Может быть, и встречаются дети, которые все это обожают, но я с такими не знакома.

В понедельник начинаю считать дни до среды. Понятно, что в среду никто за мной не приходит. В среду считаю дни до пятницы. Досчитала, ура! И в пятницу я оказываюсь последней, кого забирают. Воспитательницы смотрели на меня злыми глазами и шелестящим шепотом обсуждали нашу семью. Забрать меня было некому, папа болел, мама занималась папиным здоровьем, брат учился в Университете, домработница хлопотала по хозяйству, и вообще, она старенькая, ей тяжело.

В конце концов, за мной приезжает брат, слегка подвыпивший студент филфака.

Какое счастье, блаженство, облегчение, упоительный восторг, ликование, когда ты слышишь вот это вот:

– Драгунская, за тобой пришли!

Ничего подобного счастью этого мгновения забирания из детского сада я не испытывала больше никогда. А ведь в моей жизни то и дело происходит очень много хорошего, грех жаловаться.

Брат привозит меня на Каретный.

Мама! Мамочка!

Мама наряжается, бегает по квартире полуодетая, пахнет духами…

Она срочно уезжает по делам, а меня водитель Николай Семенович отвезет к Анне Ивановне до воскресенья.

Как?!

Как до воскресенья?! А как же… А когда же мне побыть с тобой, мамочка?! Ну мамочка, ну миленькая, ну пожалуйста, не уезжай!!!! Ну мамочка, ну я же дни считала!!!

Все это я выкрикиваю, пока меня раздевают и ведут мыть руки. Ясно-преясно помню белую деревянную дверь ванной и свое отчаяние, жуть, чувство кошмара, страшного сна, который должен кончиться, сейчас кончится, мама никуда не поедет, останется со мной, будет учить меня вязать крючком и на спицах, приготовит овощное пюре на ужин, будет гореть маленький свет, будет уютно и спокойно… А потом она уложит меня спать и будет петь мне колыбельные песни: «Эх, дороги…», «Каховка, Каховка» или «Бьется в тесной печурке огонь»…

Ну мамочка, ну ты же обещала!!!

– Привыкай, Ксюндель-Бундель, вот такая штука жизнь, – что-то в этом роде говорит брат, но я чувствую, что он на моей стороне, хоть и не говорит об этом ни мне, ни тем более маме.

А дальше не помню. Наверное, отвезли к Анне Ивановне. Или к другим добрым людям, знакомым, большим поклонникам папиных веселых рассказов.

Куда же меня еще девать, если нет родных бабушек?

А мама уехала куда-то, к кому-то, с кем интереснее и веселее, чем со мной.

Предательство.

Или что?

Новогодний праздник в литфондовском детском саду. Стихи и песенки, театрализованное представление из жизни лесных зверят, концерт для родителей.

За цвет волос меня определили в белочки, дали передничек и шапочку с ушками. Мама в зрительном зале! А потом она меня заберет, ура, ура, ура! Мы поем и пляшем, водим хоровод.

Праздник заканчивается, все бегут к родителям, радостно разбирающим своих детей по домам, где их ждут не дождутся бабушки и дедушки с подарками. Я подбегаю к маме, обнимаю, какое счастье – мама, главное, что мама рядом, снизу вверх смотрю на нее.

– Мамочка, ты меня заберешь?

– Какая прелесть, белочка, как тебе идет!.. Это кто же придумал, что ты белочка? Циля Яковлевна или Надежда Петровна? Надо же, молодцы какие…

– Мамочка, ты меня заберешь?

– Ксюшенька, понимаешь, очень много дел, папа плохо себя чувствует, Евгении Самойловны (вариант – Анны Петровны, Доры Моисеевны, Нади, Аси) нет, тебя совершенно не с кем оставить… Ксюшенька, пожалуйста, не надо плакать… Ты меня очень расстраиваешь, а мне нельзя волноваться… Ну, вот, начинается… Ты же хорошая, большая девочка… Заберем тебя в пятницу, это скоро, это уже послезавтра… Ксения, я кому сказала!.. Прекрати немедленно!..

А когда стараешься сдержать отчаянные рыдания, начинаешь страшно икать.

И вот заплаканная, икающая, я сижу одна в пустой группе за праздничным столом с толстым куском пирога и сладким компотом.

И то, что этажом ниже, в пятой группе, так же сидит Аня Ахмадулина, к которой и на концерт-то никто не пришел, – никак не утешает.

Потому что мама опять предала. Ты еще не понимаешь этого, не знаешь, что именно так это называется, но эмоциональная память навсегда записывает боль, горечь, чувство обманутой надежды, обмана и отупения от горя, слома. И связь этого ужаса с мамой – красавицей с густо напудренным лицом и пунцовыми губами, любезно улыбающимися воспитательницам и шипящими на тебя.

Детство – не сахар. Кого из писателей ни возьми, у всех трудное детство. А у Чехова вообще никакого детства не было. Он сам так прямо и говорил.

А ведь Чехов в детстве точно был мальчиком, и у него было много братьев и сестра, и волосы нормального, самого обыкновенного цвета. А вот если бы мама у него была – самая красивая женщина Москвы, папа – знаменитый писатель, а брат – гений? И если бы посреди всего этого пышноцветенья – он был бы поздним ребенком, рыжей девочкой, которую все вроде бы обожают, но только все время не знают, куда девать?

А? То-то…

ПОСЛАНИЕ К РОДИТЕЛЯМ НОМЕР ОДИН

Уважаемые родители!

Если вам некуда девать и не с кем оставить дитятю, берите ее/его с собой. Вот от души советую. Как специалист. Не нарушайте обещания. Не обманывайте детские надежды.

Старайтесь быть рядом всегда, когда дитяте это необходимо.

Развеселые папаня и маманя, обучающие пятилетнего сына буквам по этикеткам бутылок на деревенской пьянке, имеют несравненно более лучезарные перспективы в старости, чем интеллигентные красавицы, досадливо пытающееся отряхнуть от себя ребенка, словно какой-нибудь репей.

Потому что сын рядом с родителями. Он не один. Он с ними дружит. А они с ним. Они вместе.

Потому что через некоторое время красавица превратится в серенькую, мышиного цвета зябнущую старушку, да-да, представляете, так бывает, и мышиная старушка спросит:

– Почему ты ко мне совсем не заходишь? Ведь мне так одиноко…

И дитятя пожмет плечами:

– Не знаю, привычки как-то нет с тобой общаться… Да и некогда мне…

Детский сад я ненавидела и поэтому обожала болеть.

Мама же ненавидела, когда я болею. Потому что больную не сбагрить в детский сад. «Попробуй мне только заболей», – с угрозой в голосе говорила она, когда я жаловалась на горло или живот. Вот такая «коллизия» получалась. Но я все равно заболевала. И болела долго, со вкусом, подробно – за свинкой ветрянка, потом скарлатина, воспаление среднего уха, еще что-нибудь…

Так вот, однажды утром…

Весенним ярким утром, в конце марта, наверное – когда уже пар от водостоков и голуби воркуют, такие ясные теплые дни, когда выздоравливают дети после долгой зимней болезни, вечером еще были больные, а утром – все, скачут в кровати, просят есть, – вот в такое утро я как раз выздоровела после очередной многосерийной хвори, и мама кормила меня завтраком: яйцо всмятку, как всегда с ложки, с уговорами, со сказками и какими-то фокусами, тут вошел папа и что-то ей сказал, сообщил.

– Ну, – сказала мама торжественно, старательно запихивая мне в рот последнюю ложечку ненавистного полезного яйца, – поздравляю тебя с тем, что ты съела яйцо, а папу – что он купил дачу.

Там же, на Пахре, на параллельной улице. Без всякого МПС или дачи Эренбурга.

Звезды сошлись, или кто-то там, где-то там, небесное начальство сказало: «Мы оставляем тебя здесь, у этой реки, рядом с эти березовым лесом, выходящим в поле, чтобы именно эта округа стала твоей родиной, вырастила тебя. Но чем все это закончится, мы не скажем. Увидишь».

Вселенная, джунгли, полулес-полусад, грибы растут, и яблони тоже, и малина, и крыжовник, и цветы.

Кроме дома в два этажа, на участке есть погреб с земляными ступеньками, огромный сарай с курятником и чайный домик – восьмиугольная беседочка со стенами и окошками!!!

Разглядела я все эти сокровища гораздо поздней, года через два или три. По-моему, при жизни папы мы туда почти не ездили. Однажды весной собирали листья, песик Тотошка, щенок спаниеля, зарывался в большую кучу и колготился там, куча шевелилась, и папа, сидя в кресле на солнышке, веселился как дитя.

Грибы собирали, белые, со своего участка.

Во время учебы в школе на каждые каникулы я приезжала сюда. Даже на каждые выходные. А уж летом!..

Просыпаешься рано утром – солнце в саду, птицы.

Просыпаешься от радости, от счастья, потому что сегодня суббота. Ура! Суббота! Приедет мама! Моя мама – самая красивая женщина Москвы, между прочим! У нее в шкафу и в ящиках туалетного столика много всяких дивных штучек, вкусно пахнущих маленьких бархатных сумочек, где прозрачные камешки, рассыпанные бусы, иностранные монетки и открытки с видами далеких чудесных городов, в которых она побывала. Моя мама объездила восемнадцать стран, она работала конферансье в хореографическом ансамбле «Березка», объявляя номера на языке той страны, где они выступали. Она может повторить любую фразу на любом языке почти без акцента… Вот какая у меня мама!

Значит, так.

Во-первых, надо сделать уборку. Потом – нарвать цветов и поставить в грузинскую керамическую вазочку у мамы на туалетном столике. Везде, везде поставить цветы. Надо еще быстро сходить в лес и собрать для мамы землянику.

Ура, ура, мама приедет!

И мы пойдем с ней в лес или на речку, а еще смотреть щенков, которые родились у Яковлевых, и может быть, удастся, получится ее уговорить, и она разрешит мне взять одного щеночка. И у меня будет собака!

Как хорошо жить на свете!

Лишь бы только Ирина Ивановна не наябедничала, что я не хотела полоть клубнику. Бог, милый добрый Бог, сделай, пожалуйста, чтобы она забыла наябедничать и чтобы мама на меня не сердилась! Грядки с клубникой старые, остались от бывших хозяев, ягоды мелкие, одичавшие, но очень сладкие.

«Я хочу клубнику!» – капризно говорит Ирина Ивановна.

Как будто если я буду полоть, выдергивать заполоняющую наш участок сныть, ягод станет больше и они станут крупнее и вкуснее.

«Я тебе не нянька!» – строго и с достоинством говорит Ирина Ивановна. Да, это правда. Просто она любит свежий воздух. Она как бы снимает у нас комнату, но бесплатно, потому что приглядывает за мной. Свежий воздух, все удобства, но только одна загвоздка – маленькая девочка в нагрузку. По вечерам Ирина Ивановна сидит на крыльце с приемником «ВЭФ» на коленях и качает приемник, как малютку. Чтобы было лучше слышно. Там что-то шипит, скрипит, и разные голоса рассказывают новости, но не те, которые и так передают по телевизору, а другие. Честные. Настоящие.

«Мой собеседник», – так Ирина Ивановна называет свой приемник.

А нашу дачу она называет «Кислородная тюрьма».

Ничего себе.

Какая же это тюрьма? У нас огромный участок, северная сторона – лесная, березы и елки, там растут грибы, подберезовики, лисички и сыроежки. Южная сторона – садовая, яблони, малина, смородина, крыжовник. Стол и скамейки в саду, садись пить чай или читать. Здесь так хорошо, и кажется, что жить можно только здесь и больше нигде. А ведь можно еще и погулять пойти. Отличный лес, с оврагами и ручьями, лесная речка, если идти правее, а если левее – выйдешь в огромное поле. Поросшая подорожником колея с глубокими лужами, полными головастиков, приведет в другую, дальнюю березовую рощу, где лисички и земляника. Не хочешь пешком идти в лес – катайся на велике, если, конечно, у тебя есть велик, тогда из калитки налево, на первом перекрестке – снова налево, там липовый парк, аллеи, на высокой клумбе – пьедестал без памятника. Говорят, раньше там стоял памятник Сталину, а потом его выбросили в речку возле плотины на Троицкой фабрике. Катаешься на велике по щербатому, со множеством трещин асфальту, мимо маленьких деревянных дач соседнего поселка, забираешься в узкие аллейки на задворках парка, акация и шиповник трогают тебя за плечи, вот показывается забор пионерского лагеря, у забора изнутри всегда кто-то стоит, жадно и грустно смотрит. Бедные, несчастные пионеры, летом в лагере, ходят строем или парами, все по горну, по команде.

А я на воле! Я вообще никогда не была в пионерском лагере. Каждые каникулы я здесь, где все знакомо. Ура, лето!

Автобус от метро «Калужская». Дребезжащий, оранжевый, хлипкий, даже еще не «Икарус», а какой-то отечественной неуклюжей породы, «советское значит отличное», долго-долго выбирается за Кольцевую, где нет фонарей и асфальт в ухабах, едет, часто останавливаясь, переезжает через мост в деревне, никаких светофоров на шоссе нет, и вот наша остановка, «Школа», спрыгиваешь из автобуса, и пахнет совсем по-другому – свежескошенной травой, костром, снегом, талой водой, осенними листьями – июль, апрель, ноябрь, март, сентябрь? Пахнет, что Москва и учеба далеко, а впереди выходные, каникулы, вольница, кайф, дачная жизнь, велик. В парке стоит магазин, где продают шоколадки по двадцать две копейки. С шоколадкой в руке мчишься на велике, под горку, под горку, быстрей и быстрей по сосновой аллее, уже видна речка, песчаная полоска пляжа, лодочная станция, с косогора далеко видно – деревня Жуковка, поля…

Но велосипеда у меня еще не было. Я каталась на выдуманном велосипеде.

Ничего не страшно в лесу. Диких зверей у нас не водится, а опасаться лихих людей, думать про них мне и в голову не приходило. Ничего не боялась в лесу. Уходила одна далеко-далеко, чувствуя себя в полной безопасности. И ничего плохого со мной никогда не случалось. Родной лес. На границе леса и первого поля – земляничная опушка, светлая трава и молодые березы. Ягод сколько! А еще говорят, что в нашем лесу не осталось ни грибов, ни земляники. Собирать не умеют, вот что. Или зрение плохое. А я глазастая, ко мне все грибы и ягоды так и лезут в руки.

Набрала в лесу стаканчик земляники для мамы и иду обратно. По березовым бревнышкам перехожу ручей в овраге, поднимаюсь по склону. На старой поваленной елке сидит Костик Чеславин по кличке «Число», улыбается:

– Привет! За земляникой ходила? Молодец. Как живешь вообще? Горло не болит?

Не дразнится и не обзывается… Вот чудеса!

– Нет, не болит.

– Тогда пошли.

Выходим к «Академической», а Костик как раз из соседнего, академического поселка, у него дедушка академик по марксизму, доходим до края леса.

К краю леса примыкает дача Людмилы Зыкиной, огромный дом за высоким забором. Поближе к забору, но стараясь прятаться за деревьями, стоят другие мальчишки.

– Три-четыре! – командует Костик, и мальчишки орут:

– ЗЫКИНА ДУРА!!!

Тишина, хихикаем. Смешно-то как… Здорово Костик придумал!

– Давай тоже ори, раз горло не болит, – велит Костик. – Или боишься?

– ЗЫКИНА ДУРА!!! – с восторгом громче всех ору я.

Как здорово, как весело с большими мальчишками, они не пристают с вопросами, почему у меня такие волосы и ресницы, не думают, что я вру про то, что у меня нет бабушек и я живу на даче с чужими тетьками. Не спрашивают, сильно ли я плакала, когда умер папа. Я не вызываю у них ни зависти, ни подозрений. Они вообще мною не интересуются, даже издеваться надо мной сейчас не хотят.

– ЗЫКИНА ДУРА!!!

Какое счастье…

Из-за угла не спеша выходит коренастый дядька в кепочке, по виду – из обслуживающего персонала, а может, муж артистки, и спокойно, без ругани всех нас «опрашивает» – кто с какой дачи.

И отпускает.

Мы даже ничего не успели – ни испугаться, ни смыться.

Убираю в доме, ставлю везде цветы и молюсь, чтобы Ирина Ивановна не наябедничала на меня маме. Обещаю Богу, что буду вести себя хорошо. Бог добрый, он прощает, мне брат рассказывал, у него есть старинная книжка в алом бархатном переплете, там про Бога, что он погиб вместо всех, чтобы все исправились и вели себя хорошо.

Надо еще подмести дорожку от калитки к крыльцу и собрать сучья. Для костра. Вдруг мама захочет костер?

Как много у нас места, и грибы растут, как в лесу.

Дачу мы купили у вдовы большевика Литвина-Седого. Уже и дом сто раз перестроили до полной неузнаваемости, и все изменилось, а недавно проходит мимо какой-то пожилой господин, рассказывает своим спутникам:

– Здесь жила злая старуха Литвин-Седая.

Очевидно, брак с большевиком в идейном плане на злой старухе Литвин-Седой никак не отразился, поскольку на даче она развела настоящее кулацкое хозяйство с курами, ягодами и цветами на продажу. Все покупали у нее клубнику и розы. Взгляд на развитие советской экономики она тоже имела для своих времен нехарактерный – вселившись в дом и принявшись приводить его в порядок, мы обнаружили:

бак для кипячения белья, полный гречневой крупы, уже перемешанной с мышиным пометом;

коробки из-под обуви с тесно уложенными кусками почерневшего хозяйственного мыла;

банки с перетопленным маслом;

изрядный запас свечей, спичек и соли.

Вдова большевика постоянно готовилась то ли к атомной войне, то ли к экономическому кризису начала девяностых.

Нам достались еще большой письменный стол с зеленым сукном и тяжелым пресс-папье, огромный дорожный сундук, кофр, исштампованный городами назначений, с отделом для шляп и для тростей. С этим кофром подпольщик ездил в эмиграцию. «Кофр Ленина видел!» – любила повторять мама.

Сам Литвин-Седой в этом доме толком не жил, умер в сороковых. Но его призрак, привидение иногда захаживает. То сбросит несколько кирпичей с новой, только что зацементированной каминной трубы, то газовый котел задует, то бадминтон слямзит. Большевики любят здоровые игры на свежем воздухе.

Однажды сам по себе, без всякого приглашения, пришел довольно противный пожилой кот, мохнатый и облезлый одновременно, с тяжелым мрачным взглядом и седой шерстью на голове.

Однажды забрался таинственный вор-одиночка, ничего толком не укравший, только смотревший детские диафильмы и навтыкавший иголок в дверные косяки. Потом я случайно узнала, что одной из партийных кличек Литвина-Седого была «Иголкин».

А, так вот это кто диафильмы смотрел…

Я мету дорожку и собираю хворост, одновременно прислушиваясь, не запоют ли тормоза такси, останавливающегося у нашей калитки. Наступает вечер.

Сейчас лето, и занятий в медицинском училище, где мама преподает инглиш, нет. Уже давным-давно мама наверняка сделала все дела, сходила в магазин… Где же она? Почему не едет? Пусть даже Ирина Ивановна нажалуется на меня, пусть даже мама рассердится, но ведь потом же простит. Как Бог.

Пусть только она приедет, ведь она же обещала, ведь я же жду…

Что это? Машина в переулке… Кто это? Нет, не мама… Это старенький серый «Москвич» дяди Сандрика, папы моей подруги Кати Светловой.

Катя!

Она не как другие девчонки. Она все понимает. Она храбрая и решительная. Когда мы решили порезать пальцы, чтобы нас не вели в детский сад, она так саданула мне по пальцу осколком стекла, что кровь брызнула в разные стороны.

Но травмы наши не были признаны серьезными, и в детский сад нас все равно потащили.

– Здрасьти, а Катя приехала? – с надеждой спрашиваю я.

– Нет, Ксюшка, Катя в Батуми.

Бабушка Кати, папина мама, Родам Ираклиевна – грузинка. Мое имя она выговорить не может и называет меня «Кшуся». А Катин дедушка – знаменитый поэт Михаил Светлов, тот самый, «Гренада, Гренада, Гренада моя…», большой друг моего папы, выпивоха и шутник.

Дача Светловых – заросли, джунгли сада, переросшие дичающие вишни заглядывают в окна, и в июле ягоды валяются по всему дому. Вишневый дом! Раньше это была дача Ивана Пырьева. Ему привезли из Германии разобранный деревянный дом и собрали здесь. Дом чудесный, таинственный, странно и пленительно пахнущий, с камином и тенистой верандой. Мне все казалось, что жить в таком доме постоянно и вести такую вот простую и будничную человеческую жизнь с обедами из трех блюд и смотрением телевизора просто невозможно. В этот дом можно приехать на день, на ночь, чтобы потом всю жизнь вспоминать и благодарить как случайный счастливый приют.

Когда Катины родители разошлись, папа ее, Александр Михайлович, дядя Сандрик, женился на красавице-актрисе Вале. Ее исключительно хозяйственные и трудолюбивые родители занялись садом вплотную, повывели сорняки, вырубили старые вишни, развели отменный огород. В доме стало тепло и чисто, запахло борщом и котлетками.

Это может показаться невероятным, но дом сгорел. Сам по себе, там никого не было. Самовозгорание. Самосожжение.

Так же, как и дом Россельсов.

«Я так не хочу», – решил дом.