Новый Мир подразумевает элиту – достойных, уважаемых граждан; тех людей, что представляют высшее звено человеческой цепочки развития, это сверхлюди. Иные – как атавизмы – вскоре отомрут на теле города. Мы боремся с ними. Мы боремся за это. Мы позаботимся о них: о мелких несовершенствах, которые нам, вершителям (подобно искусным творцам) придётся самостоятельно удалить на обтачиваемом камне для того, чтобы создать абсолютное совершенство фигуры.

Новый Мир представляет собой апофеоз человеческой мысли и безупречность градостроения. Он возвышается на некогда функционирующих небоскрёбах и связывает меж собой здания множествами протянутых троп; когда-то город был разделён крестообразной рекой (рытвины, от которой, возможно, до сих пор под нашими пятами) – то послужило условным разграничением районов. В Северном районе собраны жилые многоквартирные улицы и частные дома, в Западном (его ещё называют торговым) районе осуществляется купля-продажа всего существующего в Новом Мире, а также находятся развлекательные и увеселительные заведения. Золотое Кольцо, куда мы направимся с Ирис чуть позже, располагается на Западе Нового Мира. Восточный район сосредоточен на производстве и поставках. В Южном районе живут бедняки, обслуживающий персонал, заводчане, работающие на фабриках – все те, кто трудится на благо элиты, трудящейся на благо государства. Население Нового мира едва превышает двадцать тысяч человек, большая часть из которых – представители Северного района. Обслуживают их жители Южного – тараканы, которым не хватило ума стать кем-то вроде нас. Их цели более низменны, потребности минимальны; они работают на заводах и фабриках, выполняют обслуживающую функцию. Отец убеждает отзываться о них не так критично, ибо северяне разбалованы, а без южан нам придётся обхаживать себя самим. Не вижу здесь ничего ужасного: я и без слуги смогу дотянуться до стакана с водой; лишь бы не видеть этот человекоподобный мусор.

Старые здания, на которых построены новые дома, обнесены дополнительными конструкциями для укрепления. Рабочие Южного района зачастую спускаются туда, дабы проверить исправность строений или усовершенствовать их. Сложно вообразить, какими последствиями это оборачивается для организмов недостойных, ведь чем ближе к земле (настоящей земле), тем выше уровень заражения и больше плавающих в воздухе болезней. Они – подобно туману – прижимаются к почве. Однако жертва южан не восхищает северян, а лишь демонстрирует: такая служба истинна для недостойных управления.

– До завтра, сладкая девочка, – говорит Ромео, проводив меня до посадочного места – особой платформы, где в воздухе замирают автомобили и забирают пассажиров.

Вместо ответа закатываю глаза. Дверь автомобиля отъезжает в сторону – сажусь.

– Доброго дня, мисс Голдман, – здоровается водитель.

Молча киваю и с удобством располагаюсь на диване. Хотелось бы дочитать книгу, но не стоит лишнему человеку знать о наличии старой печати в сумке. Одно дело ходить с книгой по коридорам Академии – их зачастую используют в написании каких-либо исследовательских работ; главное условие – не выносить дражайший антиквариат за пределы учебного заведения. Я же подстёгивала коллекцию отца. Книги старой печати хороши и плохи одновременно тем, что обнажают мысли (отвратительные и неправильные для неокрепшего сознания молодых граждан) людей былых поколений. Я читаю давно усопшие истории и делаю выводы об ограниченности ума жителей тех лет. Лет, когда не было Нового Мира. Лет до Урбанистический Революции. Лет, когда земля раскололась и собралась в верхний и нижний миры.

Автомобиль всплывает в воздух. Момент отрыва от земли всегда заставляет встрепенуться: тот самый миг, когда ты поднимаешься над городом, от которого млеешь и который боготворишь, и вот ты уже на десятки метров возвысился над последним мостом и несёшься над бескрайней пропастью Нового Мира.

Безучастно поглядываю в окно: из здания Академии выходит Ирис –неаккуратно поправляет маску и двигается к парковочным местам. Ромео отправляется домой вдоль мостов – навесных конструкций, что связывают крыши и позволяют гражданам Нового Мира передвигаться не только на летающих машинах. Лично я не терплю прогулки пешим шагом и считаю их уделом недостойных. Недостаточно достойных. Да, так.

– Улица Голдман, – объявляет водитель.

Мы замираем над парковочным местом у огромной площадки, на которой стоит двухэтажный дом, и медленно опускаемся. Замки отщёлкивают, двери отходят. Территория дома большая, много свободного и незадействованного пространства – вообразите, какого это, если за каждый дюйм в Новом Мире требуется платить немалую цену. О подобии сада – сухого, склоченного, замученного и высушенного – позже.

– К трем отправимся на Золотое Кольцо. Жди, – говорю водителю с безучастным взглядом и покидаю машину.

– Да, мисс Голдман.

Выстукиваю по плитке до дома и замираю у сенсорной панели, что впаяна рядом с входной дверью: прислоняюсь ладонью – чипированной частью – и, услышав одобрительный щелчок, захожу.

– Здравствуйте, мисс Голдман. Добро пожаловать домой, мисс Голдман, – приветствует служащая, что ожидает моего прихода.

Сбрасываю пальто и защитную маску; Миринда поднимает верхнюю одежду и спешит утаить её в гардеробе. Миринду наняли, когда я родилась. Её руки – сухие: и были, и остались; помню, как она поднимала меня из кроватки и напевала колыбельные. Её глаза – печальные. Её кожа – тёмная; в светлом доме, кажется, женщине нет места: грязное пятно на белой стене, несуразная скульптура на фоне хлопковых комнат. Миринда встречает меня из Академии, готовит еду, прибирается, стирает – со всеми своими обязанности справляется с присущими ей кропотливостью и ответственностью. Тёмно-коричневые волосы её похожи на шоколад, ключицы – острые – выглядывают сквозь полупрозрачную ткань ворота блузки. Она носит чёрный комбинезон с бархатными вставками и кружевом на рукавах.

Слышу отцовский голос этажом выше. Беседы о состоянии социального отдела. Сегодня отец работает удалённо – сидит в кабинете, постукивая по отзеркаленным в столе клавишам, разговаривает по наушнику, отвлекается на статьи из «Вестника», пьёт из кофейной кружки не кофе, окидывает взглядом собранную библиотеку (что окидывает взглядом его в ответ).

Поднимаюсь по лестнице – длинный коридор без света уводит к кабинету. Двери распахнуты – вижу силуэт отца, склонившегося над столом: пальцы прыгают по клавишам, наушник шепчет в ухо, на папке с документами стоит кофейная кружка. Отец предсказуем (нет, лучше подходит слово «стабилен», ведь такой уклад радует и вдохновляет. Отец всегда одинаков и всегда великолепен – это восхищает.

– Здравствуй, дочка, – не отвлекаясь от плавающего в воздухе экрана, говорит отец.

– Работаешь, – констатирую я.

– Как всегда.

– Как всегда.

Мне нравится бывать в кабинете. Нравятся тянущиеся от пола в потолок книжные стеллажи со старой печатью, нравится прозрачный стол по центру, нравится обращённое спиной к панорамному окну кресло, нравятся маленькие диваны, нравятся кубические картины, нравится запах пыли и чернил, нравится монотонный, решающий городские проблемы, голос отца, нравится видеть всё то, что я вижу, потому что понимаю, каким непосильным трудом оно зарабатывалось.

Мать говорит, отец женат скорее на работе, но я не вижу в этом ничего плохого – я бы и сама избрала тот же путь. Быть трудоголиком лучше, нежели лентяем.

Медленно подхожу к панорамному окну за спиной отца (право, как он смеет обращаться к Новому Миру затылком?): пальцами касаюсь вдалеке находящегося Здания Комитета Управляющих. Единственное строение, которое видно в городе отовсюду, так оно велико и значимо. Смотрю на острый пик и поражаюсь его красоте и превосходству. Я была в Здании Комитета Управляющих однажды, в одном из Залов собраний. Дышать там нечем, а посмотри в окно – пустошь, белена. Волны, пытающиеся схватить сухие и худые высотки, обнимают и прижимаются к тебе по другую сторону окна. Ты среди и над облаками, это немыслимо. Я обводила пустые столы взглядом и представляла, как спустя несколько лет сменю управляющих в отделах. Я цеплялась глазами за цепляющиеся о макушки высоток облака и представляла, как буду в скором времени наслаждаться их видом и задыхаться в кабинетах, и взгляд мой ни единого раза не упадёт на серый город. Да и для чего? Для чего ползающие по мостам муравьи и летающие над ними осы, если тебе открыто небо, соблазнительно манящее худым пальцем по направлению раскрытого окна? Сделай шаг, и ты замрёшь в Новом Мире и в его главных достоинствах – величественном небе и видом на власть; облака накроют тебя белоснежными одеялами и позволят остаться в них…Я слышала, падающие с высоты остаются в этом полёте навсегда; встреча с землёй не наступает: они застывают, наслаждаясь вечным полётом.

Прижимаюсь лицом к окну и смотрю под ноги. Дом Голдман стоит почти на краю, а потому я вижу сплетающиеся и уходящие вниз мосты, что теряются во мраке чёрных домов. Эти старые здания служат почвой и подпорками нашим новым строениям. Улица Голдман спокойная. Автомобили практически не летают, так как основные полосы для воздушного ориентирования смещены к центру, чужаки не ходят по мостам, так как участок выкуплен целиком, а иные не смеют ошиваться поблизости управляющих, ибо сами понимают собственное уродство. И, разумеется, осознают, что за чрезмерный – равно нездоровый – интерес можно оказаться привлечённым к ответственности и Суду. Суд – честный, справедливый, действующий на благо государства и граждан есть важнейший элемент структуры нашего общества. Я уважаю Суд и нахожу академическую дисциплину по судебным разбирательствам одной из интереснейших. Вообще каждая Палата представляет перечень требуемых к изучению уроков, а каждый из Залов предлагает увлекательные элективы к дополнительному совершенствованию навыков. Палата Социума, например, предлагает на курс учащимся философию, социологию и психологию (мы остановились на манипуляциях и их реализацию по отношению к гражданам, которые будут слушаться нас). Палата Рекламы требует знание маркетинга, риторики и теории продаж. Палата Финансов включила в Академию курсы по финансовой грамотности, экономике и капиталу. Палата Медицины – биологию, физиологию и половое воспитание (единственный урок, который поделён на две группы: мужскую и женскую). Есть, конечно, дисциплины, не относящиеся ни к одной из палат (например, литературное чтение или географическая сводка; они называются общими и в аттестат об образовании заслуженным баллом не выносятся. Стоит ли упоминать, что по всем предметам у меня высший балл? Нет. Устаю ли я? Тоже нет. Лень, как говорит отец, есть оправдание слабому или ослабевшему духу, а человеческое нутро на самом деле поблажек не знает и не терпит. Следовать опустошающим мыслям неприемлемо; мы должны трудиться на благо государства и, соответственно, лучшего мира, в котором главенствующую позицию занимаем мы сами!

Отец вздыхает и отвлекается на дела, перечитывает бумаги и отвечает на сообщения через встроенный в рабочий стол сенсор. У меня тоже такой есть, но меньше размером. В основном, я разговариваю с дядей и помощницей по вещевому магазину Голдман. Ну, не в основном даже…я правда только с ними и разговариваю, больше у меня никого в контактной книге нет. Это очень не нравится матери: недавно она заявила, что к своим годам я должна начать обзаводиться хорошими знакомствами (и вообще, что круг общения из чёрного парня и подружки-вертихвостки – замкнутый). Отец заступился и сказал, что сам начинит мою контактную книгу полезными номерами и мне не придётся тратить на это годы и силы, как делал он.

Я считаю уходящие вниз этажи, которые могу разглядеть. Те, на которых построена соседняя улица и которые никогда больше не осветятся изнутри. Один этаж, второй, третий – и вот тень моста падает поперёк; четвертый, пятый – следующий мост перечёркивает окно, а тень ставит на нём крест; шестой, седьмой – стёкла погружаются во тьму и ни единый блик проплывающих вывесок не дотягивается до них; восьмой, девятый – конец. Окна пропадают: тонут в чёрном океане, погружаются в беспросветную тьму. Я знаю, что даже пешим шагом ниже спускаться нельзя, не получится, там поджидает смерть; да и мысль о том, чтобы покинуть поверхность – девиантна. Это отклонение, болезненный вирус-червяк в голове.

Я знаю, что человек убивал природу, после чего она решила убить человека. Глупая, ведь у неё не вышло…Теперь киснет у нас под ногами, а мы с величием продолжаем жить. Мы. Люди с поверхности.

В детстве я любила читать журналы. Старые, напечатанные. Их выплёвывали станки, о чём мне рассказывал дядя. Удивительно, ведь ныне все тексты набирали на клавиатурах или под диктовку и распространяли в электронном виде. А что касается журналов…там рассказывали о жизни сразу после Коллапса (на самом деле я удивлена, что после масштабной, всеобъемлющей катастрофы люди нашли в себе силы и желание передать горстку информации о происходящем будущим поколениям). Я открывала эти тексты, чтобы вновь и вновь перечитывать горе людей; мне хотелось наблюдать за ними, смотреть со стороны. Я так часто это делала, что особенно тревожащие из моментов выучила наизусть. Они писали:

«И озарилось небо диким пламенем:

Пламенем,

Подобно глазам матери,

Из рук которой вырывают дитя»

Каждый стих преследовала иллюстрация. Как сейчас помню: с этими строками изображался невысокий холм с крохотными домами в несколько этажей, на небе двигались красные шары, а вместе с ними во тьме рассыпались крохотные точки – звёзды. В Новом Мире звёзд не было…то есть по природе своей они существовали и все о них прекрасно знали, но их никогда не видно: днем – из-за пасмурной погоды, а ночью – из-за застилающего улицы непроходимого тумана (к тому же находиться за пределами дома после объявления комендантского часа категорически запрещено – это нарушение под суд). Дядя подарил мне звёзды. Маленькую проекцию на потолок. Стихи дальше:

«Ночь поменялась с днём:

Всё озарилось будто свет,

Который исходил от крошечных

людских сердец,

ударил в небесах»

Силуэты бегущих людей смывались, крыши домов горели, деревья вспыхивали, а через секунды тонули в огненном океане.

«Люди сбегали – сбегали куда? –

Искали места,

Где укрыться могли,

Где могли бы спасти и детей,

и себя».

На следующей иллюстрации женщина с изрешеченным морщинами лицом и дряблыми руками прижимала к себе свёрток грязной ткани. Дитя. Я вглядывалась в картину, однако настигало меня не сострадание и сочувствие, не переживание и тягота от осознания, к чему пришёл человек. Я видела старуху. Я думала о старости. Я думала о неразвитости былых государств, о неспешности их развития. Получив блага, которые устраивали их в определенный момент, они забывали, что рано или поздно осточертеет и это. Почему после исторически важных переворотов люди стремятся к созданию и изобретению нового? Они боятся, что вернутся в ту же кучу животных фекалий, синонимично выступающей их жизням, и вновь будут по горло хлебать заслуженное. Люди боятся перемен, но после толчка – подразумевающего пинок – боятся вернуться в былые обстоятельства и времена, приведшие к сему, отчего бегут и выдумывают на ходу. Люди умели и умеют создавать новое. Но только тогда, когда их ужалит. Электричество, двигатели,