Добравшись до камня, он сжал кулаки, глубоко вздохнул, подошел к самому изголовью и осторожно заглянул в мертвенно-бледное лицо. Правая рука дрожала. Мухаммад несколько раз отдергивал ее от черного страшного круга печати Дауда.

– Во имя Всевышнего!.. – наконец прошептал он – и коснулся кончиком влажной ткани оттиска сигилы на белой-белой коже.

Чернила размазались сразу – потеками, грязными и неопрятными. Темные струйки и капли тут же залили нерегилю лоб, виски, волосы и даже уши. Вот я морду-то ему разукрасил, растерянно подумал аль-Амин, отведя руку и уставившись на наделанное. Лицо оставалось неподвижным, как высеченное из мрамора, – и потеки краски на лбу казались от этого еще нелепее.

Мазнув еще пару раз, он понял – нужно снова идти к луже. Споласкивать пояс и смывать налитое. Вдруг волшебные чернила продолжают действовать, даже если сама печать стерта?

Уже отойдя прочь, он озарился удачной мыслью – белое верхнее полотно! Вот чем тереть-то удобно! Дотопал обратно, поднял, встряхнул тяжеленную тряпку пару раз. И, скомкав, чтоб не волочилось, пошел к луже.

Измочив в ней изрядно ткани, вернулся к телу. Намоченного хватило аккурат для того, чтобы смыть все до последней капли. Другим краем он вытер – ну старался как мог – мокрый лоб, острые торчащие уши и промокнул волосы. Все чернила в волосах у него остались, сообразил аль-Амин запоздало, но тут уж ничего не поделать.

Зато сверху все выглядело довольно чисто. Печати на лбу больше не было, грязи тоже.

Ну…

– Во имя Всевышнего, сотворившего небо и землю… – голос ему предательски отказал, и Мухаммад сухо закашлялся, – …милостивого и прощающего, единого живого, властелина жизни и смерти, я, Мухаммад аль-Амин, волей Всевышнего халиф аш-Шарийа, приказываю тебе, Тарик, – ой, тьфу, нужно было же по-другому его назвать, настоящим нерегильским именем…

Почесав в затылке, он начал все заново:

– Во имя Всевышнего, сотворившего небо и землю, милостивого и прощающего, единого живого, властелина жизни и смерти, я, Мухаммад аль-Амин, волей Всевышнего халиф аш-Шарийа, приказываю тебе, Тарег, – вот теперь правильно, – пробудись и служи мне и Престолу!

…олу!.. олу!.. олу!.. олу!.. Он так орал, что ли?.. Вот эхо-то разгулялось…

Довольно долго он вглядывался в неподвижное лицо, ожидая, что вот-вот дрогнут веки.

Потом от пристального всматривания в глазах пошли черные точки, и он сморгнул. Потом сморгнул еще. Подождал. И понял, что ничего не происходит. Нерегиль лежал, как лежал до того, – мертвой мраморной статуей.

Спина и руки снова стали замерзать. Да что ж такое…

– Просыпайся, шайтанова кукла… – в отчаянии пробормотал аль-Амин.

Ничего.

– Просыпайся!!

…айся!.. айся!.. айся!..

Чпок – ха-ха-ха…

Тут он понял, что злится больше, чем боится. Схватив жесткое от шитья плечо, аль-Амин пару раз крепко тряхнул лежащее тело:

– Просыпайся, чтоб тебе треснуть! Во имя Всевышнего, вставай, зараза!

В ответ на его судорожные толчки голова пару раз бессильно мотнулась.

Тогда он схватил нерегиля за оба плеча и затряс еще сильнее:

– Ну же, ну же! Просыпайся, сучий сын, чтоб тебя взял иблис, зачем я сюда за тобой приперся!..

Острая бледная морда завалилась на щеку, странно вывернув ухо и скулу.

Чпок – ха-ха-ха…

А может… Ой, шайтан… Ой, шайтан! Может – он мертвый? Сердце-то он, дурак, не послушал…

Бесцеремонно сдвинув вниз рукоять меча и ледяные ладони, аль-Амин положил ухо на грудь.

Слушал он долго – из упрямства. И от отчаяния, на самом-то деле.

Чпок. Ха-ха-ха…

И услышал – слабенько так. Тук. И потом, очень, очень не скоро, еще – тук.

Ффуух… Живой, зараза…

Отняв голову от груди, Мухаммад снова заметил полосу ткани на горле. Проверить рану?..

Стиснув зубы, он схватил за конец – и резко дернул. Ну?!..

Горло было белым и чистым. Ни единого следа, никакого шрама.

Так что ж ты лежишь, скотина?!..

– Что ж ты лежишь?! Вставай! Вставай, как тебя там, вставай, Тарег! Ну?!

Ничего.

И тут им овладело отчаяние. Настоящее отчаяние, такое, от которого начинает болеть в груди и хочется выть по-волчьи.

Схватившись за грудь, Мухаммад застонал и осел на пол. Прямо на мокрые, запачканные чернилами тряпки савана. Закрыл руками лицо и затих.

* * *

Тот же час на поверхности

Садун, недовольно смигивая и отворачиваясь от летящей в глаза пыли, осторожно шел к сосенке. За ним спокойно – молодец, парень! – шел Фархад. С ящиком инструментов наготове.

Оглянувшись, сабеец увидел, что за ними увязался и один айяр из Джаведовой шайки – видать, замучило любопытство: что столичным штучкам понадобилось от объеденного аждахаком тела?

Сам змей уполз. Давно. А перед тем, как уползти, долго катался по камням, взбивая тонким мерзким хвостом щебенку, выдирая когтями клочья травы. И беззвучно – для человеческого слуха – ревел от раздирающей челюсти боли. Сейчас аждахак должен был отлеживаться где-нибудь глубоко в пещере. Переваривать съеденное и восстанавливаться от ран.

– Что скажешь, мой мальчик? – холодно поинтересовался Садун, разглядывая лежавшие у деревца останки.

Разбойник за их спиной тихо помянул Предвечный огонь. Можно подумать, мелькнуло у Садуна в голове, с соседней скалы он не видел, что сделал змей с невольником-ханеттой.

От любимца аль-Амина и впрямь мало что осталось. Присев на корточки, лекарь присмотрелся к развороченной грудной клетке. Часть ребер торчала наружу. Голова оставалась на плечах – впрочем, головой это можно было назвать довольно условно: все покрывала красновато-желтая слизь из желудка змея. В отвратительном месиве холодно поблескивал металл ошейника с амулетом – Птица Варагн. Не такая сильная печать, как сигила Дауда, но аждахака обожгла сильно. Второй кругляш вместе с цепочкой провалился в разодранные легкие.

– В трахее застрял, господин, – мягко подсказал Фархад.

Садун присмотрелся и довольно улыбнулся – хороший, смышленый парнишка. Молодец.

Вооружившись ланцетом и щипцами, Садун осторожно поддел искомое – желтый неправильный костяной треугольник. И брякнул извлеченное в подставленный Фархадом тазик.

Разбойника бурно тошнило. Он стоял на четвереньках, мотал бритой головой и жалостно блевал в кусты.

На дне медного тазика поблескивал слизью длинный зуб аждахака. Садун с удовлетворением кивнул – острый. Не стертый еще. Вон даже канальцы не забились пакостью. Хороший зуб.

– Амулеты снять, господин? – все так же невозмутимо поинтересовался Фархад.

– Да, детка, – улыбнулся Садун. – Но будь осторожен – желчь и кровь аждахака ядовиты и вызывают ожоги при попадании на кожу.

– Я буду внимателен, господин, – мягко ответил юноша и забренчал инструментами.

Садун снова присмотрелся к телу и приказал:

– Слева что-то золотое блестит. Наверное, серьга. Сними ее тоже.

– Да, господин, – спокойно отозвался Фархад.

И вдруг спросил:

– Это ты сам придумал, господин?

– Как добыть зуб? – рассеянно отозвался сабеец. – Нет, мой мальчик. Парсам хорошо знакомы повадки змеев, их маги пользовались этой уловкой задолго до рождения ашшаритского пророка. В прошлые времена за зуб аждахака давали сто белых рабов, сто черных рабов, сто девственниц и сто коней.

Фархад покивал, не прекращая работать.

– А сейчас?

– А сейчас обладателя этого могущественного предмета ашшариты сжигают заживо, – тонко улыбнулся Садун.

Юноша не успел ответить – почва под ногами содрогнулась. Со скалы над головами градом посыпались камешки.

Проблевавшийся разбойник тоненько заверещал:

– Землю трясет! Уходим!

Каменное нутро Мухсина вздрогнуло снова – и Садун тем же слухом, что слышал рев аждахака, уловил – низкий-низкий гул. Словно мир сминался круговыми, мелкими складками, стремясь прочь от некоего огромного, жуткого, немыслимо мощного источника силы.

– Это землетрясение? – спросил Фархад, косясь на осыпь.

– Нет, – жестко ответил Садун. – Это Страж. Похоже, он все-таки проснулся.

* * *

Под скалой, это же самое время

Видимо, аль-Амин просидел так долго. Очень долго.

Капало с потолка.

Чпок – ха-ха-ха…

Возможно, впрочем, все это ему снилось.

Что ж теперь делать?

А что делать? Теперь все. Теперь матушка его убьет. Разорется и прогонит с глаз долой. Так опозориться… Как он покажется на глаза матери без этого гребаного нерегиля?!..

– Никуда я не пойду, – тихо проговорил он в темный воздух над темной водой.

Чпок – ха-ха-ха…

Тишина.

Чпок. Ха-ха-ха…

Шур-шур-шур… шшур. Что такое? Он же вроде тихо сидел, не шевелился…

Перед его лицом вниз по камню съезжала серебряная кисея. Шшур. Шелестя шитьем, ткань свалилась вся – по всей длине камня. И застыла маленькой блестящей волной.

Шур-шур-шур. Звяк.

И вздох.

Аль-Амин почувствовал, как у него шевелятся под чалмой волосы.

Сверху снова отчетливо брякнуло и зашуршало.

– Ааах!.. – словно кто-то набрал в грудь воздуха перед прыжком в воду.

Заледенев руками и ногами, Мухаммад обреченно поднял голову.

Наверху, на камне, уже не лежали. Там сидели.

– …Ааах! Ах! Ах!.. – и, похоже, заново учились дышать.

Как у него получилось встать, аль-Амин не помнил – пот заливал глаза, в груди колотилось.

Нерегиль и впрямь держался обеими руками за горло и хватал ртом воздух, как рыба:

– Ах… ах…

Огромные светящиеся глазищи таращились в пустоту, рот кривился и никак не мог толком ни открыться, ни закрыться, пальцы судорожно цеплялись за жесткий негнущийся ворот. Завороженный этим зрелищем, Мухаммад стоял, разинув рот и тоже вытаращившись.

Наконец, самийа справился с новообретенным дыханием, и его грудь перестала ходить ходуном. Глаза сморгнули. Рот закрылся. Пальцы разжались – и стали совершенно сознательно ощупывать горло. Глаза снова сморгнули, и в них появилось осмысленное выражение – беспокойство. По тому, как нерегиль изгибает спину и водит лопатками, аль-Амин понял – проверяет. Там ведь тоже была рана.

– Ффуухх… – Существо совсем по-человечески облегченно вздохнуло.

Расслабив руки, Тарик уперся ими в камень своего… надгробия?.. и помотал головой. А потом поднял лицо и – увидел аль-Амина.

Сморгнул. Медленно повернулся всем телом и спустил ноги с камня. Мухаммад заметил, что обуви на нерегиле нет. Тот встал. Выпрямился.

Аль-Амин непроизвольно попятился. И, почему-то погрозив пальцем, крикнул:

– Я, Мухаммад аль-Амин, волей Всевышнего халиф аш-Шарийа!..

А дальше – дальше все вспыхнуло. Режущим, белым, как молния, светом, от которого смерклось в голове.

Падая в черноту, аль-Амин успел в ужасе увидеть, что нависшее над ним существо раскрывает огромные, невозможные, пылающие крылья – и скалит острые мелкие зубы.

Последним воспоминанием стало пронзительное чувство унижения – он все-таки пустил в штанину струю. И снова ужас, хотя испугаться еще сильнее было невозможно.

Существо вперилось в него жутким, нездешним взглядом, по-змеиному прошипело: Прочь!!! – и исчезло. В обморочной, гулкой тьме, в которую аль-Амин провалился с жалобным, горестным воплем.

* * *

Тот же самый час на поверхности

Когда камень вздрогнул и страшно скрежетнул в первый раз, Джавед подумал – неужто так змей лезет? Какая махина, вот нажрал брюхо, Мухсин трясется!

Скалы гулко встряхнулись снова. Черное, неровное по краям жерло пещеры оставалось безжизненным.

Привязанные к столбам пленники бесполезно, глупо дергались в веревках и орали на разные голоса. Двое ханьцев, кипчак и ханетта голосили на своих наречиях. Ничего не разобрать, конечно – ни фарси, ни ашшари невольники не знали. Вон, один даже ноги сумел выпростать – так пятками колотился об дерево. А баба, кстати, стояла молча – только в небо смотрела. Мокрое лицо блестело под скудным солнцем. Обычно, кстати, бабы орали до хрипоты, крутили патлатыми башками и пытались в ночь перед жертвоприношением залучить кого-нибудь между ног – все надеялись, что попользуют и пощадят. Молодцы пользовали их нещадно, но Джавед таких игр не одобрял – аждахаку, по обычаю, вообще девственниц положено приводить. Целку достать, конечно, не получалось – но все равно, надо же иметь уважение и к змею, и к жертве. Незачем макать свое в чужое – назначили аждахаку, так пусть он и получает все в целости и сохранности.

Эта баба, кстати, ночью никого к себе не подпустила. Молча лежала, только губы кусала. Ревела, конечно, но молчала. Храбрая. Ее из Фейсалы привели – с караваном, который неделю назад ушел на юг, в Хань.

И тут опять тряхнуло – сильнее прежнего! Над головой зашуршала осыпь, Джавед прикрыл ладонями голову от мелких камней и потому не сразу увидел показавшего морду змея.

Низко мотающаяся башка почти касалась брылями камня. Аждахак поморгал длинными, желтыми зенками и неспешно полез наружу.

А вот дальше Джавед помнил не все.

Сначала ударил ветер – да так, что их чуть с камня не сдуло. А с ветром донесся тихий крик. Потом, правда, парс понял – не тихий. Наоборот, оглушающий, но очень тонкий. Как иголка, которую загоняют под ногти. Как стон, тихий, но страшный.

Крик ударил в уши, как ветер, а потом неровные камни, столбы, рогатую башку змея и устье пещеры залило синюшным, потусторонним светом.

Перед почерневшими, изглоданными столбами опустилось ослепительное существо в белых одеждах – с длинным, горящим мечом в руке.

Держась из последних сил, Джавед успел понять, что меч – живой. Тигр на рукояти разевал острозубую пасть и кричал – тем самым неслышным, страшным криком. Развевалась белая шерсть волшебного зверя, плыли в воздухе черные волосы существа, летели за спиной белые одежды…

В последний оглушающий, кошмарный миг белый воин взмахнул клинком – и половина морды ревущего, бьющего хвостом аждахака съехала на сторону. Веером полетели черные блестящие брызги. Змей конвульсивно дернулся, задрал обкорнанное, зияющее живым мясом рыло – и рванул вперед. Белый отпорхнул в сторону и невесомо отмахнул клинком.

С тяжелым, глухим стуком башка змея обрушилась на камень.

Джавед хрюкнул от страха и побежал прочь – как никогда еще в жизни не бегал.

* * *

Караван аль-Амина, некоторое время спустя

Очнулся аль-Амин от боли между глаз. Очень сильной боли. Попытавшись открыть глаза, обнаружил, что глаза тоже режет – нестерпимо. Кругом посвистывало и подвывало. Спине было очень жестко. Сморгнув слезы, он все-таки увидел – бархатное, с кисеей верховых ночных облаков, утыканное звездами небо. Пахло чабрецом, потом, верблюдами и бараниной.

– О мой повелитель! – засуетились вокруг голоса.

И тут же заботливые руки подняли его, и помогли сесть, и насовали под спину подушек и валиков. В глазах плыло.

– О мой халиф, ты жив и в добром здравии!

«Убью, сука», – мрачно подумал аль-Амин. За «доброе здравие». Голова болела так, что глаза слезились.

– Где… – Язык еле ворочался во рту.

– Да, мой халиф?

Тьфу. Это он так теперь будет хрипеть, вместо того чтобы говорить? Вместо человеческих лиц вокруг все еще расплывался туман.

– Где…

– О мой халиф… Ой!

Удар кулака, видно, пришелся куда надо, потому что раб вякнул и замолчал. Туман вокруг него почтительно притих.

– Где…

Почтительное молчание.

Заливаясь слезами боли, аль-Амин потер виски. Собрался с волей. И все-таки выдавил из себя:

– Г…где… эта га…гадина?

Молчание.

– Гы… где?..

Голос все так же срывался, но его, похоже, поняли. Кто-то вкрадчиво – ага, явились, выкормыши гадские, – проговорил:

– Он… поблизости, мой повелитель.

Что?! В какой еще такой «поблизости»? Сейчас он покажет подлой твари такую поблизость!..

– Г-где?!..

– Они… доставили тебя сюда, о мой халиф. И вернулись.

«Они»? Какие еще «они»?

– О…они?..

В глазах прояснялось, и склоненная чалма с висящим кончиком белела все явственней и явственней.

– Они, мой халиф, – с нажимом повторил Джунайдов мюрид.

И поднял взгляд.

С мгновение посмотрев в спокойные холодные глаза, аль-Амин раздумал переспрашивать.

Конечно, они. Джинны. Джинны из-под скалы.

Мюрид тонко улыбнулся и снова почтительно опустил взгляд. И мягко добавил:

– Скорее всего, Тарик прибудет сразу в Фейсалу, о мой халиф. Завтра мы сможем тронуться в обратный путь.

Страх сменился жгучей яростью, словно забитый фонтан прорвало.

Ах, он «прибудет». Прибудет он. Он, Мухаммад, ему так прибудет, так прибудет… аль-Амина аж затрясло от злости.

Своевольная злобная сволочь, ни в грош его ни ставит. Небось с халифом Аммаром нерегиль бы такого себе не позволил! А над ним гадская тварь издевается! Ни поклона, ни приветствия! «Прочь!» Сверху плюнул и усвистел!

Но ничего, мы тебя проучим. Как следует проучим – будешь уважать меня и слушаться будешь, будешь-будешь, гадина…

Он, аль-Амин, читал «Путешествие на Запад» Яхьи ибн Саида. Читал-читал. «Сила Стража огромна. Но благодаря мудрости и справедливому устроению Всевышнего, милостивого, милосердного, мощь свирепого существа связывается единым словом эмира верующих. Однако халифу следует помнить наставления отцов и не натягивать веревку с излишней силой, дабы не возбуждать вражды и ненависти Стража…»

Ну-ну.

Впрочем, ладно. Месть могла подождать до Фейсалы. Ну а сейчас…

– Д-джа?..

Почтительное покашливание. Суки, якобы вы не понимаете, ну да.

– Джа…жамиль?..

Попробуйте только меня не понять, я вас…

И, тем не менее, ответом ему стало молчание. И покашливание.

Ах, так?!

– Гыы…где Джамиль, сс-су…суки?!

Джунайдов мюрид, не поднимая глаз, тихо ответил:

– О мой повелитель! Прости меня, ради Всевышнего, милостивого, милосердного, за дурную весть! Твой гулям, о мой халиф, по глупости и неразумию далеко отошел от лагеря и затерялся в скалах. Мы искали его все четыре дня, что ты провел под скалой, о мой повелитель, – но тщетно… Видно, такова его судьба и воля Всевышнего о его судьбе…

И юноша, а с ним все остальные провели ладонями по лицу и склонили головы.

Четыре дня? Он провел под скалой четыре дня? Да как это могло случиться? Он был на месте сегодня утром!..

На месте… постойте-ка… на месте… что там бормотали голоса в его сне? А может, это был не сон?!

«Вяжите его, крепче, крепче, рот заткните тоже, до места еще далеко…»… «он слабый, глупый, он может не выжить… зачем давать лишнего…»

У Мухаммада кровь отлила от лица, а ладони разом вспотели. Надеясь, что ужас не слишком отчетливо проступил у него в глазах, аль-Амин оглядел стоявших перед ним людей. Парсы. Сплошные парсы. И двое колдовских выкормышей страшного шейха. «Силат его не хотят…»

Ни одного верного человека. Он один в этом страшном лабиринте, окруженный жадными до смертной крови джиннами и ненавидящими своих завоевателей парсами. А верховодят всеми два ученика чародея, которые только что без сожаления скормили силат его бедного Джамиля.

«Он слабый, глупый, он может не выжить…»

О нет, они ошибаются. Он выживет. Выживет и выйдет из этого лабиринта.

А как только он доедет до Фейсалы, они у него все попляшут. Ох, попляшут…

И аль-Амин улыбнулся. И сказал:

– Что ж, воистину человек не волен ни в жизни своей, ни в смерти. Ибо жизнь его в воле Создателя…

И тоже провел ладонями по лицу.