2

Днем темно, ночью темно, невыносимо. Анна в спальне шторы по привычке распахивает с утра, а там все то же – матовая угольная мгла. Сейчас четыре утра или десять вечера – она не знает. Сколько до будильника? Просила ведь Толю починить электронные часы, но он без конца забывает. Анна нащупывает на тумбочке телефон, тот отзывается нехотя, трещина проходит прямо посередине – между цифрами ноль шесть и тридцать восемь. Через двадцать минут подъем, стоит ли ждать? Анна встает, стараясь не наступить на вздыбленную волну линолеума. На кухне тихо. Тикает плита, как бомба с часовым механизмом: таймер тоже никак не починится, потому что сломанные вещи редко приходят в норму сами. Анна крутит ручку жалюзи – темнота.

В ванной пахнет сыростью, кое-где проступили черные грядки плесени, Анна проверяет колготки на змеевике – высохли и висят плетьми. В голове сама собой возникает мысль, что на них можно было бы и повеситься. Но все-таки не сегодня.

Выйдя из ванной в густом облаке пара с запахом ванили, Анна запахивает халат, прячет в него свое бледное потяжелевшее тело. Она долго рассматривала себя в зеркале, картина неутешительная: по бедрам разошлись сеточкой фиолетовые сосудистые тропинки, живот осунулся, плечи все норовят соединиться с фасадом, подмяв под себя то, что она прячет уже по привычке, – слегка вытянутую грудь с большими, как вишня, сосками.

Анна выходит, не глядя под ноги, – читает новости в телефоне. Ничем хорошим это для нее не кончится: тяжелое предчувствие наваливается комодом, подминает под себя все. Толя выныривает из-под одеяла – всклокоченный, несвежий, знакомый до тошноты. Нащупывает на тумбочке очки, надевает их и своими близорукими глазами таращится на нее, словно кот. Кот, к слову, тоже тут и просит еды длинным гортанным мяэ-э-э. Через левую ногу стреляет судорога – скорее всего, нервное, Анна издает протяжный и тоже животный звук, идет на кухню. Линолеум лежит кусками, топорщится горками – безрукий муж ее, Толя, не в состоянии не то что сделать сам, а просто вызвать специалистов. Анна выдавливает корм из пакетика коту в миску, и он тут же начинает хватать куски, как будто не ел неделю. Она гладит кота ладонью по твердой, мохнатой голове и включает заляпанный чайник.

– Аня, – окликает ее муж. – Что у нас на завтрак?

«Ах ты боже мой, – думает Аня. – Ну что ты вечно, как будто тебе пять лет».

Но вместо упреков, которые сегодня ей не под силу, молча кидает на плиту сковородку.

– Голова не болит? – интересуется Толя.

Голова не болит.

Анна выходит на балкон и молча закуривает. Минус одиннадцать минут жизни, как написано в статье о вреде курения, которую она давеча вдалбливала детям в школе. Дети (впрочем, это уже не дети) плевать на это хотели – завтра их снова будут ловить за школьным крыльцом. На балконе срач – зимняя резина, какие-то банки, краска, санки и лыжи, все ненужное. Анна думает, что можно все это выбросить. Поставить тут столик, как в Италии. Стульчики. Цветочки. И знает, что ничего этого не будет. Да в общем, даже если поставить – кто тут будет сидеть и зачем? Вид отсюда не то чтобы привлекательный – пятиэтажки и жопа «Пятерочки», куда по утрам приезжает грузовик и начинает разгружаться: гремят ящики, орут грузчики, чаще всего матом – с акцентом.

А ночь? Как цветы переживут эту бесконечную ночь? Полярная ночь длится сорок дней, осталось два. Потом еще несколько месяцев невнятных сумерек… Анна размазывает бычок о почерневший бетон балкона и выбрасывает за борт. Где-то за верхушками деревьев накатывает на берег океан – огромный, как уныние Анны, страшный, как супружеское отвращение.

Толя сидит за столом в длинных выцветших трусах и пожелтевшей майке. На столе дымятся горячие бутерброды, нарезан заветренный сыр, колбаса накромсана, будто ее жестоко убили. Но все же это забота: Анна на миг даже чувствует благодарность – ну надо же, сделал завтрак, господи, какая прелесть. Она обнимает Толю и целует его в небритую щеку.

– Вечером мать приедет, – извиняющимся тоном говорит Толя, и Анна начинает понимать, почему вдруг был подан завтрак. – Старый Новый год праздновать.

– То есть ты только сейчас решил мне это сообщить? – воспламеняется Анна.

Свекровь приезжает, ладно, но это значит: вымыть пол, убрать бардак, приготовить ужин. Убрать с балкона окурки, прийти с работы раньше, купить продукты.

– Нет, ну правда. Ну каждый раз.

Анна вынимает пакет из пакета с пакетами, яростно встряхивает его, чтобы он обрел какую-то форму, и кидает туда все подряд – обертки, объедки, салфетки. Распахивает балкон, выворачивает пепельницу.

– Ну прости, пожалуйста, – бубнит Толя. – Давай помогу.

– Посуду помой, – фыркает на него Анна и выходит вместе с пакетом из кухни. – И елку вынеси в конце концов. Весь пол уже в иголках.

Толя молча кивает, вытирает руки о майку и встает к станку. Посуды накопилось дня за два. Толя вздыхает.

– Или Наума попроси! – кричит Анна из прихожей. – Пора его уже будить, в школу опоздает.

Вечером приедет не только свекровь, еще обещала зайти Алка: громкая, шумная, прямолинейная, локтями во все стороны машет – со стола всегда что-нибудь падает и непременно вдребезги. Водка, сканворды, караоке, дети-подростки, две собаки лохматые – нужны силы, чтобы с ними справляться, хотя бы перекричать. Так что у Алки глубокий командный голос. Ее всегда много. Толя ее не любит. Говорит, что эта женщина всегда сует свой нос куда не следует. Но Алка не сует, она принимает живое и деятельное участие. Анна привыкла: Алка ее лучшая подруга, какая ни есть. Есть и еще одна. Тонкая, почти прозрачная Еся: учительница немецкого, опера и балет, коллекция фарфора, два неудачных брака, чайлдфри (или просто не получилось, что намного скорее), маленькая тупая собачка. Алка и Еся – как день и ночь, полные противоположности, но вокруг Анны они как-то соединились и теперь ходят парой, прямо как Ахеджакова и Талызина в новогоднюю ночь.

В последнее время Анна от них устала.

Алка все время лезет с непрошеными советами: а он что? А она что? А я слышала! А ты попробуй так!

А Еся… Анна вдруг вспоминает, как взялась худеть, вычерпала из дома все – макароны, картошку, сладкое. Сын начал прятать всю запрещенку в своей прикроватной тумбочке. Худели с Толей вдвоем – вместе сподручнее и не так обидно. И ведь Толя, зараза, сбрасывал быстрее, а Анна медленно – и первым делом, конечно, ушла грудь. Но все равно старалась – ограничивала себя во всем, и подруги, само собой, знали и поддерживали. То есть поддерживала Алка, она-то сама не могла себя ограничить ни в чем, и чужое усердие ее искренне поражало. А вот Еся была не в восторге: все время рассказывала Анне, что та портит желудок и грудь совсем плоская стала, а она и раньше была не фонтан. Анна в ответ улыбалась, а что тут скажешь? Но однажды Анна устроила вечеринку – по случаю, кажется, 8 Марта. Пригласила девчонок, купила вино по акции. Алка пришла с пластиковыми ранневесенними фруктами из заграничных теплиц – все-таки праздник весны. А Еся, змея, вдруг зачем-то притащила торт – жирный, весь из себя крем. И сказала Анне с нежной улыбкой: «Это тебе». «Я же худею, Есенька», – удивилась Анна, а та обиделась как будто: «Ну я же старалась, весь день у плиты».

То есть не лень ей, сучке, было купить коржей, заварить крем и корячиться, лишь бы Анна не стала худой. Потому что на Анну мужики западали, несмотря ни на что, а Еся была одна – долго, достаточно долго для того, чтобы превратиться в злую, несносную тварь, и хотя они были знакомы уже лет пятнадцать, Анна догадывалась, что дружбе конец.

Еся все же заставила ее съесть кусок – дождалась, пока она напьется, и тут же впихнула. Анна съела, но обещала себе сразу же помнить про этот случай.

А торт был вкусный, даже очень.

Готовила Еся славно.

Толя помыл, громыхая, посуду и стоит теперь как часовой над ее душой.

Анна красит глаза, согнувшись над низким зеркалом в прихожей.

– Чего?

– Да так. Красивая сегодня.

Анна закатывает глаза – звучало неискренне.

Она и не помнит, когда в последний раз это было по-настоящему. Когда Толя ей что-нибудь такое говорил, от чего быстрее билось сердце, или когда он ей что-то такое дарил, что она хотя бы запомнила. Анна спрашивала себя: что он подарил мне на прошлый Новый год? А на день рождения? И не помнила. Хочется ли ей обнимать его? Тоже вопрос уровня «продвинутый». А можно не отвечать?

Ей было двадцать пять, когда они встретились. Не страстный роман, но приемлемый. Смущало Анну многое, в том числе – каким бы смешным это ни казалось – его нелепое имя. То-ля как приговор. Еще и мать добавила:

– Нет, – сказала она, – ну ты серьезно? Толя – это ж диагноз.

Но у Толи были красивые синие джинсы. К тому же он сильно старался: забирал Анну с работы на новенькой кредитной машине, строго раз в неделю приносил цветы – заветренные хризантемы или длинноногие розы – чаще красные или белые, а один раз даже нашел где-то тюльпаны в декабре, прямо как падчерица подснежники.

Толя работал инженером на небольшом производстве в Мурманске, получал три копейки, и мать (которая завтра приедет) активно пропихивала его на «Нерпу» – судоремонтный завод, где по сей день чинят атомные подводные лодки Северного флота. Свекровь почему-то считала, что на таком большом предприятии с историей Толя непременно заработает много денег. И заработал бы, если бы воровал, но он был кристально честен, поэтому в «Нерпе» оставался таким же нищим, как был, – только в Снежногорске. «Зато квартира своя», – любила приговаривать Антонина Борисовна, довольно осматривая их с Анной пятьдесят два квадратных метра. У самой свекрови была трешка в Мурманске, в ней наш Толенька вырос, и в ней же они с Анной жили первый год после свадьбы – до рождения Наума.

Анна тяжело переносила совместную жизнь со свекровью, тогда ей казалось, что проще переехать в маленький город, зато в отдельное жилье, тем более – ну что там езды до Мурманска – каких-то шестьдесят километров, час.

Антонина Борисовна мечтательно говорила про Снежногорск: «Край холодных снегов и горячих сердец». А Анна думала, спустя шестнадцать лет: дыра ебаная.

Алка приезжала в гости по спецпропуску, с Есей познакомились в школе – и сразу подружились, как только Анна туда устроилась.

Мать Анны переезду тоже обрадовалась: будешь, сказала она, с мужем как за каменной стеной, и Анна не поняла, что имелось в виду – что теперь она в закрытом городе, как за решеткой, или что на Толю можно положиться?

Зная мать, скорее – первое.

Анна и сама не могла ответить, можно ли на Толю положиться. Он был добрый, милый, заботливый, но решать проблемы не умел совсем – пасовал перед трудностями. Анне сначала казалось, что это не главное, потом стало раздражать.

«Ты на мужика не дави, – говорила ей мать. – Мужик давление не очень любит».

А как же тогда?

Очевидно, что решать проблемы нужно было Анне.

С вздыбленным линолеумом, очередью на путевку, разрешениями для друзей и родителей, планами на будущее, маленьким Наумом.

А Наум не был беспроблемным ребенком. В детстве он много болел, и сидела с ним Анна. Пропускала работу, вскакивала ночью, гоняла по поликлиникам – а как? Не выписывать же бабушку из соседнего города каждый месяц. Поди поищи в Снежногорске няню, а если бы и нашла – откуда деньги?

Наум не говорил до трех лет совсем, просто молчал. Все понимал, показывал пальцем – цвета, буквы. Но не говорил. Врачи разводили руками: нет объективных причин, ждите, заговорит.

Но Анна боялась, что так и останется. Что значит «нет причин»? Причина должна быть всегда.

Она таскала Наума по врачам, искала ответ, ей хотелось принять решение: лечить, искать таблетки, водить на какую-то реабилитацию? Она всматривалась в спокойного, как и Толя, Наума, пыталась найти в нем признаки того, что не давало ему произносить слова, – травмы, аутизма, психиатрического.

Свекровь подливала масла в огонь, говорила, что они внука не развивают, ну как они – она, Анна, даром что учительница.

«Вы, Аннушка, должны с ним чаще заниматься, может, на развивашки какие-то пойти, ну полно же развивашек…»

«Каких это развивашек в Снежногорске полно? – злобно спрашивала уставшая Анна. – Вот сами и сходите, вам все равно заняться нечем».

Выходило грубо, потом приходилось извиняться, приглашать в гости, накрывать на стол. И пропуск, конечно, делать – а кто его сделает?

Как будто стараясь помочь матери, Наум постепенно начал выдавать слова, они вываливались из него сначала бессмысленно, но все же связно. Он мог просто сидеть и произносить какие-то фразы, как будто где-то они у него там лежали на складе – прямо стопочками, и он их оттуда загружал в свою голову – одну за другой.

Нормально Наум заговорил в четыре. И сразу же стал заикаться. Но это уже на общем фоне казалось мелочью – Анна успокоилась. В конце концов, многие заикаются, кто-то буквы не выговаривает всю жизнь, это уже не порок. И сколько Антонина Борисовна ни клевала ее тем, что Наума нужно отвести к логопеду, психологу и лечить заикание, Анна уперлась рогом – не позволю залечивать сына.

«Вы говорили, он никогда не заговорит, а он заговорил. Теперь отстаньте от него. От нас отстаньте. С заиканием он как-нибудь справится. Или нет».

Толя в таких баталиях обычно участия не принимал – приходил домой с работы, садился за стол и просил: «Ма-а-ам, передай горчички». Причем это дурацкое «мам» у него было обращением и к своей собственной матери, и к матери Наума, как только она обрела еще и этот статус.

«Не мамкай мне, – много раз говорила ему Анна. – Иначе я чувствую, что у меня два сына». «Да ладно тебе, Нюш, – миролюбиво говорил Толя. – Горчички передай».

Эта его привычка любую еду есть «с горчичкой» раздражала Анну. Первые годы она старалась, готовила ему – по рецептам из интернета, из книг разных кулинарных (там на картинках всегда был красиво сервированный стол, и посуда для особых случаев, и прочие мелочи – салфеточки там, и приборы, украшенные вензелями, и Анна страшно всем в этих книгах завидовала, особенно авторам – не перетрудились они, поди, пока готовили свой выставочный образец).

Но Толя во все приготовленные ею блюда клал свою горчичку. «Да ты же вкуса вообще не поймешь!» – расстроенно говорила Анна, а муж отвечал: «Ты же знаешь, я не привередливый», и она вообще не могла понять, причем тут это. «Хорошо, в следующий раз тогда корм кошачий тебе подам, в миске». «Ну не обижайся, – просил Толя, быстро заталкивая в себя любую еду с горчичкой сверху. – Я все это ценю, правда. Просто я так люблю».

Постепенно уходит все, знала Анна, и любовь, и розы на длинных ногах, и обеды по учебнику. Постепенно – знала Анна – приходит усталость. Обида, неоправданные ожидания, несбывшиеся надежды. Постепенно в негодность приходит все – линолеум, плитка, брак. Вода в унитазе оставляет ржавый оранжевый след. И хочется просто вырваться. Уехать в Мурманск на один день. Не сказать никому. Потеряться в толпе. Встретить кого-то и снова почувствовать себя живой. Но только не Анна. Нет. Она никогда так не сделает. Сегодня вечером она придет домой, пропылесосит, вытрет пыль, откроет одну из старых своих кулинарных книг и что-нибудь обязательно приготовит. Надо только придумать что – от этого зависит, что взять в магазине. Хорошо бы это сделал Толя, ничего при этом не перепутав. Анна помнит, как однажды собирала Наума в лагерь. Отправила Толю купить что-то ему в дорогу, ну что там обычно берут в автобус – печенье, сушки, чипсы какие-то…

– Что тебе дать с собой? – спросила она Наума.

– Мне все равно, – отозвался бесстрастный Наум. – Главное, чтобы не п-пряники.

– Купи что угодно, только не пряники, – перевела Анна Толе, стоящему в дверях.

Толи не было долго, вернулся с набитым кульком. «Пряники еле нашел, – довольно сказал он. – Нигде не было».

…Анна стоит в прихожей с вонючим пакетом и думает, что, может быть, стоило отменить Алку или Есю, но, с другой стороны, Алка (или Еся) замкнет на себя Антонину Борисовну и можно будет не вести бессмысленных светских бесед. Ладно, один вечер. Один вечер, а потом пусть Толя сам разбирается. Две хозяйки на кухне все равно невозможны, а свекруха ее все время оттуда оттирала, готовила «своим мальчикам», и пресечь это было решительно невозможно – за этим следовала война.

– Мусор захватишь? – спрашивает Толя, стоя в дверях в своих трусах из магазина «Фамилия».

Анна путается в сумке, шарфе, пакете, ругается негромко и со всем этим скарбом вываливается на лестничную клетку.

И только там в холодном искусственном свете обнаруживает длинную уродливую стрелку на колготках.

В школьном предбаннике не протолкнуться. Утром тут всегда суета, как на вокзале: дети приходят, родители уходят, у кого-то непременно есть вопрос к учителю, а написать в ватсап почему-то нельзя, нужно толкаться. И знают же, что в школу не пустят никого, кроме детей, а все равно – позовите Анну Сергевну. Что у вас? У нас двойка. Исправляет пусть. Так он не понимает, дурак, может, поможете разобраться? Ну, занятие какое-то дополнительное, я заплачу. Уважаемые родители, у нас тут не магазин. На продленку пусть приходит, и там разберемся. Бесплатно, что ли?

А еще родительский комитет. Анна Сергевна, куда поедем в этом триместре? Мы тут собрали денежку мальчикам на двадцать третье февраля, девочкам на восьмое марта, скажите, а на девятое мая уже собирать?

Анна прорывается сквозь кордоны к гардеробу, потом к своему кабинету, на каждом шагу рискует с кем-то столкнуться – и тогда придется разговаривать, а ей, между прочим, еще восемь часов болтать, не закрывая рта.

До кабинета осталось каких-нибудь двадцать шагов, но тут дорогу ей преграждает баржа Сусанна Валерьевна, завуч.

– Вы, Анна Сергевна, почему не на линейке? Сегодня, между прочим, понедельник.

– Сусанна Валерьевна, у меня урок через пятнадцать минут, родители еще как озверели, а мне распечатки подготовить надо. Уж отстоят они как-нибудь линейку без меня.

– Нет, Анна Сергевна, так не пойдет. Отстоять-то они отстоят, но вы должны понимать, какой пример подаете детям. Сегодня вы линейку прогуливаете, завтра они.

Сусанна Валерьевна выплевывает слова ей прямо в лицо, Анна чувствует этот запах – бесконечного унижения.

– Я не прогуливаю, вы же видите, что я иду к себе на урок.

– А когда проверка придет, – гнет свою линию завуч, – вы им попробуйте объяснить, почему вы пропускаете торжественное поднятие флага.

– Да что ж в нем торжественного, объясните мне, ради бога! – вскрикивает Анна, которая начинает терять терпение. – Сегодня, может быть, праздник какой-то? Или знаменательная дата?

– Любое поднятие флага нашей и вашей, между прочим, Анна Сергевна, страны, это торжество. А что до праздника, сегодня старый Новый год. Отмечаете?

– Приходится, – уклончиво отвечает Анна, проворачивая ключ в двери кабинета. – Я вас услышала, позвольте мне приступить к работе?

Сусанна Валерьевна качает головой и дает Анне войти.

– Не нравится мне это, Анна Сергевна. Я буду за вам наблюдать. Свободны.

Вольно – как в армии. Анна заходит в кабинет и закрывает дверь. Прижимается лбом к холодной шершавой поверхности. Если бы кто-то из учеников сейчас дернул ручку, Анна вылетела бы в рекреацию головой в аквариум, но ученики, как было сказано, линейку не прогуливают. В отличие от нее.

Никаких распечаток Анна сегодня делать, конечно же, не планирует. Она просто садится в свое офисное кресло (родительский комитет в начале года сказал, что так будет меньше болеть спина) и закрывает глаза.