Поражение как победа

Весну 1965 года советское общество встретило с новыми надеждами. И не только от того, что сменившего Никиту Сергеевича Хрущева на посту лидера коммунистической партии Леонида Ильича Брежнева отличал более спокойный стиль руководства. До махровой эпохи застоя оставалось еще целое десятилетие, и страна на всех порах неслась вперед к полной победе коммунизма, осваивая новые технологии и грандиозные экономические проекты, что на благосостоянии простых граждан сказывалось мифически виртуально или не сказывалось вовсе.

В отдельно взятом бараке воцарился особый оптимизм, ибо в апреле, по случаю 20-летней даты, было объявлено о восстановлении празднования в СССР Дня Победы, отмененного еще в послевоенном 1947 году. Нужно признать, что Указ ЦК КПСС, в котором говорилось о предстоящих широкомасштабных празднованиях с вручением фронтовикам юбилейных медалей, мало интересовал Гришку Федорова. Напротив, он совсем не утруждал себя мечтой поучаствовать в готовившемся параде на Красной площади. Федора, как и всех сидельцев, волновало в этих приготовлениях только лишь одно слово – амнистия.

Начальник исправительного заведения Бобров не обманул: подал необходимые документы, и под предпраздничную амнистию Федор попал. Но прежде чем скостить срок своего незаслуженного наказания до условно-досрочного, неожиданным образом прославленному в местах не столь отдаленных, молодому боксеру предстояло поучаствовать в боях на звание чемпиона лагеря, поскольку маховик лагерного тотализатора не могла остановить будущая амнистия, даже если она подписана самим Брежневым. Какие дивиденды от триумфального выигрыша в азартной игре получал начальник лагеря, история умалчивает. Ясно было только одно: с каждой победой Федора папиросно-чайные склады в тумбочке у Деда Филимона неизменно пополнялись, тем самым подогревая его и без того непререкаемый авторитет.

В местном клубе на сцене под красочным рукописным транспарантом «Привет участникам соревнований!» устроили настоящий ринг. Собрание осужденных воодушевленно отметило появление необычного ограждения из дефицитных прочных веревок.

– Это прямо как настоящий подарок к суициду петуху после гарема. – Войдя в клуб, в один голос отметили бритые уголовники, вожделенно хохоча и сплевывая на пол.

Лагерным спортсменам по случаю чемпионата даже выдали настоящие боксерские перчатки, и по команде зрительный зал заполнился серо-черными ватниками зэков. В первом туре при полной тишине Гришка вышел на ринг и за один раунд вынес боксера из соседнего барака. Жахнул, что тот под канаты упал, подкошенный. Все произошло так быстро, что мрачный зрительный зал даже согреться не успел. Ко второму туру ватники расшевелились, понемногу выкрикивая в поддержку бранные слова из скудного лагерного лексикона, и Федор выиграл по очкам у местного вертухая, по собственной глупости поспорившего с начальником, что нокаутирует молодую лагерную знаменитость. К этому времени вся серая масса ватников уже исступленно визжала в экстазе от невиданного зрелища, в котором сбылись мечты многих сидельцев положить на лопатки ненавистного конвойного упыря.

В четвертьфинальном матче соперник Федорова продержался всего два неполных раунда. Казалось, радости начальника колонии Боброва не было предела, он точно знал, на кого поставить в тотализаторе лагерного чемпионата.

В полуфинале способный ученик Деда Филимона должен был выйти против новенького субъекта зоны.

– Чувствую, это подстава… – за черными кулисами с призывным приветственным плакатом, сидя на лавке и постукивая орлиной тростью, шепнул Дед Филимон своему подопечному перед выходом на ринг.

– С чего ты решил?

– Не понимаю, почему его причислили к стопроцентному фавориту. Мне его рожа знакома. Где-то видел… Может, даже на ринге…

Дед Филимон, одной рукой опираясь на резную рукоять трости, другой держась за левый бок, с невероятным усилием поднялся с лавки, и любому, кто в этот момент оказался бы рядом, стало бы заметно, что выражение его ввалившихся глаз как будто утратило воинственный дух.

– Не могу вспомнить… Что-то с памятью моей стало… Неважно.

Учитель заботливо дотронулся до плеча молодого боксера, и тот, глядя на страдающего частичной амнезией тренера, как-то сжался весь, скукожился, словно маленький мальчик перед невыученным уроком, охваченный боязливым чувством нарастающей беды, и благодарно пожал руку в ответ.

– Иди, парень, воюй! Тебе пора на волю.

Дед Филимон сидел на лавке, смотрел вслед ушедшему Федору, вспоминая холодные рябые зрачки давно забытого соперника, смешанные с непреклонностью чемпиона.

– Белград… – прошептал Филимон, и голова его безвольно повисла на жилистой шее.

В первом же раунде полуфинального боя Федор сильно повредил правую руку и был отправлен в нокдаун за пределы самопального ринга. Очнувшись, каким-то девятым чувством Гришка ощутил под собой раздавленную конечность, но успел встать до того, как местный рефери объявил нокаут. Залитый кровью от рассеченной брови правый глаз не открывался. Левым Федор зацепил пронизывающий взгляд странного рябого зрачка соперника с перекошенной безобразной ухмылкой на лице. «Не иначе как в каком-то профессиональном бою тебя встречал Дед Филимон», – подумал Федор, вспоминая слова учителя, и с невероятной быстротой перестроился. Во втором раунде парень стойко играл одной левой и сумел противнику ответить тем же. За несколько секунд до конца боя Федоров, не щадя больной руки, со всей мочи ударил справа. Это был нокаут. Только гонг не дал рефери довести счет до конца, и победу присудили Федору по очкам.

По стеночке медленно пробираясь по коридору, Федор чувствовал себя будто на двое перерезанным. Глаза в крови, рука повисла как плеть… И все же этот полуфинальный матч казался чуть ли не лучшим боем в короткой Гришкиной спортивной карьере.

– Жаль, не удалось добраться до финала, – устало прошептал Федор и плюхнулся на лавку, на которой недавно сидел его авторитетный наставник. – С такой рукой мне…

– А кто тебя просил выигрывать?

– Не понял, – Федор вытер здоровой рукой окровавленные глаза и, к удивлению, рядом вместо Деда Филимона увидел стриженого Бобра, именно так заключенные нарекли начальника лагеря.

– Как это не просил? А амнистия? А уговор? – не понял Федор.

– Вроде взрослый парень, а все в сказки веришь… Я ж на твой проигрыш ставил.

– Хм… А кто этот новенький? Профи?

– Догадливый… Попался на спекуляции золотом…

– Значит, я победил настоящего профессионала, прав был Филимон, надо уметь побеждать свой страх, иначе ты – умер!

– Иди к врачу, умник! – недовольно буркнул Бобр, помечая что-то в записной книжке.

В скромном лагерном медпункте, куда добрел Федор после полуфинального боя, местный Айболит наложил ему шину на сломанную руку и выдал дефицитный бинт, чтобы тот сам смыл запекшуюся кровь с лица. К этому времени рассеченная бровь перестала сочиться и, по мнению субъекта, некогда дававшего клятву Гиппократа, надобность в наложении швов отпала.

– Не боись, и так заживет. Как говорится, до свадьбы!

– Лучше бы до амнистии…

– Это кому как нравится. Слушай, боксер, тут твой друган старшой лежит.

– Кто? – не понял поначалу Федор, – Дед Филимон?

– Для кого Дед, а для кого и осужденный Филимонов.

Гришка бросился за ребристую ширму, за которой на железной панцирной кровати с закрытыми глазами лежал Дед Филимон.

– Филимон! – тихо позвал Федор, но наставник не реагировал.

– Без сознания он… Звать бесполезно, – пояснил Айболит.

Гришка присел на краешек кровати, осторожно погладил теплую жилистую руку Филимона, но ответа не было.

– Я выиграл! Филимон! Выиграл у этого новичка в полуфинале! По очкам, правда, но руку сильно повредил… Так что с финалом пролетаю… Слышишь? Этот соперник профи был, ты точно с ним знаком. Я теперь это понял…

– Зря стараешься, не слышит он, в коме.

– Что с ним? Почему в коме?

– Сарафанное радио передало, мол, кто-то помог твоему наставнику упасть за то, что не передал особые пожелания начальства по проведению полуфинала, основанные на заведомом проигрыше. А Филимонову такой договор не понравился.

– Это ж как надо было Деда нокаутировать, чтобы он впал в кому, – холодея, шепотом произнес Федор.

– Много и не надо. У него такой букет… Странно, что вообще еще живой. Он давно страдал и провалами в памяти, и псориазом, а еще прогрессирующей атрофией головного мозга, эпилепсией… К тому же быстро зрение терял, печенка никакая… Несколько лет назад у него была трепанация черепа, я тогда в больничке областной интерном практиковал. После той операции он провел в коме несколько дней, но выбрался. Так вот один из его лечащих врачей мне признавался, что еще никогда не видел, чтобы головной мозг был так сильно поврежден.

– Хм… Он поправится?

– Не думаю… Да и что это за жизнь… Одно мучение… Кто его здесь лечить будет?

Гришка навзничь упал на накинутое поверх Филимона тонкое одеяло, вжимаясь в поджарое тело, не выпуская безвольной его руки, и глухие беззвучные рыдания сдавили юношескую грудь. Выплакавшись, он долго сидел в оцепенении. Громко стучал медицинскими инструментами местный Айболит. Тикали настенные часы. В пустой комнате изолятора так же стояли стол, пошарпанные стулья, и черное небо едва виднелось в решетчатом окне, от которого веяло вечным мраком.

А потом, находясь в каком-то ступоре, Федор почти весь день стирал майку и трусы, которые были пропитаны запахами победы, поражения и крови, принадлежащей как ему, так и профессиональному сопернику, осужденному на пятнадцать лет колонии усиленного режима.

Уже следующим утром Гришка, осунувшийся и поникший, чувствуя в животе неподъемный камень, смотрел в дальний угол барака, где пустовала заправленная кем-то шконка Филимона.

Ближе к полудню Федора вызвал к себе начальник исправительной колонии. Гришка с ходу понял, что особого дела у главы ведомства закрытого типа к нему нет. Немного постояв по стойке смирно, расслабился, переминаясь с ноги на ногу.

– Не отпало еще желание на волю? – ухмыльнулся Бобров.

– Только возросло…

– Да, теперь тебя тут точно никто не держит. Отмучился старый боксер… – начальник помолчал с минуту и продолжил. – Но я слов на ветер не бросаю, несмотря на то, что Филимонов слова своего не сдержал.

– О чем это вы? О каком слове?

– Бой проиграть лагерному новичку… Ты должен был проиграть! Впрочем, это он здесь новичок, а на свободе боксировал будь здоров! Филимонов его вспомнил, встречались они в Белграде. Да, я много потерял. Целое состояние.

– Мне он ничего не говорил, да и не зачем было… – Федор бросил взгляд в дальний угол кабинета, где красноречиво красовалась деревянная трость ручной работы с рукоятью в виде парящего орла, и в груди кольнуло так, что осужденный за совершенное не им разбойное нападение еле-еле сдержал накатившие горестные слезы.

– Забудем… Скоро пойдешь по УДО, месяц у тебя есть перекантоваться. Но защитников у тебя здесь больше нет. Запомни это! Да, и игр у нас с тобой больше не будет.

Месяц пролетел удивительно быстро. Федор старался заглушить боль потери наставника чтением любимых научно-популярных журналов. Это давало некоторую уверенность, что заключение по-прежнему можно считать своеобразным санаторием. Рука понемногу заживала. Парень научился справляться левой, иногда помогая согнутой в локте и подвязанной платком правой резать хлеб в столовой или удержать тарелку с лагерной баландой. Странное дело, но соседи по бараку не сильно докучали Федору, то ли в память об ушедшем авторитете, то ли из уважения к показанным им результатам в боксерских боях. И только одно оставалось неизменным в отряде: висевшая на прежнем месте нелепая груша, которую смастерил для тренировок Гришки учитель.

И вскоре пахнувший свободой день настал. Гриша Федоров входил в новую, совершенно незнакомую жизнь, окрепший, умудренный лагерным опытом, жаждущий безусловного отмщения.