Максим вышел на улицу одним из первых и, только пройдя добрых полквартала (он и сам не знал, куда и зачем идёт), вспомнил о телефоне. А вдруг… Нет, вряд ли. Сейчас она переодевается. Наверняка жуткая усталость. А потом… Потом у неё, скорее всего, есть планы. Зачем ей отвечать ему? Кто он? Отчаявшийся лузер, продувший всё что только можно и теперь надеющийся на её благосклонность?

Конечно, даже если она развелась с Самойловым, у неё наверняка есть один, а то и несколько влиятельных покровителей. А может, ещё и молоденький любовник – для удовольствия. А если ей вообще никто не нужен? Сейчас, когда весь мир у её ног?.. Да и за границей, поди, тоже кто-нибудь найдётся. Если бы захотела – давно бы совсем уехала из России, как многие другие…

Телефон, как ни странно, не показывал ничего: он почему-то оказался отключённым. Максим начал спешно нажимать кнопки, но аппарат всё никак не оживал и мигал дурацкой заставкой турецкого «Водафона»¹⁰. Наконец сигнал прошёл, и Максим уже собирался проверить сообщения, как…

– Дядя Максим! – Голос Жорика на том конце провода звучал почти так же жалобно, как в тот первый вечер, когда он явился к своему «крёстному» непрошеным гостем. – Я… я не могу дверь открыть. Понимаете, ключ вставляется, но не крутится. Как вызвать монтёра?

– Какого монтёра? Слесаря, может?

– Ну да.

– Никого сейчас не вызовешь. На кой ты вышел на улицу так поздно?

– Я не вышел… – Было слышно, как Жорик стучит зубами. – Я дома.

– Так в чём дело? – заорал Максим, уже потеряв всякое терпение.

– Я… Вы… Просто вы домой сегодня войти не сможете, вот что, – наконец произнёс отпрыск Шаневича с самой жалобной интонацией, на которую был способен. – Понимаете, я хотел закрыться на ночь, как вы обычно делаете, но потом решил, что не нужно: вы же вернётесь… А потом… Походу, я что-то не то с дверью сделал. Ключ теперь её не открывает.

Гордиевский без ответа бросил трубку. Нет, это не Лариосик, это прямо-таки «двадцать два несчастья»!¹¹

В сообщениях оказалось пусто: Анна не прочитала его послание. Гордиевский уже решил было в сердцах стереть отправленное, но внезапно память выдала долгожданную счастливую мысль. «Ритц-Карлтон»! Ну конечно! Она может быть только там.

«Теперь я буду останавливаться только в „Ритце“», – решительно заявила она в их последнюю встречу. Что ж, у неё нет причин экономить на отелях.

Решено: он взял такси и отправился в стамбульский «Ритц-Карлтон».

***

Пока таксист через привычные здесь даже в ночное время пробки вёз его в отель, где он мечтал встретить свою Тоску, Гордиевский набрал в браузере «Тельман интервью». Тут же выскочило с десяток разных видео, и он наугад ткнул в первое. Прислушиваться к тому, что она говорила, не хотелось, но посмотреть, как она держится, двигается, улыбается, – в этом он не мог себе отказать. Но когда машина в очередной раз притормозила в заторе, Максим всё же включил звук погромче.

«А что повлияло на вас как на человека? Может быть, кто-то из ваших наставников, друзей?» – сладким голосом задавала вопрос гламурная журналистка с накачанными губами.

Анна на мгновение задумалась, как будто сомневаясь, стоит ли отвечать, и знакомым ему жестом убрала непослушную прядь волос за плечи.

«Как на человека? Пожалуй, в большей степени книги. В юности я очень много читала, – заявила она. – В музыке мои учителя известны, я уже об этом говорила. А вот в жизни… Только один человек. Знаете, у меня ещё в училище случилась несчастная любовь, очень трогательная. Но я до сих пор помню свои ощущения… Мне кажется, именно это сделало меня той, кто я есть».

«В каком смысле?» – не унималась интервьюерша.

«Во многих смыслах. Я захотела стать другой… Не для того чтобы ему понравиться, нет! А чтобы доказать этому человеку – и себе, – что я достойна большего Что я могу не просто заниматься своим ремеслом… Как же это объяснить?.. Как будто мне захотелось летать. Не ходить по земле, а летать. Всё благодаря этому чувству. А он даже не догадывался, насколько я была им увлечена, просто не замечал меня. Вот поэтому сейчас я говорю об этом так спокойно».

«Тьфу ты, неужели? – ухмыльнулся Гордиевский. – Нет, она всё выдумала для красного словца – просто пиарится. Не может такого быть! А если это и так, то точно не обо мне!»

«О тебе, о тебе!» – подсказывал вдруг проснувшийся внутренний голос, который раньше торопил его проверить сообщения.

И Максим снова проверил – и снова ничего там не обнаружил.

В конце концов, он мог навести справки у администратора и оставить ей записку – а почему бы нет? Что теперь ему терять? Свои двадцать пять?

Снова ухмыльнувшись, Гордиевский обнаружил, что такси уже добралось до пункта назначения и водитель тщетно пытается донести до него этот очевидный факт.

– Проблем йок! – заверил его Максим, расплатился и вышел из машины.

Уродливая громадина современного отеля нависла над ним, как тень сказочного чудовища. На минуту он захотел всё бросить и просто ретироваться. Снова войти в одну и ту же реку?..

Однако пути назад не было.

***

Ночной вид на Босфор ничем не уступал дневному: мириады огоньков по обеим сторонам пролива и неспешно проплывающие корабли манили прильнуть к огромному панорамному стеклу. Он знал, что она попросит задёрнуть шторы, но не спешил: хотелось оставить немного света, чтобы сначала посмотреть на неё нынешнюю, разглядеть каждую чёрточку, каждый жест, прежде чем…

Максим опустился в глубокое кресло и прикрыл глаза: не верилось, что это всё-таки происходит.

Дверь распахнулась, и на секунду он снова перенёсся в оперу: перед ним стояла Флория Тоска. Высоко уложенные волосы, пылающие губы («А ведь она ещё и убийца» – пронеслось у него в голове) и ярко-красное платье – неужели то самое, из третьего акта? Нет, ему только показалось: платье было самой обычной длины, чуть ниже колен, и не ярко-красное, а цвета бордо, и эффект дополняли туфли на высоких каблуках и золотой браслет в форме змеи, плотно облегающий её руку.

Почему-то он, вместо того чтобы подняться и встретить её, продолжал сидеть в кресле. Ни слова не говоря, она приблизилась и устроилась напротив на диване-козетке, полулёжа и подложив руку под голову. В этой позе она напоминала то ли русалку, то ли древнегреческую сирену.

Лицо её казалось непроницаемым: если она и была рада его видеть, то тщательно это скрывала. В приглушённом вечернем свете казалось, что годы совершенно её не испортили – наоборот, смягчили и исправили её черты, придали лицу больше глубины и затаённой страстности.

– Я знала, что ты в зале, – наконец проговорила она каким-то новым, более низким и грудным голосом. – Ужасный спектакль, петь было тяжело как никогда…

– Ты… ты совершенно не изменилась, – невпопад выпалил он и, наконец выйдя из оцепенения, подошёл к ней.

Она не подставила щёку для поцелуя и не протянула руку, поэтому он не нашёл ничего лучше, чем самому взять её руку, и поцеловал её. Браслет-змея зашевелился и упал на пол.

– Оставь, пусть лежит, – скомандовала она. – Он только будет мешать.

От этих слов внутри у него, до сих пор почти холодного, всё пришло в движение. Не говоря ни слова, он с молодецкой лёгкостью поднял её с дивана, но она проворно выскользнула из его рук и, не обращая внимания на то, что он говорит, сняла туфли и босиком, легко ступая по мягкому ковру, подошла к окну.

– Свет! – громко сказала она по-английски, и освещение в номере немедленно погасло.

Стоя спиной к нему, Анна любовалась Босфором, раскинувшимся у её ног.

Подойдя сзади, Максим, несмотря на полумрак, разглядел детали её причёски: пышные волосы закреплены двумя большими гребнями. Расхрабрившись, он вынул их, и освободившиеся пряди окутали его своей магической чёрной волной. Они по-прежнему доходили ей до талии и, как тогда в Париже, пахли чем-то горьковато-терпким и знакомым, уносившим в детство, в родные поля с их дикими травами и скудными цветами…

Пока его руки, едва коснувшись её тонкой талии, поднимались всё выше и выше, а лицо пребывало в мире запахов и грёз, Анна что-то говорила об опере, бездарных партнёрах, неудобных гримёрках… Казалось, его настойчивые ласки трогают её не больше, чем посягательства престарелого Скарпиа.

Однако мало-помалу он почувствовал, что она начинает поддаваться, смягчаться, теплеть в его руках. Он удвоил усилия, направленные на грудь, которую уже практически освободил из оков пышного платья, и хотел наконец оказаться с Анной лицом к лицу и поцеловать, однако она снова совершила свой змеиный манёвр и сбежала, оставив его в самом дурацком положении наедине с Босфором.

«Чертовка была, чертовка осталась!» – подумал Максим и, никуда не торопясь, принялся раздеваться: он видел, что она проследовала в спальню.

Однако едва он успел снять рубашку, как Анна появилась снова. Он ринулся к ней, не обращая внимания на окружающую мебель, которая то и дело оказывалась на его пути.

Она стояла, прижавшись всем телом к резной деревянной перегородке, служившей стеной между гостиной и спальней. От дерева шёл явственный запах сандала и, смешиваясь с ароматом её волос, напоминал им, что это царство Востока.

Она успела избавиться от всей одежды за одним-единственным кружевным исключением, ничего не скрывавшим, но только подчёркивавшим её прелести. Впрочем, в полумраке это особого значения не имело. Притянув Максима, она, опять не дав ему себя поцеловать, принялась медленно раскреплять застёжку ремня, а справившись, вынула его из брюк и отбросила в сторону. Остальное оказалось проще и быстрее, и через несколько мгновений они были равны в своей наготе, не считая её почти невидимого ажурного аксессуара.

– Я хорошо пела? – неожиданно спросила она, как будто не замечая, как он был поглощён её шеей и грудью.

Максим не отвечал, но Анна, допуская и поощряя его ласки, продолжала:

– Ты хотел меня, когда я была на сцене? Скажи, хотел?

Вопрос, конечно же, был риторическим, но Максим, едва переводя дыхание, всё же ответил:

– Я хотел тебя с той самой минуты, как мы… как мы расстались в Париже. Пойдём в спальню? – добавил он вопросительно, но она только мотнула головой: по-видимому, сандаловое окружение ещё не исчерпало свой потенциал.

Не находя точки опоры – он не рискнул бы рассчитывать на прочность перегородки – Максим не придумал ничего лучше, как вместе с Анной опуститься на роскошный мягкий ковёр. Тёплый ворс нежно обволакивал кожу, а её волосы раскинулись по обе стороны от лица, которое она наконец позволила ему целовать.

Его губы медленно спустились с её лба на полуоткрытые глаза с их длинными – натуральными! – ресницами и дошли до рта – алого рта ревнивицы Флории. Она не сразу ответила на его поцелуй, но когда он всё же почувствовал её медленно разгорающуюся, но такую требовательную в своём пыле страсть, то понял: игра окончена. Дальше царствует она.

Через несколько мгновений он уже сам лежал спиной на мягком ворсе, почти обездвиженный её по-змеиному скользящим над ним, упругим и жарким телом. Она как будто проснулась от зимней спячки: в глазах её играли яростные восточные огоньки, а руки и губы не ласкали, а терзали и возбуждали его и без того разгорячённую плоть.

Ажурная тряпочка, совершив небольшой полёт, приземлилась где-то в районе окна, а Анна тем временем, не заботясь ни о каких предосторожностях, сделала то, чего так жаждали они оба. Всепроникающий жар пронизал его тело, и если бы не её мягкие, умелые движения, то ускорявшие, то сдерживавшие его порывы, он оказался бы в турецком раю гораздо раньше, чем ей того хотелось.

Но она всегда добивалась желаемого, и на этот раз её блаженство ничем не уступало его – по крайней мере, вокальные данные Тоски громко заявили об этом во тьме томной стамбульской ночи.

***

– Sir, we are closing. Sorry about that…¹²

Над Гордиевским стоял официант бара «Ритц-Карлтона». По-видимому, он долго не решался бесцеремонно растолкать засидевшегося посетителя: здесь такое было не принято.

Максим с трудом очнулся от недолгого, тяжёлого сна. Перед ним стоял полупустой стакан с коньяком, а рядом лежал счёт на солидную сумму, из которого следовало, что он выпил не менее пяти таких стаканов. Гордиевский обречённо достал кредитку и дрожащей рукой приложил карточку к протянутому терминалу.

«Сколько же я здесь сидел?» – с омерзением подумал он. Чтобы выяснить это, требовался телефон… и очки. Где же эти чёртовы очки? На столе их не было, и Максим принялся судорожно шарить по дивану – безуспешно. Подключился официант, и в конце концов очки обнаружились под столом. Там же лежали его телефон и шарф, на который кто-то (скорее всего, он сам) несколько раз наступил.

Плохо слушающимися руками Гордиевский надел очки, а затем включил смартфон. На экране значилось 02:47. Ого! Значит, он провёл здесь почти четыре часа! Неслабо. Жаль, выгоняют, а то бы легко скоротал время до утра – что уж теперь…

Однако выбора не было. Пошатываясь, Гордиевский направился к выходу. Надеяться оставалось только на прохладный ночной воздух: освежиться в движении требовалось немедленно, в противном случае ему грозила ночь на скамейке близлежащего сквера – то, до чего он ещё не опускался. Что ж, всё когда-то бывает в первый раз…

Не верилось, что он только что вышел из фешенебельного отеля и находится далеко не в самом паршивом районе города. Под ногами валялись недоеденные кебабы, кучки картофеля-фри и пустые бутылки, а за руки то и дело цепляли зазывалы, норовившие всучить флаер «клуба знакомств». Да, такие места он уже неплохо изучил… Нет, что уж лукавить! Максим знал, что и сам в эту ночь прекрасно вписывался в этот разухабистый восточный бедлам, где, собственно, и место таким, как он… Да, здесь он определённо свой, у него есть своя роль, которую он должен доиграть до конца – до бесславного, неизбежного финала…

Где же он всё это видел? Нет, не здесь и не сейчас…

В театре! Он видел это в театре. Это же булгаковский «Бег»! Та самая сцена в Стамбуле с тараканьими бегами, проститутками и белыми эмигрантами, бежавшими из «немытой» большевистской России. Он ходил на этот спектакль с Дашей, ещё женихом, когда она таскала его по театрам… И какой поворот – кто бы мог подумать? Теперь он сам, Максим Гордиевский, актёр этой современной, пошлой драмы с девочками, букмекерами и картёжниками…

Нет нужды говорить, что ни одного нового сообщения телефон не зарегистрировал. И только когда Гордиевский, прошагав несколько сотен метров и констатировав, что дальше идти не в состоянии, всё же решил вызвать такси, экран замигал новым уведомлением.

Максим сел в подъехавшую машину и уже внутри, без всяких надежд, машинально открыл сообщение.

Никита. Так…

Что за чертовщина? Может, он упился до белой горячки? Или это дурацкая шутка?! Гордиевский несколько раз перечитал короткий текст, но его содержание никак не доходило до его воспалённого ума.

Тельман только что разбилась в авиакатастрофе, слышал? Летела частным самолётом в Бодрум.

Тельман разбилась. Только что! Тельман разбилась. Тельман. Разбилась. В авиакатастрофе…

– Так куда ехать? – осведомился русскоговорящий водитель, безошибочно распознав своего.

«Я давно приехал. И она, оказывается, тоже…» – подумал Гордиевский, а затем, в каком-то тупом оцепенении, ничего не ответив таксисту, вышел из машины обратно в темноту.

Перед его глазами снова парила ярко-алая Тоска, летящая вниз с отвесной крепостной стены.