Глава 2

Поскольку отцовская мастерская приносила немалый доход, родители смогли определить меня в академическую гимназию «Пэлем» – попросту говоря, в начальную школу, которую возглавляли две старые девы, барышни Пэлем. Гимназия располагалась у развалин средневековой городской стены на Истборн-стрит, неподалеку от гавани. Под сварливый гвалт чаек, среди неистребимого запаха тухлой рыбы, который витал над пристанью и над всем побережьем, я постигал премудрости грамоты и счета, а также начатки истории, географии и устрашающей французской грамматики. Все полученные знания пригодились мне в дальнейшем, а неравная борьба с французским по иронии судьбы закончилась тем, что я стал выходить на эстрадные подмостки в образе профессора-француза.

Мой путь в школу и обратно лежал через возвышенность Уэст-Хилл, которую успели застроить только в непосредственной близости от нашего дома. Узкие тропы вели меня сквозь душистые заросли тамариска, заполонившие в Гастингсе все открытое пространство. В те времена город переживал эпоху подъема, во множестве строились новые дома и курортные гостиницы. По молодости лет я этого почти не замечал, поскольку школа находилась в старом городе, а курорт начинался за Белой скалой. Этот островерхий утес взорвали – громыхнуло на славу, – чтобы расчистить место для широкого променада вдоль набережной. Невзирая на все эти новшества, жизнь в старинном городке Гастингсе шла своим чередом, как и сотни лет назад.

Я мог бы немало рассказать о своем отце, и хорошего, и дурного, но, чтобы не отступать от своей собственной истории, ограничусь только хорошим. Отца я любил и вдобавок научился у него столярному делу, чем, как ни странно, обеспечил себе имя и состояние. Могу заверить: мой родитель вел трезвый образ жизни, был трудолюбив, честен, сметлив и по-своему великодушен. С работниками обходился по справедливости. Не отличаясь набожностью, он избегал захаживать в церковь, но своих домашних приучал к гражданской добродетели, которая не допускает никакого действия или бездействия во вред ближнему. Он был талантливым краснодеревщиком и умелым тележным мастером. Если у нас дома случались скандалы (а без них не обходилось), то, как я с годами понял, причиной тому был мучивший отца душевный разлад, хотя истоки и подробности такого внутреннего конфликта были мне неведомы. Хотя отец никогда не вымещал на мне свою злость, я его побаивался, даже выйдя из детского возраста, но и любил его всей душой.

Мою матушку звали Бетси Мэй Борден (в девичестве Робертсон), а отца – Джозеф Эндрю Борден. У меня было семеро братьев и сестер, но двое умерли в младенчестве, до моего появления на свет. Я не был ни старшим, ни младшим из детей; мать с отцом меня особо не выделяли. С братьями и сестрами (впрочем, не со всеми) мы кое-как ладили.

В возрасте двенадцати лет меня забрали из школы и пристроили к делу в колесной мастерской. Так началась моя взрослая жизнь, в том смысле, что теперь я проводил больше времени среди взрослых, чем среди сверстников, а главное – мое собственное будущее стало принимать реальные контуры.

Два момента повлияли на меня кардинальным образом.

Во-первых, я просто-напросто научился работе с деревом. Его вид и запах были мне привычны с рождения, но прежде я не догадывался, какие ощущения возникают у человека, который поднимает с земли брус, вонзает в него топор или орудует пилой. Стоило мне всерьез заняться столярным делом, как я проникся уважением к дереву и понял, чего можно достичь с его помощью. Правильно высушенное и умело распиленное дерево обнаруживает свою естественную фактуру; это красивый, долговечный и податливый материал. Дереву придается любая форма; оно сочетается практически с любыми другими материалами. Его можно красить, бейцевать, обесцвечивать, гнуть. Оно необыкновенно и вместе с тем заурядно; любой предмет, изготовленный из дерева, воспринимается как надежный и привычный, а потому не бросается в глаза.

Иными словами, это идеальный материал с точки зрения иллюзиониста.

В мастерской мне, хозяйскому сыну, не давали никаких поблажек. В первый же день меня поставили на самую тяжелую и неблагодарную работу – вместе со вторым подмастерьем отправили на распилку бревен. Мы ежедневно брались за дело в шесть утра и не разгибали спины до восьми вечера; нам полагалось только три кратких перерыва, чтобы утолить голод. Не знаю, какое занятие могло бы натренировать мое тело лучше, чем двенадцатичасовой рабочий день в мастерской; это же ремесло внушило мне опасливое, но благоговейное отношение к древесине. После этого многомесячного посвящения в ремесло меня перевели на менее тяжелую и более ответственную работу: я учился отмерять, обтачивать и шлифовать дерево для колесных спиц и ободьев. Теперь я постоянно находился среди тележных и прочих мастеров, что работали на моего отца, и реже виделся с приятелями-подмастерьями.

В один прекрасный день, примерно год спустя после того как меня забрали из школы, в мастерской объявился новый работник по имени Роберт Нунэн; его подрядили восстановить разрушенную ураганом заднюю стену двора, которая давно требовала ремонта. Появление Нунэна и стало вторым обстоятельством, определившим мое будущее.

Погруженный в работу, я не обратил на него никакого внимания, но в час дня, когда наступил перерыв, Нунэн присел вместе со всеми за верстак, служивший нам обеденным столом, достал из-за пазухи колоду карт и предложил любому желающему «угадать дамочку». Старики, подняв его на смех, советовали нам не попадаться на эту удочку, но кое-кто все же решил посмотреть, что будет. Из рук в руки начали переходить скромные суммы денег; у меня-то в карманах гулял ветер, но нашлось двое-трое любопытных, которые были не прочь рискнуть парой монет.

Больше всего меня поразило, сколь непринужденно и ловко Нунэн обращался с картами. Как уверенны и точны были движения! Он все время что-то негромко приговаривал, словно увещевая нас, зрителей, а сам демонстрировал три карты разного достоинства, потом быстрым, но плавным движением опускал их рубашкой кверху на лежавший перед ним ящичек и начинал передвигать их своими длинными пальцами, после чего делал паузу и предлагал нам угадать даму. Мастеровые не отличались особой зоркостью; им намного реже, чем мне, удавалось проследить за перемещением нужной карты (хотя и я ошибался чаще, чем угадывал правильно).

Потом я спросил у Нунэна:

– Как у тебя так ловко получается? Можешь меня научить?

Сперва он отнекивался, повторяя, что это сущая безделица, но от меня не так-то просто было отвязаться.

– Мне нужно понять, как это выходит! – твердил я. – Дама кладется посредине, ты передвигаешь карты всего два раза, и она оказывается совсем не там, где ждешь. В чем тут секрет?

И вот однажды, дождавшись перерыва, он, вместо того чтобы облапошивать мастеровых, позвал меня в пустующий угол тележного сарая и показал, как нужно манипулировать тремя картами, чтобы движения обманывали глаз. Две карты – даму и любую другую – требовалось легко держать, одну поверх другой, между большим и средним пальцами левой руки, а третью карту – в правой. Раскладывая карты на столе, он делал перекрестное движение руками, его пальцы едва заметно касались столешницы и на мгновение замирали, отчего создавалось впечатление, будто первой выкладывается именно дама. Но в действительности почти каждый раз на стол незаметно соскальзывала совсем другая карта. Это классический карточный фокус, который так и называется – «три карты».

Когда до меня дошла эта хитрость, Нунэн продемонстрировал еще несколько трюков. Он показал, как задерживать карту в ладони, как делать перехлест, как снимать, чтобы задуманная карта сдавалась первой или последней, и как заставить доверчивого зрителя из сложенных веером карт выбрать задуманную. Все это Нунэн проделывал небрежно, желая скорее порисоваться перед мальцом, нежели поделиться своим умением; ему, видно, было невдомек, с какой жадностью впитывал я его науку. Когда он закончил, я попытался проделать фокус с дамой, но карты разлетелись по полу. Я сделал еще одну попытку, потом еще и еще. Нунэн давно потерял ко мне всякий интерес и вернулся к работе. Ближе к ночи, перед сном, я все-таки освоил «три карты» и принялся разучивать другие фокусы, которые видел лишь мимолетно.

Настал день, когда Нунэн, докрасив восстановленную стену, ушел восвояси и, стало быть, исчез из моей жизни. Больше я его никогда не видел. Но он разбередил мальчишескую душу. Я дал себе зарок во что бы то ни стало овладеть искусством ловкости рук, которое (как я узнал из книжки, незамедлительно взятой в библиотеке) называется манипуляцией, а по-ученому – престидижитацией.

Глава 3

Вот что определило ход моей жизни в течение последующих трех лет. Во-первых, я быстро взрослел и превращался из подростка в мужчину. Во-вторых, отец очень скоро понял, что я уже выучился на плотника и способен на большее. Наконец, в-третьих, я неустанно тренировал руки, чтобы показывать фокусы.

Эти приметы моего существования переплетались друг с другом, как волокна каната. И отцу, и мне самому нужно было зарабатывать на жизнь, поэтому меня никто не освобождал от изготовления бочек, тележных осей и колес, но когда выпадала свободная минута, либо сам отец, либо кто-нибудь из десятников посвящал меня в тонкое ремесло краснодеревщика. Отец хотел направить меня по своим стопам. Если бы я не обманул его ожиданий, то по завершении моего ученичества он бы купил для меня мебельную мастерскую, чтобы я поставил в ней дело по своему усмотрению. Он мечтал, что в старости уйдет на покой и будет мне помогать. Иначе говоря, отец раскрыл передо мной собственные несбывшиеся надежды. Мои успехи в работе по дереву напомнили ему о честолюбивых помыслах его юности.

Между тем я добился заметных успехов и в другом ремесле, которое считал своим главным призванием. Все мое свободное время посвящалось разучиванию фокусов. Например, я старался довести до совершенства все известные виды манипуляций с картами. Я считал, что основу любых фокусов составляет ловкость рук, точно так же, как простая тоническая гамма составляет основу сложнейшей симфонии. Разыскать соответствующие учебные пособия было неимоверно трудно, но какие-то руководства для фокусников все же выходили в свет, и при большом желании их можно было разыскать. По ночам я раз за разом становился перед большим зеркалом в своей холодной комнате над аркой ворот и учился придерживать карты ладонью, выдавливать их из колоды, тасовать и сдавать, раскладывать на столе и складывать веером, передергивать и снимать всякими хитроумными способами. Я узнал, как играть на людских привычках, каким образом можно отвлечь внимание зрителей и что скорее собьет их с толку – железная клетка для птиц (кто заподозрит, что у клеток бывают складные прутья?), или мяч, на вид слишком большой, чтобы поместиться в рукаве, или стальной кинжал, который якобы немыслимо согнуть. На овладение приемами сценической магии уходило не так уж много времени; но, разучив какой-нибудь фокус, я доводил его до автоматизма, затем, после некоторого перерыва, обращался к нему вновь, исправляя малейшие погрешности, а потом еще и еще – и так добивался совершенства. Эти занятия не прекращались ни на день.

Залогом моих успехов стала ловкость и сила рук.

Сейчас я ненадолго отступлю от этой истории, чтобы переключиться на свои руки. Я опускаю перо и кладу ладони перед собой, поворачиваю их под рожком газовой лампы и, пытаясь отрешиться от повседневности, смотрю на них взглядом стороннего наблюдателя. Удлиненные, тонкие кисти; аккуратно подстриженные ногти, все одинаковой длины; нельзя сказать, что это руки художника, но это и не руки чернорабочего, и уж тем более не руки хирурга; это руки мастера-краснодеревщика, посвятившего себя престидижитации. Когда я поворачиваю их ладонями кверху, кожа выглядит совсем бледной, почти прозрачной; на ее фоне темнеют сгибы между фалангами пальцев. Подушечки крепких больших пальцев мягкие и округлые, но, когда я напрягаю мышцы, на ладонях возникают твердые бугорки. Поворачивая кисти тыльной стороной, я снова разглядываю тонкую кожу, припорошенную светлыми волосками. Эти руки привлекают женщин; кое-кто даже говорит, что за такие руки можно полюбить.

Даже теперь, в пору зрелости, руки я тренирую ежедневно. В них достаточно силы, чтобы раздавить каучуковый теннисный мяч. Я сгибаю пальцами стальные гвозди, раскалываю доску ребром ладони. С другой стороны, та же самая рука, удерживая монету в один фартинг кончиками среднего и безымянного пальцев, одновременно работает со сценической аппаратурой, пишет на грифельной доске или отвечает на рукопожатие добровольца из публики; по завершении этих маневров фартинг чудесным образом появляется словно ниоткуда.

На левой ладони у меня небольшой шрам – напоминание о том времени, когда я еще не научился оберегать ладони. Уже тогда упражнения с колодой карт, с монетой, с тонким шелковым платком и разным другим реквизитом, которым я мало-помалу обзаводился, убедили меня в том, что человеческая рука – в высшей степени тонкий инструмент, деликатный, мощный и чувствительный. Но столярное ремесло губительно для рук – эта неприятная истина открылась мне во время работы в мастерской. Зазевавшись при изготовлении обода, я сделал одно неверное движение резцом – и мою левую руку рассек глубокий порез. Помню, я остолбенел при виде темной крови, толчками выбрасываемой из раны и стекающей по запястью до самого локтя. Сведенные судорогой пальцы сделались похожими на когти ястреба. Бывалых работников, оказавшихся рядом, такая травма не испугала; сохраняя присутствие духа, они споро наложили мне жгут и снарядили телегу, чтобы отправить меня в больницу. Две недели я ходил с повязкой. Но страшнее, чем кровь, боль и временная утрата легкости движений, было другое: меня обуял страх, что рука, даже после заживления раны, так и останется безнадежно искалеченной и ни на что не годной. Со временем стало ясно, что эта опасность миновала. Я испытал немало треволнений, пока рука плохо гнулась и почти не слушалась, но сухожилия и мышцы в конце концов разработались, края раны срослись как положено, и через два месяца я вернулся к прежней жизни.

Однако этот случай стал мне уроком. В те годы престидижитация была для меня всего лишь увлечением. Я еще не выступал перед публикой и даже не развлекал мастеровых, как это делал Роберт Нунэн. Все мое искусство сводилось к монотонным упражнениям перед высоким, в человеческий рост, зеркалом. Но это увлечение захватило меня целиком, переросло в страсть и грозило сделаться наваждением. Мог ли я подвергать себя риску получить травму?