На следующий день Джамиль пригласил меня на Чистые пруды. Я надела длинное твидовое пальто, павловопосадский красный платок и ботфорты, вид Джамиля говорил о том, что он не ездил домой и весь день провел у Вика. Для Джамиля Чистые пруды – это ничто. Для меня это воспоминания о детстве, мороженом за три рубля, драках с двоюродной сестрой за красный велосипед и новых белых кроссовках.
– Тебе идет этот платок.
– Спасибо. Кстати, Чистые пруды – мое любимое место в Москве.
– Почему?
– Не знаю. Воспоминания о детстве, наверное. Кстати, ты знаешь, что раньше пруды назывались погаными? Может быть, потому, что туда сбрасывали нечистоты, или потому, что там молились язычники. Потом пруды почистили и забыли о старом названии.
Мы прошли по центральной аллее, выпили кофе и добрались до Покровки.
– По Покровке? – спросил Джамиль.
– Нет, давай дойдем до белой стены.
– Москва – белокаменная? – улыбнулся он.
– Да. Ты учился в Москве?
– В РУДН
– А на каком факультете?
– На фармацевтике.
Это никак не вязалось с его внешностью, манерой говорить и уж тем более работой в МИДе.
– И что? Как же лекарства?
– Я не доучился. Бросил.
– Почему?
– Не знаю, не смог учиться, и все.
– На каком курсе?
– На последнем.
– Что? Но кто же так делает?
Он пожал плечами.
– Кто-то делает. Я, например. Не стал писать диплом и все. Вот твоя стена.
Мы приблизились к ровной каменной гряде серого цвета.
– Ты знала, что видна только часть? Стена уходит вглубь на полтора метра, – он показал руками в воздухе, – но кто-то решил, что раскапывать и сохранять все это будет нецелесообразно.
– Ты был на каких-нибудь культурных развалинах в республике?
– Культурных развалинах – хорошо сказала, – он рассмеялся. – Был много где. В Пальмире был.
– И что ты там чувствовал?
– В тот момент казалось, что ничего, но несколько лет спустя те места начали мне сниться.
– И что там было? Во сне.
– Разное. Иногда снилось, что я старый беззубый старик, а иногда, что бесцельно брожу по пустыне, умирая от жажды.
– У тебя есть братья или сестры?
– Только двоюродные. А у тебя?
– Тоже нету. Со скольки лет ты живешь в России?
– С шестнадцати. У меня такое ощущение, что я на допросе.
Погода испортилась, и из тяжелых туч, словно огромные насекомые, хлынули пушистые хлопья снега. Они облепили нашу одежду, лицо и волосы, и мы стояли возле стены совершенно одни, окруженные пустым амфитеатром, и смотрели друг на друга.
– Когда ты увидела меня в первый раз, у тебя не было ощущения, что мы уже знакомы?
– Зачем ты спрашиваешь такие глупости?
– Просто спрашиваю.
– А если было? Это что-то значит?
– Может, и значит, а может, и нет.
– Ну так определись, значит или нет.
– Скорее да, чем нет.
Я не хотела давать ему играть в эту игру. И не хотела признаваться, что такое ощущение у меня было. Словно я уже видела все это, но такое бывало и раньше, задолго до Джамиля, когда я только начала делать первые наброски итальянского храма Сатурна, иорданской Петры или древних Норий в Хаме. Я делала линию карандашом, добавляла цвет пастелью, растушевывала мазок, и все оживало.
Я видела города, древние, как сам мир, города – ровесники Вавилона и библии, Клеопатры и пророка Иоанна, в которых языческие храмы из темного базальта чередовались с острыми минаретами мечетей, а те – с христианскими святынями, нередко оказывающимися святынями мусульманской стороны.
Я слышала шумный гомон базара, замолкающий только к ночи, крики мужчин и звуки ударов по меди. В убранстве цветных мозаик витали запахи специй и овощей, грязные пальцы торговца перебирали деньги, улочки сужались по направлению к центру, а море жадно приникало к разгоряченному побережью от Латакии до Александрии.
Эти места тысячелетиями прикрывают правду и живут так, словно в них отыщется место каждому, кто отважно бродит по свету в поисках ответов на вопросы. Ведь именно здесь, на Востоке, наслаждение жизнью и правила жизни сурово идут рука об руку, и все происходит с каким-то особым размахом: строительство городов, храмов, свадьбы, рождение детей и смерть; все здесь создается с особенной глубиной и величием и уничтожается точно так же, с особым размахом и жестокостью, как были взорваны жилые кварталы и стерты с лица земли великие памятники культуры, ведь даже языческим статуям Тихе, мирно спавшим под этим солнцем тысячу лет, отрубали головы.
– Нет. Я не почувствовала ничего такого. Знаешь, – продолжила я, видя, что его тело напряглось, отреагировав на ложь, – один мой знакомый, он астролог, только не смейся, он всегда говорит, что место может притянуть человека, хотя, в ином смысле, это значит, что человек не случайно тянется к тому или иному месту, а словно носит в себе связь с ним.
– У тебя есть связь с какими-то местами?
– Ты же видел мои рисунки.
– Погода испортилась, давай вернемся назад, здесь недалеко есть неплохой бар.
Мы зашагали прочь от стены. Бар был маленьким и уютным. Внутри сверкала гирлянда. Джамиль помог мне снять пальто и повесил его на плечики, а затем выбрал столик около окна. Мы взяли два лагера. Мне хотелось задать ему побольше вопросов.
– Почему у тебя нет девушки, Джамиль?
– Не получается. Наверное, я чего-то не понимаю в женщинах.
– Но ты же ходишь на свидания?
– Хожу. Недавно ходил с одной, побродили по Воробьевым горам, подарил ей браслет.
– Но?
– Но чего-то не хватает. Давай не будем об этом сейчас говорить. Лиз, а где ты училась?
– В Питере на культурологии и один год в Италии.
– В Италии? Ты не говорила об этом.
– Это было на втором курсе по программе обмена. Одно из лучших времен в моей жизни.
– Почему? Тебе там так понравилось?
– Палермо – самое теплое место, где я когда-либо была. И самое загадочное, и самое грязное. Но Италия мне совсем не понравилась. Я плохо знала итальянский, преподавателям было на это наплевать, да и сами итальянцы очень своеобразные. В Палермо любят вкусно поесть и не сильно напрягаться, – я сделала паузу. – Кстати, в Палермо мы жили у одного довольно известного итальянского художника, который жил там только из-за хорошего климата. Он страдал астмой.
Художник был уже в годах и недавно развелся с третьей женой. Она была русская. Может, только поэтому он и пустил нас на съем.
Каждый раз, когда на город опускалась послеполуденная жара, или пеникелла, Лука Гамбини протискивался между массивными столами, заваленными засохшей краской и кусками эскизной бумаги, к окну на западной стороне дома, раздвигал плотную штору и впивался глазами в окно напротив до тех пор, пока там не показывалась темная голова Арнеллы, ее голые ляжки и большая грудь, едва прикрытая тонким куском ткани, именуемым топом. Эта немая оконная интрижка длилась несколько месяцев.
Двадцатилетняя дьяволица знала о нем все. Он об Арнелле – ничего, кроме того, что она была женой банкира и ездила на маленьком красном кабриолете то ли на шопинг, то ли на шейпинг, ведя обычную жизнь ничем не занятой бездетной богачки. Лука задвигал шторы, восклицал «Мама Мия! Я слишком стар для всех этих баб!» и шел на кухню, чтобы сварить к обеду перепелиные яйца.
Но в какой-то момент Арнелле надоело препятствие в виде улицы, и она направилась прямиком к художнику, захватив с собой горячее сердце, холодные коктейли и предложение о работе. Интерьерная картина для их с Марчелло гостиной. Что говорить, господин Гамбини не устоял. Арнелла была молода, ненасытна и страстно влюблена. А художник был стар, грузен и заканчивался после каждой любви.
Однажды ночью он постучал в мою комнату громко и отчаянно, и когда я открыла, заговорил сразу по-английски:
– Лиз! Помоги мне, умоляю! Эти бабы. Ты даешь им палец, а они высасывают из тебя всю душу, – для уверенности он показал мне указательный палец. – Мне скоро исполнится пятьдесят восемь! Неужели она не может найти себе молодого любовника?
Мне стало его жаль, хоть он и заслужил эти страдания. Мы прошли на кухню, достали из морозилки водку и разбавили ее грейпфрутовым соком.
– Послушай, Лиз, сегодня ночью муж Арнеллы уезжает в командировку, и она намеревается прийти сюда, сюда, – он сделал акцент на слова «сюда» и направил указательный палец на старый паркет, – чуть ли не с чемоданом. Это все совершенно неправильно!
– Знаешь, Лука, ты сам виноват во всем этом.
Из его могучей груди вырвался стон, похожий, на детский, и он протараторил на итальянском что-то вроде: «Ну конечно, я знаю, душечка, что я виноват во всем сам. Но что я могу поделать?».
– Ты можешь мне как-то помочь, Лиз? Придумай что-нибудь, ты же русская, вы умеете разбираться с такими вещами.
– Что? – я усмехнулась и вытянула ноги на соседний стул, отхлебнув водки, – ты что, хочешь, чтобы я ей устроила разборки?
– Устрой что угодно. Может, тебе притвориться моей женщиной? Тогда она разозлится и отстанет от меня?
– Она наверняка видела нас и знает, что мы просто квартирантки.
Художник распластался по креслу. Этот год был самым ужасным в его жизни: если раньше любой разрыв казался ему погружением, временной темнотой, после которой выныриваешь на поверхность, чтобы сделать глоток, то сейчас он не чувствовал ничего. Темнота казалась беспросветной, и он больше не ощущал прежнего вкуса к жизни. «Возможно, это и есть старость».
– Она идет! Идет сюда!
– У тебя осталось что-то из вещей Марии? Из платьев.
В пустом гардеробе висело два шелковых халата – черный и белый.
– Это все?
Лука развел руками.
– Русские любят свои платья больше мужчин.
Я надела черный шелковый халат и завязала тюрбан. Раздался звонок.
– Я сама открою. Сиди здесь и не высовывайся.
Десять минут спустя я победоносно вернулась на кухню. Лука смотрел грустными, как у спаниеля, глазами.
– Ну как?
– Не думаю, что она вернется, разве что за картиной.
– Что ты ей сказала?
– Что я сеньора Гамбини.
– Она поверила?
– Не знаю. Но вряд ли она вернется. Я сказала, что как только их картина будет готова, мы сообщим, и пригласим их на обед.
– Лиз! Ты золото! Тащи бокалы, я открою бутылку вельполичеллы! И зови Катарину.
Арнелла не объявилась ни на следующий день, ни позднее, она хоть и была молода, но была итальянка и отнюдь не дура.
Я рассказала Джамилю о Луке и его любви к женщинам, о том, что ему понравились мои рисунки, и он научил меня работе с текстурами, мастихином и немного лепке.
– Я вот только одного не могу понять, зачем спать с женщиной, которую не любишь? В какой-то момент я понял, что не могу спать с женщиной без чувств. Смотришь на нее и думаешь, быстрее бы она ушла. Это как утолить голод или жажду, только выпиваешь воды, но легче не становится. Потому что жажда не физического обладания. Ты хочешь настоящей близости, которая заткнет дыру в сердце. Ты спала с кем-нибудь ради секса?
– Да. Бывает даже хуже: иногда спишь с человеком, думаешь, что он тебе нравится, а потом оказывается, что это был просто секс.
Мы расплатились за пиво, вышли из бара и пошли в сторону Китай-города.
– Мне пора, – честно сказала я Джамилю, – у меня еще есть дела до отъезда.
– Понимаю. Я провожу тебя.
– Только до метро.
– Мы еще увидимся?
– Почему нет?
– Приедешь на открытие?
– Не могу, дети.
– Я так и думал. Через пару недель я приеду в Питер на конференцию, если захочешь, увидимся.
– Что за конференция?
– Религия и цифровизация.
– Даже боюсь спросить, с какой стороны ты имеешь к ней отношение.
– Приходи и узнаешь.
Я улыбнулась.
Джамиль стоял в черной куртке на фоне грязного мартовского снега и безотрывно смотрел мне вслед.
Чем глубже я спускалась в метро, тем сильнее во мне поднималось нечто дикое, опасное, соревновательный дух и одновременно хрупкая нежность. Забавно, как мы теряем разум и сосредоточенность, даже заранее зная, что нечто прекрасное обречено на смерть.
Бог навел на Адама исступление, и пока тот спал, взял у него часть плоти и создал женщину. Можно лишь догадаться, какой ужас или ненависть испытал бы Адам, если бы плоть забирали наживую.
Адаму нужен наркоз. И побольше. Ему не нужно знание о том, что он лишился части себя из-за нее. Он – полноценный индивидуум! Это женщине необходимо слишком многое. Она, как неприкаянная, ищет, куда излить свою любовь, потому что вообще не знает, что делать.
Но у мужчины тоска, словно он лишился чего-то важного, что можно найти только В НЕЙ. Каждый раз, проваливаясь в любовь, мы впадаем в сон. Засыпаем. Сливаемся. Встречаем другого и видим себя. Мы знали его сто лет, тысячу лет, миллион лет. Мы знакомы из рождения в рождение. Он – наш целиком, потому что мы одной плоти.
Уже в метро от Джамиля пришло сообщение. «Я был очень рад встрече, Лиз» и несколько символов на арабском.
О проекте
О подписке