2. Огонек на поверхности океана

Тем летом в моде были длинные футболки, толстые клетчатые рубахи и грязные штаны. Это называлось «в стиле гранж». Изначально гранж был стилем рока и появился на западном побережье Соединенных Штатов, где-то около Сиэтла. А вообще это сводилось к тому, чтобы ходить с немытой головой, в рваных джинсах и выглядеть более или менее пропащим.

– Кранш? Что еще за кранш?

Папа, само собой, ничего в этом не понимал.

– Слышала, Мадлен? Твой сын превратил свои штаны в кранш. Ты только посмотри на это безобразие. Дырка на дырке!

Мама вышла из кухни с феном в одной руке и горстью бигуди в другой.

Она нигде не работала и целыми днями гладила нашу одежду, готовила еду и наводила дома порядок. Мне кажется, ей не очень нравилось так жить. Но, как бы там ни было, что за работу она могла найти в коммуне Фижероль-сюр-мер? Тогда уж лучше сидеть дома и «заботиться о нас», как она говорила.

Папа работал на шинном заводе, это на выезде из города. Каждое утро, около пяти, я слышал, как он выходит из дома, садится за руль своего «Рено-17» и уезжает. Я представлял себе, как он едет вдоль нашего квартала, потом мимо Белькура, сворачивает с авеню Бордо на шоссе. А еще лучше я представлял себе, как он ворчит и чертыхается. Моего отца раздражало всё, дай только повод. Коридорная дверь скрипит? Кофе остыл? Сосед оставил свой мусор на тротуаре? От его бдительности ничто не ускользало. И в такие минуты лучше было не попадаться на его пути.

По части недовольства и ворчания он был, можно сказать, гением. Будь по ним чемпионат мира – мы бы точно разбогатели.

К несчастью, такого рода соревнований пока не устраивали. На всю семью заработок был только один, и до конца месяца иногда бывало непросто дотянуть. Почти вся одежда, какую я носил, досталась мне от Адама. Вещи были не то чтобы новые, но всё равно требовалось обращаться с ними аккуратно.

Так что для моего отца нарочно дырявить джинсы в смутной надежде стать похожим на Курта Кобейна было не просто глупо. Это было…

– …самое дебильное, что я слышал за всю свою жизнь, дальше ехать некуда!

– Что я могу тебе сказать? – отозвалась мама, выключив фен и снимая с себя последние бигуди. – Мода такая… Сегодня – драные джинсы, завтра будут ночные горшки на голове! Что тут поделаешь? Так уж оно есть.

– Так уж оно есть?! Так уж оно… А что ты вообще делаешь в кухне с феном?

– Ты прекрасно знаешь, что, если я включаю его в ванной, выбивает пробки.

И понеслось: десять минут горьких жалоб, криков и стенаний про состояние нашей электропроводки и халтурную работу электрика в прошлый раз.

– Клянусь тебе, если только он мне попадется – я ему такое устрою!

В следующую субботу я уже в половине девятого стоял у дверей библиотеки. Потертая кожаная куртка, грязные кеды и футболка с надписью «Kiss» на спине: я подготовился к первому дню работы. Почти на всех моих футболках, унаследованных от Адама, были изображения рок-групп или названия фильмов восьмидесятых – все совершенно устаревшие, но у нас не было возможности полностью обновить мой гардероб.

Усевшись в тени на ступеньках, я взглянул на велосипед, которым только что обзавелся. На краске местами проступала ржавчина, багажник, похоже, еле держался, ну и ладно. Даже наклейка «Summer of love» на раме меня уже не смущала. Вытащив из кармана куртки злаковый батончик, я за три секунды с ним расправился. Примерно столько же времени у меня ушло два дня назад на то, чтобы уговорить Жипе толкнуть мне свой велосипед. Я обменял его на свою старую доску для серфинга, которая так и так пылилась в гараже.

– Ты уверен? – спросил он, затягиваясь самокруткой. – Я хочу сказать, доска для серфинга – это примерно как нога. Часть тебя, понимаешь?

В ответ я только головой помотал и тренькнул звонком. Мы обменялись рукопожатием – и Жипе получил новую ногу.

На табличке у входа в библиотеку было написано, что по субботам она открывается в девять. Я запрокинул голову, глубоко вдохнул и почувствовал, как морской воздух наполняет мои легкие. Уже становилось жарко. На улицах царило праздничное настроение: лето, погода отличная, океан рядом – чего еще хотеть? В небе кружила, издавая долгие насмешливые крики, пара чаек. Снующие с кошелками и хозяйственными сумками прохожие смотрели на меня косо, как на преступника или врага общества. Короче, всё было как всегда.

Я вытащил из рюкзака блокнот и начал писать. Тема дружбы не так уж меня вдохновляла, но без десяти девять у меня были исписаны две страницы. Тротуары заливал ослепительный свет, и я, наверное, целый день мог бы там проторчать.

– Ну что, прошло?

Голос раздался у меня за спиной, но я сразу узнал интонацию Лорен. Не успел я развернуться – а она уже уселась рядом со мной, широко и радостно улыбаясь. Она подобрала волосы под заколку и надела темные очки, в которых стала похожей на кинозвезду. Одета она была в белую майку без рукавов и линялые джинсы.

– Я про твою щеку.

Она наклонилась ко мне и осмотрела мое лицо. След от дорожного знака продержался сутки, но потом наконец исчез.

– П-порядок, – пробормотал я тоном, о котором немедленно пожалел.

Стыдливо, робко и раздраженно – странная смесь.

Лорен была обута в тряпичные эспадрильи, мне были видны торчащие из них кончики пальцев.

– Что ты здесь делаешь?

– А ты как думаешь? – ответил я, незаметно убирая блокнот и застегивая рюкзак.

– М-м, – Она, изображая Шерлока Холмса, приложила палец к губам. – Я думаю, ждешь, пока откроется библиотека.

В самом уголке рта у нее была малюсенькая родинка, похожая на шоколадную крошечку.

– Ну что, угадала я?

– Да, б-браво.

Я улыбнулся в ответ и придвинулся к ней чуть поближе.

– Ты п-прочитала книгу п-про комету Франкенштейна?

– Фейерштейна, – поправила она и засмеялась. – Да. А тебя всё это не завораживает? Планеты, звезды, кометы?

– Ну…

Не то чтобы я из-за них ночей не спал.

– Смотри, – шепнула Лорен, вытащив из сумки книгу.

Это был толстый том в твердом переплете. На обложке название – «Комета Фейерштейна» – и иллюстрация, старинная гравюра. Открыв книгу на середине, Лорен прочитала:

– Вероятно, увидев комету Фейерштейна, японский поэт Киоши и написал в 1616 году одно из самых своих знаменитых хайку:

 
Летнее небо
Белый цветок в саду ночей
Комета
 

Лорен ждала, что я как-нибудь на это откликнусь.

– Прекрасно, да? Ты любишь хайку? Я просто обожаю.

Она смотрела на меня так, словно это был самый важный вопрос за всю историю вопросов.

– Какую хайку? – тупо переспросил я.

Она, не удержавшись, засмеялась, но тут же перестала и, подавшись ко мне, легонько толкнула меня плечом.

– Это совсем коротенькие японские стихи, где максимально высказано в минимальном количестве слов, – объяснила она. – Вот, например:

 
Запах горячих круассанов утром
Как будто солнце
Вышло из печи
 

– Я и не з-знал, что японцы едят к-круассаны, – сказал я.

– Вот балда, это же я сама сочинила! – Она уже второй раз назвала меня балдой. – На самом деле неважно, о чём там говорится. Хотя бы и про соседскую кошку. Не это главное. Ну, давай, твоя очередь!

– Что? Н-нет, н-нет, – я замахал руками. – И в-вообще я не м-могу, у наших с-соседей н-нет кошки.

Нет, в самом деле, меньше всего мне хотелось сочинять японские стихи посреди улицы без пяти девять утра в субботу. Лорен посмотрела на меня и едва заметно улыбнулась.

– Ну давай же, это легко! – повторила она. – Просто надо соединить мимолетные, ускользающие ощущения с более глубокими мыслями. Например… м-м… погоди… Вот, слушай:

 
Юноша ждет в тени у дверей библиотеки
Солнце приближается
И свет в конце концов тебя настигнет
 

– Вот видишь, как легко, – воскликнула она и улыбнулась. – Свет – это одновременно и свет солнца, согревающего тело, и свет библиотеки, свет книг и знания, свет для ума. Понял, в чём фокус? Давай теперь ты!

Я надвинул козырек на глаза, чтобы не видно было, как я смутился. Она назвала меня «юношей», и мне показалось, что я перепрыгнул через ступеньку. За несколько минут я из «балды» превратился в «юношу». Было всё же чему порадоваться! Тем более что Лорен уже исполнилось семнадцать, официально она считалась почти взрослой. И она жила в Париже, училась в известном лицее. А я почти не выезжал из Фижероля. Самая дальняя моя поездка была в Овернь, автобусом, нас возили посмотреть на вулканы. Я тогда учился в четвертом классе.

– Ну, начинай!

Я поднял воротник кожаной куртки, несколько секунд подумал, прочистил горло и продекламировал:

 
Собачье дерьмо на тротуарах
Даже если смотришь внимательно
Рано или поздно вляпаешься
 

Я гордо поглядел на нее, потом сказал – высокопарно, потому что хотел слегка ее подразнить:

– Да, м-м… видишь ли, м-м… этот образ должен п-передавать бренность человеческого удела п-пе-ред лицом неотвратимости судьбы, т-так сказать…

Она расхохоталась, снова прижалась ко мне плечом и не отодвинулась. Мне еще лучше стала видна маленькая родинка в уголке рта.

– С тобой и в самом деле не соскучишься. А что ты, собственно, делаешь у библиотеки в девять утра в субботу?

Она сняла темные очки и теперь смотрела на меня во все глаза. У меня от этого внутри словно что-то толкнулось.

– Я, собственно, з-здесь работаю, – сказал я, стараясь при этом выглядеть не слишком самодовольным.

– Здесь? Ты хочешь сказать, в библиотеке? – удивилась и обрадовалась она.

Я кивнул.

– Потрясающе! – Она легонько хлопнула меня по плечу.

Убрала волосы со лба и повернула голову, чтобы взглянуть на входную дверь.

– Кстати, посмотри – вроде бы уже открыто.

Она вскочила и протянула мне руку, помогая встать. Две минуты десятого, тень немного отступила на площадь, и на долю секунды у меня мелькнула мысль, что Лорен была права.

Свет в конце концов нас настиг.

Если честно рассмотреть ситуацию – я хочу сказать, если бы кто-то сделал моментальный снимок моей жизни, – думаю, можно было бы, не принимая в расчет моего посттравматического-заикания-и-сопутствующей-фобии, назвать меня скорее нормальным человеком. Ну то есть если руки три километра длиной, дурацкий пушок над губой и голос, который без предупреждения перескакивает с октавы на октаву, – это нормально. Если это так – тогда да. Несомненно.

Я был нормальным.

Когда я видел в зеркале свое отражение, мне было одновременно страшно и любопытно смотреть на себя. За несколько месяцев мое тело неузнаваемо изменилось. Кости лица отяжелели, торс удлинился, а ноги стали кривоватыми, и от этого походка у меня сделалась дурацкая.

Даже комната моя – и та изменилась. Стены словно бы сблизились, вытеснив последние игрушки. Теперь каждый квадратный сантиметр был заполнен стопками комиксов, журналами по серфингу и дисками моих любимых рок-групп. На стене – постер «Рокки» и вырезанные откуда-нибудь фотографии гигантских волн, сделанные на гавайских пляжах или Венис Бич. Мне случалось перед сном представлять себе, что волна меня захлестнула, стена воды обрушилась на меня с адским грохотом. Как в «Цунами», рассказе, который я писал для конкурса. Как ни странно, я не испытывал ни малейшего страха. Пена оставляла причудливые рисунки на изнанке моих век, оглушительный шум успокаивал, убаюкивал, и я засыпал. Фижероль исчезал – весь мир исчезал – под большой белой спасительной волной. Я просыпался с ощущением, что спал под водой. Я чувствовал себя обновленным, отмытым, возродившимся. Но это всегда проходило довольно быстро.

В тот день мне показалось, будто Лорен – как эта волна. Ударная волна, одновременно ощутимая и легкая. Как будто моя жизнь, вся моя жизнь по-новому завибрировала. Я видел перед собой ее улыбку, ее щеки, ее глаза, ее ноги – и это было всё равно что замереть в середине волны, удерживая равновесие на гребне скорости и света.