. Я больше не была бессловесной зверюшкой, рисковавшей в один не самый лучший день своей жизни оказаться в самом дремучем лесу государства. Я стала настоящей охранительницей своей хозяйки.

Самой близкой, самой незаметной, самой главной ее защитой.

– Тебя ведь впечатлило, как тарсы о своих щенках заботятся, да?

Волк улыбнулся и не ответил.

Не знал он, что не всем щенкам достается материнская любовь и защита, как и не знал, что Эдит по всем показателям не смогла бы заслужить ни того ни другого – слишком слабым, беспомощным и бесперспективным детенышем она была.

Кто-то другой сказал бы, что такие не выживают в дикой природе, и отказался иметь с ней дело, я лишь потерла лапки.

– Я согласна, – сказала и протянула Хельму лапу, чтобы скрепить наш договор лапопожатием. Я видела, как это делали люди, и давно хотела попробовать сама.

Волк с серьезным видом, едва сдерживая улыбку, осторожно пожал мою лапу двумя пальцами, откинулся на спинку кресла и отсалютовал бокалом.

– Завтра отвезу тебя к ветеринару, после оформим тебя официально как домашнее животное.

– Что?

– И закажем ошейник.

– Что? Погоди, что?! Я передумала!

– Поздно, – оскалился он.

ГЛАВА 3

Самой ужасной в моем новом статусе была не необходимость каждый день играть с Эдит, терпеть ее сокрушительные нежности и молчать. И не в унизительной процедуре ветеринарного осмотра.

Самое ужасное в моем новом статусе было имя, указанное в документах.

– Пушистик? Серьезно, Пушистик?! – вполголоса бушевала я, пока детеныш спал, привалившись к стенке кареты. Равномерное укачивание и насыщенный событиями, основательно вымотавший ее день сделали свое дело.

Ребенок спал, а я могла переползти из ее объятий на колени волка и негодовать, дергая его за жилет.

– Это выбор Эдит, – с серьезным видом ответил… Хельму. Ему, конечно, с именем совсем не повезло, но это же не повод отыгрываться на мне!

– А ты не мог отказаться? Запретить? Хотя бы сказать, что это плохая идея? – безнадежно спросила я, уже понимая – не мог.

В том, что дочь оказалась его слабостью, были не только положительные стороны. Один огромный и непоправимый минус насквозь пронзил мою гордость.

Пушистик, подумать только…

– Ты тоже могла это сказать.

Устав от моего самоуправства, волк отцепил от себя мои лапки и скинул меня на скамью.

– Не могла вообще-то, – с грустью ответила я, забираясь обратно. Упрямства мне было не занимать. На самом деле, его было даже с избытком – иначе не дожила бы до своих лет. – Я с ней не разговариваю.

Хельму удивился.

– Почему же?

– Не хочу стать жертвой детской общительности, – проворчала я и еще раз дернула его за жилет – было в этом что-то успокаивающее. – Я едва ее нежности переживаю.

Сегодня было особенно сложно. Сегодня мы были на прогулке.

На меня нацепили нелепый ошейник со стилизованной косточкой-подвеской – наследство какого-то мелкого недоразумения из песьего племени – и пустили на поводке гулять по парку.

Конец поводка держала Эдит, поэтому прогулка выдалась изматывающей и унизительной. К нам подходили трижды, восторженные леди с одинаковыми лицами, и каждая считала своим долгом отметить, что я рыжая, страшная и с облезлым хвостом.

«Лучше бы родители тебе, дорогая, купили такую лапочку, как моя…»

Лапочки больше всего походили на неудачные попытки скрестить собаку с хомячком, были пушисты, трусливы, бесполезны и, что особенно меня поразило, заметно меньше меня. Такое несчастье, если на улице окажется, обделается со страху и умрет… скорее всего, тоже со страху.

Зачем оно Эдит, когда есть я? Я на улице выживу и ее, если будет надобность, сберегу.

За день девочка вымоталась, но вечером, узнав, что Хельму заберет меня у нее на несколько часов, отдавать отказалась и напросилась ехать с нами. Мужественно пообещала, что не будет жаловаться, если заскучает… и действительно не жаловалась, хотя по виду ее было несложно понять, что сидеть тихо, пока взрослые обсуждают какие-то непонятные вопросы, детенышу было мучительно.

Воодушевилась Эдит лишь раз, когда у нее спросили, как меня теперь будут звать. Тогда она одним своим словом полностью меня растоптала, а теперь тихо посапывала, сидя напротив своего отца.

– Как она сегодня? – спросил волк.

– Как и вчера. – Я обернулась на девочку. Вот такая, спящая и неопасная, она была удивительно миленькой с этим своим воздушным платьицем, круглым личиком и вьющимися темными волосами, собранными в простую, чуть растрепавшуюся прическу. – Энергичная, эмоциональная, с устрашающей тягой к обнимашкам.

Карету чуть раскачивало, в незашторенное окошко длинными вспышками проникал теплый свет уличных фонарей. Эдит что-то промычала и коротко вздохнула.

Я перевела взгляд на волка и ненадолго лишилась дара речи. С таким выражением лица он смотрел на девочку, что у меня сердце сжалось.

– Слушай, если ты ее так любишь, больше внимания ей уделяйте, что ли, – проворчала я, смущенно почесав морду обеими лапками. – Малявке, кажется, ласки не хватает.

– А я чем тут помогу? – удивился он искренне.

Безнадежный случай, сообразила я.

– Все с тобой понятно, а мать ее где? Пусть тогда она… – Я осеклась на полуслове, заметив, как застыло лицо волка. – Что не так?

Он не ответил, отвернулся к окну и больше не проронил ни слова за всю поездку.

***

– Пушистик, – сонно пробормотала Эдит, подтягивая меня поближе и сразу же вновь засыпая.

Я пожалела, что осталась спать рядом с детенышем, а не отползла в изножье кровати, возмущенно пофырчала ей в шею, пообещала себе, что никто из собратьев никогда не узнает о моем позоре, и, смирившись с творящимся беспределом, задремала в ее руках. Умудрилась даже немного помурлыкать, не специально и не для того, чтобы убаюкать и так спящую девочку. Просто… захотелось.

Пушистик так Пушистик, решила я оптимистично, могло быть и хуже.

А утром спасалась бегством, потому что «хуже», которое могло бы быть, случилось. Эдит решила Пушистика причесать.

***

Эдит была одним из тех беспокойных, оглушительных сгустков энергии, от которых я всегда старалась держаться подальше. Не показываться на глаза, не даваться в руки, обходить стороной, какими бы вкусностями они ни пытались меня приманить.

Невероятная жизнерадостность искрилось в ее глазах, улыбке, прорывалась в движениях, звенела в голосе…

И именно она, одна из тех, кого я всегда избегала, оказалась ребенком, за которым мне нужно было приглядывать.

Не самая простая работенка, но мысли о побеге с каждым днем посещали меня все реже.

Через несколько дней после того, как я стала Пушистиком официально, Эдит начала постепенно отпускать меня. Все меньше носила на руках, все чаще бегала следом – ей нравилось смотреть, как длинными скачками я преодолеваю коридор на втором этаже и как могу в два прыжка пересечь гостиную на первом этаже.

Она говорила, я почти летаю.

Домашняя прислуга, стоило мне выскочить им под ноги, обычно говорила что-то нецензурное и злое, но тихо, чтобы не услышал ребенок.

Эдит поверила, что я не исчезну, и вернула мне мою свободу, хотя порой я все еще ловила на себе ее напряженный, беспомощный и совсем не детский взгляд. В этом взгляде было нечто важное, глубинное, раскрывающее самый большой страх девочки, но у меня не получалось его понять.

Догадывалась, что дело в ее матери. В той женщине, о которой не хотел говорить Хельму и о которой мне некого больше было спросить.

Я не могла найти в себе храбрости и безрассудства, чтобы просто так раскрыть посторонним людям важную тайну обо мне. Не была уверена, что отношение прислуги не ухудшится, узнай они, что я говорить умею и вообще высшая нечисть.