2
Собрание джиннов

Скалы Мухсина, два месяца спустя

Небо затягивала мутная сероватая дымка, белесый диск солнца холодно просвечивал сквозь тоскливый небесный покров. В камнях гудело. Вокруг стоял свист – то шепелявый, то резкий, то тихий, то переходящий в надсадный вой. Ветер гулял в скалах, рвал с плечей джуббы, обмораживал носы и щеки и гудел, гудел – низко, на грани слуха, уныло, ровно, вечно.

К концу четвертого дня пути через Мухсин уши переставали слышать тихий гул, привыкали – но тело и душа маялись, то обмякая, то вскидываясь на любой треск или выкрик. Внутри все натягивалось, как струна, и струну эту беспрерывно поддевал ветер. В голове мелело, сон не шел, глаза то слипались, то чесались, запорошенные песком и пылью, безысходная тоска давила изнутри и прорывалась – криком. Гневом. Тычками. Ударами. Поножовщиной. Рассказывали, что целые караваны поддавались слепому безумию: люди дрались до крови, до смертоубийства, верблюды ревели, мулы лягались и дробью уцокивали в каменный лабиринт – торговый тракт, говорили, весь усыпан костями.

Аль-Амину показали пару сложенных из мелких камней горок – под ними ямы, объяснили, а в яме останки человеческие. Верблюжьи кости, здоровенные, желтые, лежали вдоль всей дороги. За те два дня, что они шли по караванной тропе, Мухаммаду на глаза не раз попадались кривые деревца, сплошь увешанные лентами и колокольцами. «А это зачем?» – спросил он проводника, черного от солнца высохшего парса в грязной нищенской чалме, но с дорогущей хурранской джамбией у пояса. Тот сделал вид, что не понял: мол, кроме как на фарси, ни на чем не разговариваю. Аль-Амин приказал дать поганцу пять палок, чтоб вспомнил ашшари. Но, даже битый, проводник лопотал, путаясь в словах, и нес какую-то белиберду, колотясь лбом о щебенку дороги.

Потом они вдруг свернули с караванной тропы к западу, прямо в скальный лабиринт. Покачиваясь на спине мула – верблюды с парными носилками могли не пройти в узких проходах между каменными стенами, – аль-Амин бросил последний взгляд на дорогу.

Солнце стояло высоко, но по зимнему времени не грело. Тропу затенял большой холм с отвесными каменными сколами цвета охры. Дальше дорога сужалась, поворачивала и полностью тонула в серой тени. Смутное беспокойство точило душу, и Мухаммаду вдруг стало страшно ни с того ни с сего. Он придержал мула и стал вглядываться в серый коридор между скалами. То ли от болезненной пристальности, то ли еще от чего, но зрение тут же стало играть с ним злые шутки – тени ожили и зашевелились.

– Мой повелитель!

Почтительный голос, говоривший на хорошем ашшари, заставил его вздрогнуть и обернуться.

– Там ничего нет, мой повелитель.

Второй проводник, молодой ашшарит в простом сером халате и тонкослойной чалме, глядел ему в лицо снизу вверх. Он был безукоризненно вежлив – однако рука решительно взяла халифского мула под уздцы.

Сквозь фырканье животных и перестук копыт Мухаммад вдруг явственно услышал шорох осыпающегося щебня где-то дальше вниз по тропе. Его беспокойно метнувшийся взгляд успел уловить падение последнего ручейка мелких камушков – у подножия холма курилась белесо-желтая пыль. И вот в пыли…

– Там ничего нет, мой повелитель, – с нажимом, не подобающим в разговоре с эмиром верующих, повторил проводник.

И совсем уж непочтительно продолжил:

– Нам пора, о мой халиф.

А Мухаммаду вдруг полегчало – и даже сердиться на этого парня расхотелось. В конце концов, он проводник, ему и вести караван. Действительно, на что там таращиться? Воистину, встала судьба между ослом и его желанием взобраться на ослицу…

Однако от последнего, почти украдкой брошенного взгляда он не удержался. И зря.

В пыли ему опять увиделось… это. Тонкий чешуйчатый хвост, с шорохом ползущий между лохмами сухой травы и камнями.

– Нам пора, мой повелитель.

Спокойный голос проводника отрезвил его. Сморгнув, аль-Амин посмотрел – и не увидел ровным счетом ничего.

Проводник-ашшарит – его, а также его товарища, такого же вежливого, спокойного и подтянутого, прислал вместе с картой и путевыми записками шейх Джунайд – спокойно и твердо развернул мула и повел в нужную сторону. Прочь от караванной тропы.

* * *

Ночь

Предводитель разбойников нагло звался Джаведом – хотя, с другой стороны, его воистину можно было назвать щедрым: у Садуна и его спутников отняли деньги, но не забрали ни воду, ни верблюдов.

Впрочем, сотню динаров сабеец и так и эдак должен был передать этому черному от солнца парсу с дорогущей джамбией на поясе – задаток за услугу.

– Днем здесь прошел караван халифа, – перебирая узелки на своем кушаке зиммия,^[4] улыбнулся Садун.

И подул на мерзкое варево, плескавшееся в чашке, – в черной жиже плавали желтые бляшки жира. По степняцкому обыкновению, здешние жители портили чай маслом. Впрочем, ветреная, стылая, каменная холодина пробирала до костей – тут не до брезгливости, лишь бы согреться.

Ночной Мухсин выл и пел на тысячу нездешних голосов.

Парс ощерил гнилые зубы:

– Как же, как же… Я довел караван эмира верующих до Мертвой скалы! И даже получил пять палок в прибавку к плате, хе-хе-хе… Но довел, довел – каждый караванщик на базаре Фейсалы знает Джаведа как лучшего проводника, хе-хе-хе…

Разбойник надсадно заперхал, все так же недобро скалясь.

– Что ж твои люди не напали? – усмехнулся в чашку Садун. – Я слышал, ты не пропускаешь ни единого каравана, не собрав платы за проход через скалы… Или верблюжатники аль-Амина скинулись на пошлину тебе, а, Джавед?

Разбойник сплюнул сквозь щербину и проткнул сабейца черным холодным взглядом:

– А ты, случаем, не агент ли барида?.. Мы их здесь не жалуем, хе-хе…

Садун невозмутимо отозвался:

– Я знаю людей, которые полагают принца аль-Мамуна достойным властителем. Такие люди дадут тебе за голову Зубейдиного мальчишки все, что захочет твоя душа, о Джавед.

Парс звучно сербнул чаем. И хихикнул:

– Да-аа… А потом эти люди распнут меня на стене города за убийство халифа, хе-хе…

И вдруг выплеснул жирную жижу и тихо проговорил:

– У меня полно дел, хмырек. Скажи мне что-нибудь важное и полезное, иначе тебя отведут вон к тем несчастным.

У ближайшего камня сидели связанные пленники – четверо мужчин, подросток и женщина. Они жались друг к другу и дрожали. Чуть в стороне расположился один из Джаведовых айяров: время от времени он дергал за веревку, спутывавшую шеи несчастных, – и те с жалобным стоном падали друг на друга и хрипели.

Шайка Джаведа собирала с купцов не только деньги. За сквозной проход в степи караванщики отдавали раба. Неважно, какого пола и возраста. Хочешь пройти через скалы – отдай человека. Местные в Фейсале все знали и не возражали – притерпелись. Парс орудовал на плоскогорье давно, лет десять с лишним. С тех пор как в скалах появился аждахак. Купцы провозили товары через Мухсин – а Джавед собирал дань и оставлял змею жертвы. Чудовище питалось теми, кого приводил парс, и не трогало караваны. Говорили, что наместник Фейсалы, Шамс ибн Микал, на праздниках сажал Джаведа по правую руку от себя – как человека, благодаря которому торговля процвела и расширилась, несмотря на ужасающие обстоятельства последних лет.

Садун запахнул поплотнее абу и как ни в чем не бывало отозвался:

– Закрой свой глупый рот, о Джавед. Тронешь меня или моих – и тебя повесят на стене города рядом с наместником, покрывающим твои шашни.

Парс медленно положил ладонь на рукоять джамбии.

– Не дури, – скривился сабеец. – У моего доверенного посредника в Фейсале лежит некий документ, в котором подробно описано, где и у кого ты хранишь деньги. Я даже знаю, что пару десятков кувшинов с золотом ты зарыл здесь, на Мухсине. Если я не вернусь, этот документ отдадут… – тут сабеец ласково улыбнулся и с удовольствием отхлебнул горячего чаю, – …отдадут Стражу. Ты ведь знаешь, за чем пожаловал на Мухсин эмир верующих, правда, Джавед? Он приехал будить Тарика, да… Как ты думаешь, понравится нерегилю то, что ты делаешь вот уже десять лет?.. Говорят, Тарик любит порядок, очень любит. А вешать нарушающих порядок он любит еще больше…

С лица разбойника сполз цвет – даже в отблесках костра видно было, как посерела кожа. Пальцы на рукояти разжались, и парс стал судорожно вытирать вспотевшую ладонь о полу драного халата.

Ибн Айяш удовлетворенно кивнул – так-то, мол, лучше.

И тихо спросил:

– Сколько их?

Джавед прищурился:

– Кого?

– Аждахаков, дурень.

Парс скривился:

– Двое. Один сидит, как всегда, в пещере. Далеко не вылазит, старый стал, неповоротливый.

– Зачем же кормишь?

– Пять лет назад поветрие было, мор прошел, караваны не ходили, люди не ходили, так он вылез. Обожрал пригород.

– А потом сам ушел? – тонко улыбнулся Садун.

– Деревца в ленточках видел? После того дела стоят. Пятьдесят душ ему отдали. К столбам привязали – вдоль дороги и в скалах. Он и пополз – от человека к человеку. Столбы наместник убрать велел, чтоб глаза не мозолили. А деревца в память тех невинных жертв высадили – люди чтят мучеников, молятся, ленты и бубенцы вешают.

– Похвальное благочестие, – сверкнул глазами Садун.

– Фейсала – город огнепоклонников. Тайных, конечно, кому охота джизью платить, – фыркнул парс. – Ну а те, что в мечети и вправду молятся, помалкивают.

– Чтоб соседи к столбам не вывели? – усмехнулся сабеец.

Разбойник показал гнилые зубы в ухмылке: мол, правильно понимаешь.

А потом посерьезнел и сказал:

– Из тех шестерых, – Джавед кивнул в сторону дрожащих под ветром жертв, – взрослых мужчин и бабу к пещере отведем. А мальчишку отдам второму змею. Тот маленький, жрет нечасто.

– Маленький, говоришь… – пробормотал сабеец, пощипывая бороду. – Маленький…

И вдруг встрепенулся:

– А близко он? Этот второй?

– Близко, – скрипнул зубами Джавед. – Халифский караван прошел – он следом пополз. И до сих пор ворочается по камням, голодный и злой. Тут рядом как раз святое деревце стоит. К нему и отведем. Чтоб, значит, все по обычаю было.

– Покажешь мне, – твердо сказал Садун.

– Что покажу? – вздрогнул парс.

– Как оно все делается, – усмехнулся сабеец.

Разбойник цокнул языком и хлопнул по коленям – мол, что ж, как хочешь, человек из столицы.

* * *

Караван аль-Амина, следующий день

…Утро здесь походило на вечер, а в полдень становилось лишь незначительно светлее и теплее. Караван уходил вглубь плато, ветер крепчал. Мухаммад давно потерял представление о сторонах света и, спроси его, где кибла, он бы не ответил. Гул и свист усиливались к вечеру, а к утру опадали, словно воздух обессилевал и отчаивался в своем прибое.

Ученики шейха Джунайда вычисляли направление киблы по мудреной ханьской штуке, коробочке с какой-то странной начинкой. В предутренних сумерках рассвет терялся, и Мухаммаду давно казалось, что солнце встает каждый раз с разных сторон. Еще он велел говорить ему, какой сегодня день от начала путешествия – потому что начал терять счет дням. Сегодня по пробуждении аль-Амину сказали, что восьмой.

Его тень, совсем тонкая и прозрачная, ложилась куда-то совсем не в ту сторону от молитвенного коврика.

– О Всевышний, Единый сущий, Милостивый и Справедливый, создавший небо и землю…

Похоже, и сегодня небо не прояснится. Хотя ему говорили, что на Мухсине другой погоды не бывает. Серые, похожие друг на друга тягучие дни – и непрестанно бьющий о камень, сводящий с ума ветер.

Впрочем, неправда. В скалах Мухсина было на что посмотреть – собственно, сами скалы. За сотни, а может, и тысячи лет секущий камни ветер превратил их в странный, болезненный инвентарь кривых подобий живых существ. Посмотришь на скалу – фу ты, да это ж собака лежит, положив толстолобую голову на лапы. А чуть двинешься на пару шагов в сторону – да ничего подобного, груда камней. Показывали Мухаммаду и корабли, и дворцы, и лодки-таййары, и льва, и даже змея-аждахака…

Вздыхая и сворачивая молитвенный коврик, аль-Амин оглянулся, ища глазами единственное свое утешение в этом мертвом скальном море – юного ханетту, подарок наместника Фейсалы.

Маслено блестя глазами, хитрый парс приговаривал: «Пусть этот цветок красоты скрасит повелителю – да буду я жертвой за тебя, о мой халиф! – томительные дни путешествия».

Воистину, подаренный наместником юный невольник оказался сущим сокровищем: гибкий, изящный, с гладкой, почти безволосой смуглой кожей. Мальчик почти не говорил на ашшари и был, конечно, неверным, не знающим истины – караван привел его из Ханатты буквально накануне. Но аль-Амину его язык нужен был совсем не для разговоров. А уж со своим делом Джамиль – так решил назвать красавчика халиф – справлялся выше всяких похвал.

Во время молитвы юный ханетта почтительно отдалялся от ашшаритов, и теперь аль-Амин пытался высмотреть стройный силуэт в полосатом, туго перепоясанном халате. Даже ватная зимняя одежда не могла скрыть тростниковой гибкости тела, и улыбка Джамиля кружила голову не хуже вина. Кавсара аль-Амин – в наказание, пусть помучается в опале – оставил в столице. Гулямов его отговорили брать на Мухсин: «мой повелитель, их красота поблекнет от трудностей путешествия». Так что ханетта заменял ему и вино, и роскошь нежных прикосновений во влажном летнем воздухе, когда с Тиджра налетает прохладный бриз, и далеко-далеко на таййарах перекликаются лодочники, и с чаши, только что извлеченной из насыпанного в поднос льда, стекает морозная капля…

Вокруг бродили, позевывая, еще сонные люди, расстилали ковры и скатерти – наступало время завтрака. Где же Джамиль, в самом деле?..

– Да благословит тебя Всевышний, о мой халиф…

Тьфу, эти Джунайдовы выкормыши подкрадываются незаметно, как рыси. Юноша в сером халате низко склонился, прижимая ладони к груди:

– До места нам остался один дневной переход, о мой халиф.

Аль-Амин продолжал обеспокоенно вертеть головой. Тут среди нищенской одежды погонщиков мелькнуло пестрое. Красно-зелено-желтые полосы толстого халата зарябили в счастливых глазах халифа, жадно впитывающих все: и грубый кожаный пояс, крепко стягивающий талию над узкими бедрами, и стройные длинные ноги, которые не могли обезобразить даже широкие ватные штаны…

– Да-да… – рассеянно откликнулся аль-Амин, расплылся в улыбке и ласково поманил гуляма пальцем.

* * *

– …Скоро полдень, – кивнул Джавед. – Пора.

Связанный парнишка судорожно забился в крепких руках айяров.

Рот ему заткнули – до поры до времени.

Колючий, рыжий, мертвый от солнца кустик можжевельника жалко колыхался под злыми порывами ветра. С ветки рвались выгоревшие, потерявшие цвет лоскуты. Парс, кивая собственным мыслям, вытащил из-за пазухи халата колокольчик. Тот глухо, странно зазвенел.

Мальчишка мычал и мотал мокрым от слез лицом. Джавед, старательно сопя, извлек из рукава веревку, продел в ушко и принялся навешивать колокольчик на ветку.

– Вы это, к дереву его привяжите, как положено, – приказал он айярам.

Под нависавшей гребнем скалой топорщилась рыжеватая, облетевшая сосенка. Айяры отволокли парнишку к дереву, усадили на землю и принялись старательно прикручивать к высокому стволу.

– А то, знаешь, бывало, что и развязывались в последний момент, – всякое бывало, – покивал парс, отвечая на вопросительный взгляд Садуна. – Страх силы прибавляет – так они веревки рвали и бежали прочь как те антилопы… Приходилось ловить, тащить обратно…

И громко приказал:

– Все? Готово? Тряпку вынимайте тогда. И отходим подальше.

Они залегли на соседней, плоской и широкой скале. Впадина с сосенкой и можжевельником просматривалась прекрасно.

Мальчик кричал высоким, хриплым голосом. Ветер гудел. Звенел колокольчик на ветке.

– Что это за язык? – подивился Садун. – Ничего не понятно…

– А шайтан его знает, – пожал плечами Джавед. – Степняки на продажу гнали, может, найман, может, журжень, – хотя шайтан их разберет, все на рожу одинаковые…

За криками, плачем и всхлипами они едва не пропустили главного – свиристение волокущегося по камням чешуйчатого тела.

Змей выполз из-за дальнего края скалы. Длинный, локтей в семь, с гребнистой спиной и раскоряченными в стороны, шипастыми на суставах лапами. Хвост истончался почти у самого основания – словно демон еще не нарастил мяса на задницу, и потому за ним волоклось что-то тонкое и черное, как у диковинной крысы.

Мальчик поперхнулся криком и замолчал. Перекошенное лицо из красного стало белым-белым.

Аждахак быстро, очень быстро побежал к жертве, разевая усаженную двойными рядами зубов длинную пасть.

…Через некоторое время Садун порадовался, что он лекарь, и лекарь харранский – в Городе Звездочетов учили строению человеческого тела, вскрывая трупы. На занятиях с учителем приходилось свежевать и разделывать мертвецов, чтобы изучить расположение органов, устройство суставов и переплетение сухожилий.

Аждахак начал с ног. Отгрызал – и заглатывал большими кусками.

Садун ждал, как змей поступит с туловищем. И с головой. От этого зависело многое.

Как и ожидалось, аждахак отъел руки. И начал последовательно выкусывать внутренности. Голову змей заглотил, когда она, с остатками плечей и груди, уже оказалась на земле.

Рядом с Садуном на камне лежал и смотрел Фархад. Лекарь купил юношу совсем недавно, перед самым отъездом, но тот уже успел показать себя расторопным и смышленым малым. Ибн Айяш прочил мальчика в ученики – у того оказались умные руки, в самый раз для лекаря.

– Что скажешь, дитя мое? – мягко поинтересовался сабеец.

– Амулетов лучше навесить несколько, – задумчиво проговорил Фархад. – И один – обязательно на шею. Лучше даже на ошейник – так вернее. И тварь непременно обломает зуб. Возможно, что и не один.

– Правильно мыслишь, – отозвался Садун. – А потому – правильно рассуждаешь.

Аждахак, сыто переваливаясь, уполз в тень соседней скалы, а потом и вовсе скрылся из виду.

Сабеец обернулся к грызущему травинку парсу и спросил:

– Маленький змей всегда так… питается, о Джавед?

Тот покивал. И добавил:

– Здоровый – тот надевается на человека, как змея на мышь. Целиком заглатывает. Или перекусывает – и жрет по половинке.

Лекарь с учеником переглянулись. И Садун твердо сказал:

– Я приведу тебе раба, о Джавед. И ты отдашь его малому аждахаку прямо на этом месте.

* * *

Караван аль-Амина

Спал Мухаммад плохо, с перерывами, да еще и кошмары замучили – впрочем, халиф уже не помнил, когда хорошо высыпался последний раз. Сухой жгучий воздух Фейсалы рвал ему грудь, аль-Амин кашлял и мучился головными болями, из носа почему-то текло, даже хаммам не помогал. Местные лекари лишь разводили руками. Тоже мне, мудрецы, а гонору-то, гонору… Он их всех приказал бить палками.