Спасение и бегство

Ноги Эрагона мерно стучали по земле.

Этот громкий топот, зарождаясь где-то в пятках, отдавался по ногам, переходил по бедрам в позвоночник и завершался у основания черепа. От собственного топота у Эрагона дробно стучали зубы и ломило в висках, и с каждой милей эта головная боль только усиливалась. Сперва этот монотонный топот раздражал его, а потом стал даже усыплять, приводя в состояние, близкое к трансу, когда он даже думать уже не мог и мог только бежать.

Когда башмаки Эрагона касались земли, он слышал хруст ломающихся стеблей травы, видел взлетающие с потрескавшейся почвы облачка пыли. Он догадывался, что прошло, наверное, не менее месяца с тех пор, как в этой части Алагейзии были дожди. Сухой воздух, казалось, высасывал влагу даже из его дыхания, и в горле постоянно першило. Сколько бы он ни пил, ему никак не удавалось восстановить потерю той жидкости, которую крали у него солнце и ветер.

Отсюда и эта головная боль.

Хелгринд остался далеко позади. Однако Эрагон продвигался значительно медленнее, чем надеялся. Сотни патрулей Гальбаторикса, в составе которых были и маги, кишели повсюду, и ему часто приходилось прятаться. У него не было ни малейших сомнений: ищут, безусловно, именно его. А прошлым вечером он даже заметил Торна, летевшего низко над западным краем неба. Он немедленно закрыл свои мысли, бросился в первую же канаву и пролежал там, наверное, с полчаса, пока Торн снова не скрылся за горизонтом.

Эрагон давно уже решил пользоваться по мере возможности именно проезжими дорогами и главными тропами.

События последней недели привели его к почти полному физическому и душевному истощению. Он предпочитал дать своему телу отдых и возможность набраться сил, а не продираться по холмам напрямки сквозь заросли колючего кустарника или вброд через илистые речки. Время для отчаянного, яростного напряжения сил, конечно, снова придет, но сейчас это время еще не наступило.

В общем, пока Эрагон придерживался дорог; он даже бежать в полную силу не решался; вообще-то разумнее было бы и вовсе не бежать, а просто идти. Вокруг виднелись разнообразные деревушки и отдельные фермерские дома. Если бы кто-то из местных жителей увидел на дороге одинокого человека, который мчится так, словно за ним гонится стая волков, это, несомненно, вызвало бы ненужное любопытство и массу подозрений, а может быть, кто-то из перепуганных земледельцев взял бы да и сообщил имперским властям. А это было для Эрагона смертельно опасно, ибо самой большой его защитой в данный момент был плащ с капюшоном.

Теперь он бежал только тогда, когда вокруг не было видно ни одного живого существа, если не считать змей, гревшихся на солнце.

Больше всего Эрагону хотелось поскорее вернуться к варденам, и его страшно раздражало, что он вынужден плестись по дорогам, как самый обыкновенный бродяга. И все же он не мог не оценить то, что наконец-то остался в одиночестве. Он не был наедине сам с собой, то есть по-настоящему один, с тех пор как нашел в Спайне яйцо Сапфиры. И его мысли постоянно путались с ее мыслями, или с мыслями Брома, или с мыслями Муртага, или еще кого-то из тех, кто в данный момент находился с ним рядом. Помимо чьего-то постоянного мысленного присутствия, которое иной раз казалось ему довольно утомительным, Эрагон много месяцев с тех пор, как покинул долину Паланкар, провел в тяжелейшей работе над собой, в бесконечных учениях, которые прерывались лишь для очередного путешествия или для участия в сражении. Никогда прежде ему не приходилось до такой степени сосредотачиваться и так долго соприкасаться с таким количеством чужого страха и чужой тревоги.

А потому Эрагон был даже рад своему одиночеству и тому покою, которое оно принесло с собой. Отсутствие голосов, включая и его собственный голос, действовало на него, как колыбельная; это молчание как бы вымывало из его души страх перед будущим. У него не возникало ни малейшего желания вести мысленные беседы с Сапфирой – хотя сейчас они были так далеко друг от друга, что им было бы весьма затруднительно это сделать; впрочем, иная, внутренняя связь с нею непременно сказала бы ему, если бы она, скажем, была ранена. Не хотелось ему связываться мысленно и с Арьей или Насуадой, не хотелось слушать их сердитые речи. Куда лучше, думал Эрагон, наслаждаться тишиной, слушая пение птичек и вздохи ветра в траве и густой листве деревьев.

Звон упряжи, топот конских копыт и голоса людей заставили Эрагона очнуться от мечтаний. Встревожившись, он остановился и огляделся, пытаясь определить, с какой стороны к нему приближаются эти люди. Из ближайшего оврага с криками вылетела и закружилась пара галок.

Единственным укрытием поблизости были кусты можжевельника. Эрагон бросился туда и нырнул под нависавшие над землей ветки как раз в тот момент, когда из оврага показались шестеро верховых, которые бодро проскакали по узкой глинистой дороге буквально в пяти шагах от Эрагона. Вообще-то Эрагон должен был бы почувствовать их приближение задолго до того, как они подобрались так близко к нему, но с тех пор, как на горизонте он увидел летящего Торна, он держал свои мысли закрытыми, пригасив заодно и активность всех своих органов чувств.

Солдаты придержали поводья, остановились посреди дороги и стали спорить.

– Говорю тебе, я кого-то видел! – кричал один из них, невысокий, краснолицый, со светлой, рыжеватой бородкой.

Сердце Эрагона бешено билось; он тщетно пытался заставить себя дышать медленно и ровно. Быстро коснувшись рукой лба, он убедился, что кусок ткани, которым он обвязал голову, по-прежнему прикрывает его стреловидные брови вразлет и заостренные, как у эльфа, уши. «Жаль, что на мне нет доспехов», – подумал он. Чтобы не привлекать ненужного внимания, он сделал себе некое подобие заплечного мешка из сухих веток и куска ткани, который выменял у бродячего торговца, и спрятал туда свои доспехи. И теперь не осмеливался вынуть их и надеть, опасаясь, что солдаты его услышат.

Тот солдат с рыжеватой бородкой слез со своего гнедого коня и прошелся по обочине дороги, внимательно осматривая заросли можжевельника. Как и все воины армии Гальбаторикса, он был в красной котте, на которой золотой нитью были вышиты извивающиеся языки пламени, поблескивавшие при каждом его движении. Доспехи у него были самые простые – конусообразный шлем, щит и кожаный жилет, – свидетельствующие о том, что он вряд ли выше чином обычного пехотинца, который просто сел на лошадь. Вооружение его состояло из копья в правой руке и длинного меча, висевшего на бедре.

Когда этот воин, звеня шпорами, подошел к убежищу Эрагона почти вплотную, Эрагон шепотом стал произносить на древнем языке довольно сложное заклинание. Старинные слова лились ручейком, и вдруг – что сильно его встревожило – он запнулся, запутался, неверно произнеся трудное скопление гласных, и был вынужден начать все сначала.

Солдат сделал еще шаг по направлению к нему.

И еще один.

И как раз в тот момент, когда солдат остановился прямо напротив него, Эрагон завершил заклинание и почувствовал, как тают его силы, ибо начала действовать магия. Он, впрочем, опоздал буквально на мгновение и не успел исчезнуть раньше, чем рыжебородый солдат заметил его и воскликнул: «Ага!», раздвинув ветки и глядя, казалось, прямо ему в глаза.

Эрагон не пошевелился.

А солдат все вглядывался в него и ничего не видел. Затем, нахмурившись, он пробормотал:

– Что за чертовщина… – И потыкал в куст копьем, едва не попав Эрагону в лицо. Эрагон впился ногтями в ладони; напряженные мышцы дрожали, ноги сводило судорогой. – Нет, черт побери, никого! – воскликнул рыжебородый и отпустил колючие ветки, тут же хлестнувшие Эрагона по лицу.

– Что там такое? – крикнул второй патрульный.

– Да ничего, – ответил рыжебородый, снял шлем и вытер вспотевший лоб. – Глаза мои, видно, что-то дурят.

– И чего этому ублюдку Бретану от нас надо? И так мы в последние два дня почти не спали!

– Вот именно. Король наш, похоже, в отчаянии, раз так нас гоняет… Честно говоря, я бы предпочел и вовсе не находить того, кого мы ищем. Кто бы там он ни был. И не то чтобы я такой уж слабак или трус, да только того, кто способен Гальбаторикса в замешательство привести, нам лучше и вовсе избегать. Пусть Муртаг и его чудовищный дракон ловят этого таинственного беглеца, верно я говорю?

– Если только нам еще и Муртага искать не придется, – заметил третий всадник. – Ты же не хуже меня слышал, что он говорил, этот Морзанов ублюдок.

Солдаты примолкли; над дорогой повисла нехорошая тишина. Затем один из них, стоявший на земле, вскочил в седло, натянул левой рукой поводья и сказал:

– Держал бы ты свою пасть на замке, Дервуд. Больно много ты говорить стал.

После чего все шестеро пришпорили своих скакунов и поскакали по дороге дальше на север.

Как только смолк стук копыт, Эрагон завершил заклинание, протер кулаками глаза и положил руки на колени. Потом он долго и от души хохотал, качая головой, восхищенный тем, насколько сильно отличалось только что пережитое им приключение от всех тех, что выпали на его долю, пока он рос в долине Паланкар. «Да мне и в голову прийти не могло, что со мной такое случиться может!» – думал он.

Заклинание, которым он воспользовался, состояло из двух частей: первая позволяла лучам света окутать его тело так, что оно становилось невидимым, а вторая надежно защищала его от других заклинателей, которые могли бы почуять, что он применил магию. Основным недостатком этого заклинания было то, что оно не могло скрыть следы ног – потому и нужно было застыть на месте, как статуя, на время его действия – и тень того, кто его произнес.

Выбравшись из колючих зарослей, Эрагон помахал над головой вытянутыми руками, разгоняя кровь, и повернулся лицом к тому оврагу, из которого выехали солдаты. Вопрос о том, что же все-таки сказал Муртаг, не давал ему покоя.

– Ах!..

Сон, предшествовавший пробуждению и окутавший Эрагона точно пеленой, исчез, стоило ему попытаться его вспомнить. Он свернулся в клубок и быстро откатился от того места, где лежал. Затем не без усилий вскочил на ноги и поднял руки перед собой, готовясь отразить возможные удары.

Его окружала ночная тьма. Над головой безразличные ко всему звезды продолжали совершать свой бесконечный путь по небосклону. На земле не шевелилось, казалось, ни одно живое существо; Эрагон не слышал ни звука, кроме легкого нежного шелеста ветра в траве.

Эрагон мысленно ощупал ближайшие окрестности; он был совершенно убежден, что кто-то готовится на него напасть. Но даже на расстоянии тысячи футов от себя во все стороны так никого и не обнаружил.

Наконец он опустил руки и немного расслабился. Грудь его тяжело вздымалась, кожа горела, он чувствовал запах собственного пота. В душе ревела буря: это был какой-то водоворот из сверкающих клинков и отрубленных конечностей. На мгновение ему показалось, что он снова в Фартхен Дуре сражается с ургалами, затем – что он на Пылающих Равнинах скрещивает клинки с солдатами Гальбаторикса. Все эти картины казались ему настолько реальными, что он готов был поклясться: некая странная магия перенесла его назад во времени и пространстве. Он видел людей и ургалов, которых некогда поразил; они стояли перед ним и выглядели вполне реальными; ему даже показалось, что они могут с ним заговорить. И хотя у него больше не было старых шрамов от ран, но тело его помнило те многочисленные увечья, которые он получил, и он содрогнулся, почувствовав снова, как мечи и стрелы пронзают его плоть.

С невнятным воем Эрагон рухнул на колени и обхватил себя руками, раскачиваясь из стороны в сторону. «Все хорошо… хорошо…» – уговаривал он себя. Потом, свернувшись в напряженный клубок и чувствуя на своем животе собственное горячее дыхание, он прижался лбом к холодной земле.

«Да что со мной такое?»

Ни в одном из эпических сказаний, которые пересказывал в Карвахолле Бром, не упоминалось о том, чтобы подобные видения преследовали героев прошлого. Никого из воинов, с которыми Эрагон познакомился у варденов, не тревожило, судя по всему, количество пролитой им ранее крови. Да и Роран, хоть он и признавался, что не любит убивать, не просыпался среди ночи с дикими воплями.

«Я слишком слаб, – думал Эрагон. – Настоящий мужчина не должен испытывать подобных сожалений. А настоящий Всадник – тем более. Гэрроу или Бром на моем месте, не сомневаюсь, чувствовали бы себя нормально. Они делали то, что было необходимо, и никаких рыданий по этому поводу, никаких бесконечных тревог, никакого скрежета зубовного себе не позволяли. Нет, я слишком слаб!»

Эрагон вскочил и обошел вокруг устроенного им на ночь гнезда из травы, пытаясь успокоиться. А через полчаса – поскольку тревога так и не отпустила его и продолжала железной хваткой теснить ему грудь, да и кожа вдруг начала гореть и чесаться, словно по ней бегали тысячи муравьев, а сам он вздрагивал при малейшем шорохе, – Эрагон схватил свой заплечный мешок и бегом пустился прочь от этого места. Ему было все равно, что там перед ним, в этой неведомой ночной мгле; да и вряд ли кто-то мог заметить сейчас его стремительный бег.

Ему хотелось одного: убежать от этих кошмарных видений. Разум его восстал против него самого, и он не мог более на него полагаться, ибо не находил рационального решения, чтобы развеять панический страх, охвативший его. Единственное, что оставалось, – это положиться на древний звериный инстинкт, который говорил ему: беги, и если будешь бежать достаточно быстро, то, возможно, сумеешь отогнать от себя эти страшные воспоминания. Возможно, размахивая руками, топая ногами по земле, ощущая холодные ручейки пота на спине и под мышками, он действительно сумеет заставить себя забыть?

Что ж, возможно…

Стая скворцов пронеслась по полуденному небосклону, точно стая рыбок в водах океана.

Эрагон, прищурившись, следил за ними взглядом. В долине Паланкар, когда скворцы возвращались после зимовки, они всегда собирались такими большими стаями, что порой становилось темно, как ночью. Эта стая была не такой огромной, и все же она напомнила Эрагону, как вечерами они пили мятный чай с Гэрроу и Рораном на крылечке своего дома и смотрели, как черная стая птиц шумливо проносится у них над головой.

Задумавшись, Эрагон остановился и присел на камень, чтобы перешнуровать свои башмаки.

Погода переменилась; стало холодно, и серая мгла на западе намекала на возможность грозы. Растительность вокруг стала богаче, всюду виднелись мхи, тростники и заросли высокой зеленой травы. На расстоянии нескольких миль посреди довольно ровного пространства торчало сразу пять холмов. Центральный холм был окружен дубовой рощей, и чуть выше мощных крон этих деревьев Эрагон разглядел осыпающиеся стены и кровлю какого-то старого заброшенного замка или храма.

Ему стало любопытно, и он решил посмотреть на эти руины, а заодно и передохнуть. Похоже, там водилось немало всякой дичи, так что короткая охота послужила бы ему достаточным извинением для того, чтобы немного осмотреться, прежде чем продолжать путь.

Примерно через час Эрагон был уже у подножия первого холма и обнаружил там следы какой-то древней дороги и остатки каменного тротуара. Он пошел по этой дороге, и она привела его прямо к руинам того замка. Дорога была в высшей степени необычной; таких дорог Эрагон еще не встречал ни у людей, ни у эльфов, ни у гномов.

В тени огромных дубов было почти холодно, и Эрагон даже немного озяб, поднимаясь на вершину центрального холма. Ближе к вершине подъем почти прекратился, деревья расступились, и он вышел на просторную, почти совершенно ровную поляну. Посреди поляны высилась полуразрушенная башня. Нижняя ее часть была широкой и ребристой, точно ствол дерева. Затем башня сужалась, поднимаясь ввысь не менее чем на тридцать футов, и завершалась острым извилистым шпилем. Верхняя часть башни почти полностью осыпалась, и куски ее каменных стен валялись на земле.

Эрагона охватило возбуждение. Скорее всего, он, сам того не подозревая, случайно набрел на эльфийскую сторожевую башню, воздвигнутую задолго до уничтожения ордена Всадников. Ни одна другая раса в Алагейзии не обладала подобным мастерством и не способна была в те времена воздвигнуть такое строение.

И вдруг на противоположном краю поляны Эрагон заметил чей-то огород.

Одинокий мужчина, сидя на корточках, пропалывал грядку с горохом. Лицо его, опущенное вниз, скрывалось в тени. Седая борода была такой длинной, что лежала у него на коленях, точно горка нечесаной шерсти.

Не поднимая головы, человек сказал Эрагону:

– Ну что, собираешься ты помочь мне пропалывать горох или нет? Если да, то я с удовольствием потом накормлю тебя обедом.

Эрагон колебался; он не знал, на что решиться. Потом подумал: «А чего мне бояться какого-то старого отшельника?» – и шагнул в огород.

– Меня зовут Берган… Берган, сын Гэрроу.

Старик в ответ проворчал:

– Тенга, сын Ингвара.

Доспехи в узелке предательски зазвенели, когда Эрагон бросил его на землю. В течение часа он молча работал рядом с Тенгой. Он понимал, что ему не стоило бы задерживаться здесь надолго, но знакомая с детства работа приносила ему огромное удовольствие и отвлекала от мрачных мыслей. Выпалывая сорняки, он позволял себе проникнуть в мысли множества живых существ на этой поляне и испытал необычайное наслаждение, чувствуя свое с ними единство.

Когда были выполоты все сорняки, уничтожены все кустики паслена и одуванчиков, Эрагон последовал за Тенгой в узенькую дверь в передней части башни. За дверью он увидел уютную кухоньку и столовую, посреди которой была винтовая лестница, ведущая на второй этаж. Книги, свитки и куски кое-как связанного пергамента покрывали все поверхности, включая значительную часть пола.

Тенга мимоходом ткнул пальцем в дрова в очаге, и дерево тут же загорелось, потрескивая и стреляя искрами. Эрагон сразу напрягся, заметив это мимолетное колдовство и готовясь к любой схватке с Тенгой.

Но старик, казалось, этого не заметил; он продолжал, шаркая ногами, сновать по кухне, выставляя на стол кувшины, тарелки, ножи и всякие кушанья. И все время что-то приборматывал себе под нос.