Он стоит за моей спиной: я чувствую это буквально кожей. Его запах и тепло хорошо мне знакомы, и я представляю, что могла почувствовать, если бы он сейчас привычно обхватил плечи и прижал к груди. У него крепкие руки. Сильные пальцы и требовательные губы. Я могу предугадать любое его действие, и меня пугает, насколько хорошо я его изучила. Расставание кажется чем-то неестественным, будто я бросаю в мусор работу, над которой трудилась долго, не жалея сил.

– Ася, ты не боишься, что от твоего «друга» мокрого места не останется? – Он про Женьку или про Кострова? – Может, хватит играть чувствами бедного додика? Кончай уже. – Он улыбается очень довольно. – Кончай. – А это шепчет прямо на ухо, и я вспыхиваю против воли: хмурюсь, почувствовав себя раздетой и обманутой.

Колчин уверенно манипулирует мной, как всегда. Я хотела быть сильной и классной, а с ним всегда оставалась лишь маленькой и ведомой.

– Иди к черту, Колчин. Пожалуйста.

И откуда столько смелости? Я улыбаюсь сама себе, разворачиваюсь на каблуках и уверенно иду к лестнице. Не успеваю пройти и пары метров, как ловлю на себе взгляд Кострова. Тот все это время был рядом и наблюдал. Вот источник моей смелости. Вот бы можно было его уменьшить и положить в карман, чтобы всегда таскать с собой!

* * *

Костров сам садится рядом на четвертой паре. Раскладывает вещи, достает ноутбук и разворачивает так, что я могу видеть монитор. Он единственный, кому можно печатать: преподаватель излишне категоричен в вопросе традиций. Только Тимур Валентинович – избранный, мы даже вопросов не задаем. Чтобы мы усвоили информацию, она должна быть вписана в голову скрипом шариковой ручки в тетради. Костров же все ловит на лету.

– Спасибо, – шепчу ему.

Преподаватель начинает нудную лекцию, я тут же принимаюсь списывать у Кострова и очень быстро теряюсь в словах. Можно не думать, когда просто копируешь чужие буквы, – я повторяю сокращения, запятые, точки, даже опечатки в словах не замечаю.

«…литературного перев… Он тебе угрожал?.. следование…»

Я застываю и смотрю на строчку в тетради. Сердце начинает слишком тяжело колотиться, еле качает кровь по венам.

– Не отвлекайся, – велит Костров.

Я только машинально киваю. «Не знаю», – пишу в своей тетради и вижу, как взгляд Кострова быстро пробегает по буквам.

Самое честное, что я могу ответить, – «не знаю». Возможно. Иногда мне так кажется. Я не помню, чтобы Колчин на самом деле делал кому-то больно, но до конца в этом не уверена. Иногда во время разговоров парни так многозначительно замолкали, а девчонки начинали хихикать, – теперь это кажется странным.

Я продолжаю переписывать лекцию, когда снова спотыкаюсь.

«Встретимся в четыре в кафе».

«Так рано?» – Я хмурюсь, а затем улыбаюсь против воли. Костров кажется милым, и это какой-то разрыв шаблона. Он ведь должен быть занудой с большой буквы.

Больше мы не разговариваем, остаток пары посвящен практике. Я сдаю абсолютно нулевую работу, потому что последний семестр, кажется, витала в облаках. Нужно срочно нагонять, иначе это ничем хорошим не кончится. Когда-то я была одной из лучших студенток, теперь все вокруг говорят на другом языке. Такого английского я точно не знаю.

Пары заканчиваются в три пятнадцать, и я вместе с толпой иду в сторону выхода, потом сворачиваю к кафешке. Там немноголюдно, в такой час приходят только любители внеклассных занятий вроде студенческого совета, самодеятельности или профсоюза. Сев за тот самый столик Кострова, я прячусь в нише – зарываюсь в декоративные подушки так, чтобы скрыть колени, а потом закрываю глаза.

Я боюсь встретиться с Егором и, кажется, еще больше боюсь его неадекватных друзей, но самое мерзкое, что меня это искренне расстраивает. Мне не хочется так сильно разочаровываться во всем прекрасном, что было в жизни. Олег, испугавший меня вчера, когда-то под хмурый взгляд Егора катал на своем новеньком мотоцикле. Влад смешил – до икоты, а Ромка хвастался, что умеет играть на фортепиано, когда мы проводили летние вечера на даче Колчиных, где стоял старинный инструмент. Все эти парни были для меня в разной степени друзьями. Кто-то ближе, кто-то дальше. И вот я их боюсь.

Достав ноутбук, открываю заданную на дом работу. Сдавать уже через неделю, а я еще ничего толком не сделала. Вот и повод. Если ждать Кострова каждый день, можно и учебу подтянуть. Усмехнувшись, я подключаюсь к местному тормознутому вайфаю и скачиваю таблицы, которые нужно заполнить.

Плюс работы в кафе со слабым интернетом – минимум отвлекающих факторов. Почему я раньше этого не делала? Неспешно, но при этом не отвлекаясь, за сорок минут я умудряюсь сделать почти треть задания. С довольным видом смотрю на проделанную работу. Оглядываюсь по сторонам – в кафе совсем пусто. Все разбрелись по своим делам, даже кассир куда-то ушел. Мне становится не по себе, хотя за окном еще совсем светло и улица оживленная.

Остановись. Прекрати. Ты все сделала правильно, ему хватит еще пары месяцев, чтобы тебя забыть.

Только он, увы, так и не понял, почему я ушла, хоть озвучено все было предельно ясно. Я поняла, что становлюсь его отражением, которое обожает всплески ярости и выбросы адреналина – превращается в неадекватную версию себя, падкую на скандалы и примирения. Когда Егор в порыве ревности разбил мой телефон, а я поняла, что уже предвкушаю бурное примирение, вместо того чтобы злиться, – в этот момент впервые пришло отрезвление. Я больна, и лечится эта болезнь только полной изоляцией от источника заражения.

Дверь в кафе открывается, и мое сердце замирает, но тут же с облегчением срывается на бег. Костров. Это всего лишь Тимур. Он заходит чуть сгорбившись, разминает на ходу шею. Выглядит загруженным и уставшим. Кивнув мне, садится на стул, ждет пару секунд, будто отдыхает, а потом достает ноутбук.

– Я быстро, – говорит он и начинает что-то печатать.

Я наблюдаю какое-то время за его напряженно сдвинутыми бровями. Это так же увлекательно, как следить за его пальцами, скользящими по клавиатуре. Потом я ловлю себя на мысли, что, скорее всего, это невежливо, и отворачиваюсь. Возвращаюсь к таблице, которая уже осточертела, но терплю, потому что залипать в телефон рядом с Тимуром было бы, наверное, глупо.

Костров все стучит и стучит по клавиатуре, и я слышу, что у него в животе урчит от голода. Я вообще-то тоже ничего с утра не ела. Встаю – он даже не замечает – и иду к стойке, чтобы взять апельсиновый сок, кофе и два сэндвича с курицей. Прикидываю, что курицу любят все, но на всякий случай прошу злаковый батончик вроде тех, что видела на подносе Кострова вчера. Забрав заказ, возвращаюсь к столику.

Тимур смотрит на сэндвич с тем же выражением, с каким пялился на экран, а потом кивает:

– Благодарю. – Он задерживает взгляд на моем лице, и я снова вижу ту сосредоточенность. Брови сдвинуты, в глазах интерес.

Какой же он странный, божечки, это нечто! Я словно сижу рядом с супергероем, лишенным человеческих радостей жизни. Он все-таки берет сэндвич и сок и слишком аккуратно ест, я даже смеюсь. Таблица больше не заполняется, ноутбук сообщает, что скоро сядет, и я с облегчением закрываю крышку. Изучаю книжные полки, которые украшают стены кафе. Обычно на них сваливают старый библиотечный хлам или что-то из ассортимента букинистических магазинов.

Подцепив ближайшую книгу пальцами, протираю обложку от пыли, но тиснение давно облупилось – название не разобрать. На форзаце изображены море и кораблик. Женщина держит за руку девочку и машет ему рукой. На титуле читаю: «В. Каверин. Два капитана».

Костров доедает сэндвич, батончик, допивает сок и все это время продолжает одной рукой стучать по клавишам, а я сама не замечаю, как зачитываюсь книгой. Я никогда не была читающей девочкой. Ну, вернее, поглощала я всякую ерунду вроде «Тани Гроттер», «Мефодия Буслаева», «Сумерек» и прочих великих многотомников, подражая Ане. Меня это относительно затягивало, но все-таки кино я любила намного больше. Школьная литература и все, что недалеко от нее ушло, – это точно не мое. Став постарше, читала романы, определившись, что главное – это любовная линия. Я решила: пусть умные люди читают серьезные книги. Сколько мне ни втолковывала Аня, что «Анна Каренина» лучше всяких любовных романов, я ей не верила.

В отношениях с Егором я вообще ничего не успевала и еле находила время на учебу. И вот – я и книжка, где рассказывается история, кажется, про немого мелкого пацана.

Я не замечаю, как проглатываю первые пять глав, дохожу до смерти отца Сани Григорьева и решаю взять новую чашку кофе, но цепляюсь за внимательный взгляд Кострова. У него светло-голубые глаза, мама такие всегда в шутку звала «цыганскими».

– Идем. – Он закрывает ноутбук и убирает его в сумку.

– Уже закончил? – Я зеваю и откладываю книгу на полку.

– Нет, просто шесть часов. Нам пора, как я и обещал.

Я смотрю на наручные часы и хмуро перевожу взгляд на него.

– Погоди, так ты мог уйти в любой момент?

– Наоборот. Я должен был все это делать в аудитории Тихонова, он до шести принимает желающих заниматься. Но я договорился, что останусь в здании и, если будут вопросы, подойду. – Это звучит немного сердито.

Ловлю себя на мысли, что всякий раз, как Костров непрерывно говорит больше пяти слов, я перестаю связно мыслить и просто поражаюсь его способности толкать длинные речи.

– Почему не остался там? Я бы подождала, – говорю негромко, потому что мне неловко.

– Не задавай вопросы, ответы на которые знаешь сама. Иначе я решу, что ты флиртуешь.

От этих слов я хочу и разозлиться, и рассмеяться одновременно – так необычно слышать нечто подобное от Кострова. Он и слово «флирт» – это что-то из параллельных миров. Он пришел, потому что решил, что мне угрожают? Шок!

Костров встает и ждет, пока я соберусь. Спокойно берет брошенный на столе чек, сминает и прячет в карман.

– Это за помощь, – быстро поясняю я, а он пожимает плечами.

Не предлагает разделить, не скидывает деньги, не делает широких жестов. Становится легче дышать, я словно расплатилась за оказанную услугу, и вот это уже нормальные товарно-денежные отношения. Никто никому ничего не должен.

Мы выходим на улицу, вдыхаем пыльный воздух и оба морщимся от удушающей жары.

– Двадцать пять минут пешком или три остановки на трамвае? – спрашиваю я Кострова, который идет, глядя прямо перед собой.

Он как неприступная крепость, в которую мне не попасть. Мне кажется, если бы он заговорил со мной о чем-то личном, я от шока свалилась бы с инфарктом.

– Пешком, – произносит он, и мы снова всю дорогу молчим.

Все по старой схеме: подъезд, лифт, он смотрит, как я открываю дверь, потом уходит. Идет через газон, двор, кивает охраннику и двум мамочкам, гуляющим с колясками. Одной из них даже помогает починить колесо, а затем исчезает в подъезде.

На улице практически темно, и я отчетливо вижу, как Костров ходит мимо панорамного окна: сначала отдаляется, потом возвращается уже без футболки. Он идет на кухню, и я вижу его сгорбленную спину – сидит на подоконнике. Спина подрагивает. Он смеется? Интересно на это посмотреть. Тогда Костров, будто слышит мои мысли, спрыгивает с подоконника, разворачивается. Я смотрю прямо на него, а он – в телефон и да, кажется, и правда смеется.

Возможно, у него есть девушка? Или лучший друг, с которым можно пошутить? А может, он просто читает приколы из какого-то паблика?

Я иду на кухню и решаю, что пора ужинать, иначе так можно и испариться. Хмуро изучаю облупившуюся столешницу, покрытую лаком еще в советские времена, покосившиеся дверки шкафов – одна даже оторвана – и впадаю в тоску.

Невыносимо! Я зачахну в этой обстановке. Мне срочно нужен ремонт за три копейки. И от мысли, что могла бы все тут разгромить и переделать, мне наконец становится весело. Может, однажды ко мне в гости придет моя команда. Или я осмелюсь и позову на чай Кострова, чтобы он сказал, что не пьет чай. Только воду с лимоном.