Потом китаец наконец-то замолчал. Тут же встал Байер, ободряюще взял Артура за руку – как мальчишку – и вывел его на авансцену:

– Это товарищ Артур Норрис, он пришел, чтобы рассказать нам о преступлениях британского империализма на Дальнем Востоке.

Само по себе зрелище – Артур стоит на сцене – было до того нелепым, что мне только ценой большого усилия удалось удержать на лице серьезную мину. Мне казалось, весь зал давно уже должен был грохнуть со смеху. Но нет, аудитории, судя по всему, Артур ничуть не казался смешным. Даже Анни, у которой причин воспринимать его в ироническом свете было больше, чем у кого бы то ни было из присутствующих, была совершенно серьезной.

Артур кашлянул, пошелестел бумажками. А потом начал говорить на беглом, скрупулезно выверенном немецком, вот только, может быть, чуть-чуть слишком быстро:

– С того самого дня, как лидеры союзных держав с присущей им безграничной мудростью сочли необходимым составить тот, вне всякого сомнения, вдохновленный свыше документ, который известен как Версальский договор; с того самого дня, я повторяю…

По рядам слушателей пробежала легкая рябь, как будто вызванная смутной тревогой. Но на этих бледных, серьезных, устремленных вперед лицах по-прежнему не было ни тени иронии. Они без колебаний приняли этого образованного, с изящными манерами буржуа, приняли его стильный костюм, его изящное, в духе rentier,^[17] остроумие. Он пришел сюда, чтобы им помочь. Его вывел на сцену Байер. Он был – друг.

– Британский империализм на протяжении последних двух столетий исправно поставлял своим жертвам весьма сомнительного свойства блага: Библию, Бутылку и Бомбу. И, осмелюсь заметить, из всей этой троицы Бомба, как правило, бывала губительна менее двух прочих.

Вспыхнули первые аплодисменты: с некоторым запозданием, несмелые, как если бы слушатели искренне одобряли то, о чем Артур говорит, но все еще сомневались в самой манере изложения. Явно приободрившись, он продолжил:

– Мне приходит на память история об англичанине, немце и французе, которые поспорили между собой, кто из них срубит за день больше деревьев. Первому рубить выпало французу…

Финал анекдота потонул в дружном хохоте и громких аплодисментах. Отто в полном восторге от души навесил мне по спине: «Mensch! Der spricht prima, wahr!»^[18] И тут же снова нагнулся вперед, весь внимание, глаза устремлены на сцену, рука у Анни на плече. Артур, сменив изящно-ироничный тон на риторическую серьезность, явно двигался к кульминации:

– Мы сидим сегодня в этом зале, но в ушах у нас звучит голос голодающего китайского крестьянства. Он доносится до нас сквозь необозримые просторы мира. Будем надеяться, что вскоре он зазвучит еще громче, заглушив бессмысленную трескотню дипломатов и музыку оркестров, играющих танцевальную музыку в роскошных отелях, где жены фабрикантов и поставщиков оружия перебирают свои жемчуга, купленные ценою крови невинных детей. Но мы должны добиться того, чтобы этот голос дошел до каждого мыслящего человека в Европе и в Америке. Ибо тогда, и только тогда, будет положен конец всей этой бесчеловечной эксплуатации, этой торговле живыми человеческими душами…

И Артур завершил свою речь энергичным росчерком пера. Лицо у него раскраснелось. В зале волна за волной накатывала громовая овация. Многие кричали: «Браво!» Хлопали еще вовсю, когда Артур спустился со сцены и подошел ко мне. Мы шли к дверям, и люди поворачивали головы нам вслед. Отто и Анни ушли с митинга вместе с нами. Отто все выкручивал Артурову руку, то и дело нанося ему тяжкой пролетарской дланью сокрушительные удары в плечо:

– Артур, ах ты ж старая кляча! Ну ты даешь!

– Да, спасибо, мой мальчик. Спасибо, – морщился Артур. Он был весьма доволен собой. – Как они это восприняли, Уильям? Кажется, неплохо? Надеюсь, я достаточно ясно выразил основную мысль? Ну пожалуйста, скажите, что так оно и было.

– Так оно и было, Артур, святая истинная правда. Я был просто ошарашен.

– Как мило с вашей стороны: похвала из уст столь сурового критика, как вы, для моих ушей – просто музыка.

– Я и понятия не имел, что у вас настолько серьезный ораторский опыт.

– В свое время, – скромно признался Артур, – у меня была возможность довольно часто выступать на публике, хотя и совсем в ином роде, чем сегодня.

Мы приехали к нему на квартиру и съели ужин. Ни Шмидта, ни Германа не было: Отто и Анни заварили чай и накрыли на стол. На кухне они чувствовали себя как дома и точно знали, где что лежит.

– Анни выбрала себе Отто в качестве телохранителя, – пояснил Артур, пока их обоих не было в комнате. – В несколько иной жизненной ситуации можно было бы сказать, что он ее импресарио. Кажется, он имеет с ее заработков некоторый процент. Я предпочитаю не вдаваться в подробности. Он славный мальчик, но невероятно ревнив. К счастью, на постоянных клиентов это не распространяется. Не хотел бы я попасть к нему в черный список. Насколько я понимаю, он чемпион своего боксерского клуба – в среднем весе.

Наконец еда была готова. Он засуетился, принялся отдавать распоряжения:

– А не снабдит ли нас товарищ Анни стаканами? Очень мило с ее стороны. Может быть, если товарищ Отто будет так любезен, мы могли бы даже выпить бренди? Я не знаю, пьет ли бренди товарищ Брэдшоу. Давайте его об этом спросим.

– В такой исторический момент, товарищ Норрис, я выпью все, что мне нальют.

Отто вернулся с известием, что бренди вышел весь.

– Не важно, – сказал Артур, – бренди – напиток не пролетарский. Выпьем пива. – Он наполнил наши стаканы. – За мировую революцию!

– За мировую революцию.

Мы чокнулись. Анни со вкусом потягивала пиво, держа бокал двумя пальцами за ножку и жеманно отставив мизинчик. Отто осушил свой стакан единым духом и от всей души саданул донышком об стол. У Артура пиво пошло не в то горло, и он закашлялся. Он перхал, хватал ртом воздух, пытался дотянуться до салфетки.

– Боюсь, что это дурной знак, – в шутку сказал я. Он тут же всерьез расстроился:

– Пожалуйста, не говорите так, Уильям. Я не люблю, когда люди говорят подобные вещи, пусть даже в шутку.

Так я впервые обнаружил у Артура склонность к суеверию. Меня это позабавило, но и произвело определенное впечатление. Он, кажется, и в самом деле воспринял все происшедшее всерьез. Неужто и впрямь на моих глазах произошло нечто вроде религиозного обращения? Поверить в этакое было нелегко.

– А давно вы стали коммунистом, Артур? – спросил я по-английски, как только мы принялись за еду.

Он осторожно прокашлялся и бросил неспокойный взгляд в сторону двери:

– Если по совести, Уильям, то да. Мне кажется, я с уверенностью могу сказать, что всегда придерживался твердого убеждения в том, что по большому счету – все мы братья. Классовые барьеры никогда и ничего для меня не значили, а ненависть к тирании у меня в крови. Будучи совсем еще маленьким ребенком, я совершенно не выносил какой бы то ни было несправедливости. Она оскорбляет мое чувство прекрасного. Это же так глупо, так неэстетично. Помню свои чувства, когда меня впервые ни за что ни про что наказала няня. Не то чтобы я возражал против самого наказания; меня возмутила топорность исполнения, отсутствие, знаете ли, творческого подхода. Вот это, как мне помнится, причинило мне глубокую внутреннюю боль.

– Тогда почему вы не вступили в партию много лет тому назад?

Внезапно вид у Артура сделался какой-то отсутствующий; он пригладил височки кончиками пальцев:

– Время еще не пришло. Было слишком рано.

– А что на все на это говорит Шмидт? – самым злонамеренным образом поинтересовался я.

Артур еще раз метнул в сторону двери торопливый взгляд. Как я и подозревал, он боялся, что нас в любую минуту может застукать его секретарь.

– Боюсь, мы еще не успели обсудить с ним этой темы с глазу на глаз.

Я усмехнулся:

– Не сомневаюсь, что со временем вы непременно обратите его в свою веру.

– Заткнитесь, эй вы, англичане, – воскликнул Отто, наградив меня могучим тычком в бок. – Мы с Анни тоже хотим знать, о чем идет речь.

За ужином пиво лилось рекой. И к концу вечера я, должно быть, уже не слишком твердо держался на ногах, потому что, поднимаясь из-за стола, опрокинул стул. К обратной стороне сиденья была приклеена бирка с номером 69.

– А это еще зачем? – спросил я.

– Ах, это? – торопливо переспросил Артур; вид у него был более чем сконфуженный. – Это просто номер по каталогу, видите ли, я купил его на распродаже. И, надо же, так и забыл отклеить… Анни, любовь моя, как ты считаешь, вы не могли бы с Отто переправить все это на кухню и поставить в раковину? Не хочу оставлять Герману слишком много работы на утро. Он будет дуться на меня весь день.

– Так зачем там эта бирка? – мягко, но настойчиво повторил я, когда они оба вышли. – Если серьезно.

Артур печально покачал головой:

– Ах, дорогой мой Уильям, ничто не укроется от вашего взгляда. Вот и еще одна из наших маленьких домашних тайн стала достоянием гласности.

– Боюсь, что в моем случае острота зрения компенсируется недостатком догадливости. Какая еще тайна?

– Как хорошо, что ваша юная жизнь еще ни разу не была омрачена такого рода омерзительными переживаниями. Должен с сожалением признаться, что в вашем возрасте я уже успел свести знакомство с джентльменом, чья собственноручная подпись красуется на каждом предмете обстановки во всей этой квартире.

– Бог ты мой, так речь о судебном приставе?

– Я предпочитаю слово Gerichtsvollzieher.^[19] Звучит много лучше.

– Но Артур, – и когда он сюда явится?

– Как ни жаль, он является сюда едва ли не каждое утро. А иногда еще и после обеда. Правда, он крайне редко застает меня дома. Я предпочитаю, чтобы с ним общался Шмидт. Я видел его пару раз, и он произвел на меня впечатление человека малокультурного, если не сказать – и вовсе лишенного какой бы то ни было человеческой культуры. Не думаю, чтобы у нас с ним нашлось что-то общее.

– Но ведь он может попросту вывезти всю вашу мебель, причем довольно скоро.

Мое беспокойство, кажется, доставило Артуру некое изысканное удовольствие. Он с преувеличенным безразличием затянулся сигареткой:

– Да, кажется, речь шла о следующем понедельнике.

– Жуть какая! Неужели ничего нельзя сделать?

– Ну конечно же, что-нибудь сделать можно. Что-нибудь мы непременно сделаем. Мне придется нанести очередной визит моему шотландскому другу, мистеру Исааксу. Мистер Исаакс уверяет меня, что происходит из старинного шотландского рода, из инвернесских Исааксов. В первый раз, когда я имел счастье познакомиться с ним, он едва не заключил меня в объятья: «Ах, дорогой мой мистер Норрис, – сказал он, – мы же с вами земляки».

– Но Артур, если вы пойдете к ростовщику, вы только усугубите свое положение. И давно это тянется? Мне всегда казалось, что вы человек довольно состоятельный.

Артур рассмеялся:

– Будем надеяться, что мои богатства лежат хотя бы в области духа… Дорогой мой мальчик, пожалуйста, не берите в голову. Я прожил своим умом вот уже тридцать лет и собираюсь продолжать в том же духе до тех пор, пока меня не призовут туда, где меня встретит – боюсь, не слишком ласково – компания моих весьма респектабельных пращуров.

Прежде чем я успел задать очередной вопрос, из кухни вернулись Анни и Отто. Артур сердечнейшим образом их поприветствовал, и вскоре Анни уже сидела у него на коленях, шлепками и укусами пресекая довольно робкие авансы с его стороны, тогда как Отто, сняв пиджак и закатав рукава, с головой ушел в починку граммофона. В этой идиллической картине из семейной жизни я почувствовал себя лишним и вскоре откланялся.

Отто, с ключом от парадной двери, спустился меня проводить. На прощание он с убийственно серьезным видом поднял сжатый кулак:

– Рот-Фронт.

– Рот-Фронт, – ответил я.