Поезд в Милуоки
1929 год

Последнюю ночь в поезде я сплю плохо. Кармин несколько раз просыпался, ерзал и капризничал, как я ни пыталась его укачать, он довольно подолгу плакал и будил соседей. Когда желтыми полосами пришел рассвет, он наконец заснул, положив голову на подогнутую ногу Голландика, а пятки – мне на колени. У меня сна ни в одном глазу, разгулявшиеся нервы придают бодрости, я прямо чувствую, как сердце перекачивает кровь.

Все это время я ходила с неряшливым хвостом, но тут развязываю старенькую ленточку, распускаю волосы по плечам, расправляю пальцами, приглаживаю кудряшки у лица. Потом стягиваю снова, как можно туже.

Поворачиваюсь, вижу, что Голландик смотрит на меня.

– Красивые у тебя волосы.

Я прищуриваюсь в темноте, пытаясь понять, дразнится он или нет, а он смотрит на меня сонными глазами.

– Несколько дней назад ты говорил совсем другое.

– Я говорил «кому ты такая нужна».

Мне хочется отпихнуть его с его добротой и честностью.

– Уж какая есть, такая есть, – говорит он.

Я вытягиваю шею: не слышит ли нас миссис Скетчерд, но впереди никакого движения.

– Давай дадим слово, что потом отыщем друг друга, – говорит он.

– Это как? Мы, скорее всего, окажемся в разных местах.

– Знаю.

– И мне дадут другое имя.

– Мне, наверное, тоже. Но попытаться-то можно.

Кармин переворачивается, поджимает ножки и вытягивает ручки – мы сдвигаемся, чтобы ему было удобнее.

– Ты веришь в судьбу? – спрашиваю я.

– А это что за штука?

– Что все решено заранее. А ты, ну… просто живешь, как тебе предписали.

– У Бога все предначертано заранее.

Я киваю.

– Не знаю. Я не люблю строить планы.

– Я тоже.

Мы оба смеемся.

– Миссис Скетчерд говорит, мы можем начать с чистого листа, – говорю я. – Забыть о прошлом.

– О прошлом я забуду, без вопросов. – Он поднимает свое одеяло, упавшее на пол, и укрывает Кармина, который лежит частично голышом. – Но забывать все я не хочу.

В окно видно три ряда рельсов, параллельных нашим, бурых и серебристых, а за ними широкие и плоские вспаханные поля. Небо чистое, голубое. В вагоне пахнет подгузниками, потом и кислым молоком.

В голове вагона миссис Скетчерд поднимается во весь рост, потом наклоняется, чтобы переговорить с мистером Кураном, и рапрямляется снова. На ней ее черный чепец.

– Так, дети, подъем! – говорит она, оглядываясь, и несколько раз хлопает в ладоши. Утреннее солнце поблескивает на стеклах очков.

Вокруг раздаются тихие вздохи и ворчание. Те, кому повезло поспать, потягиваются – у них онемели руки и ноги.

– Пора привести себя в порядок. У каждого из вас в чемодане есть смена одежды; чемоданы, как вы помните, на багажной полке. Старшие, помогите, пожалуйста, младшим. Нет нужды напоминать, как важно с первого же момента произвести хорошее впечатление. Умытые личики, расчесанные волосы, заправленные рубашки. Блестящие глаза, улыбки. Не ерзать, не дотрагиваться до лица. А говорить что нужно, Ребекка?

Это мы уже выучили.

– Пожалуйста и спасибо, – произносит Ребекка едва слышно.

– Пожалуйста и спасибо, а дальше?

– Пожалуйста и спасибо, мадам.

– Не заговаривайте, пока не заговорят с вами, и не забывайте отвечать «пожалуйста и спасибо, мадам». Когда нужно заговаривать, Эндрю?

– Когда с вами заговорят?

– Правильно. Не ерзать и что еще не делать, Норма?

– Не трогать лицо, мадам. Мадам, мадам.

Вокруг хихикают. Миссис Скетчерд окидывает всех свирепым взглядом.

– Вам смешно, да? Только, боюсь, будет не смешно, когда все взрослые скажут: нет, спасибо, не нужен мне невоспитанный, неопрятный ребенок, и вам придется сесть обратно в поезд и ехать дальше. Вы как считаете, мистер Куран?

Мистер Куран, заслышав свое имя, вскидывает голову.

– Я согласен, миссис Скетчерд.

В вагоне тишина. Нам даже думать не хочется о том, что нас никто не выберет. Маленькая девочка в ряду за мной начинает плакать, и скоро отовсюду доносятся приглушенные всхлипывания. В голове вагона миссис Скетчерд хлопает в ладоши и складывает губы в подобие улыбки.

– Ну же, ну же. Не надо так. Как и почти в любой другой жизненной ситуации, вы, скорее всего, добьетесь успеха, если будете вежливы и подадите себя с лучшей стороны. Добрые жители Миннеаполиса соберутся сегодня в зале ожидания, и у всех у них есть серьезные намерения забрать одного из вас домой, а может, и не одного. Девочки, помните, ленточки нужно завязать аккуратно. Мальчики, умыться и причесать волосы. Застегнуть рубашки как следует. Когда мы сойдем с поезда, построиться в шеренгу. Не заговаривать, пока не заговорят с вами. Короче говоря, вы будете делать все от вас зависящее, чтобы взрослым было проще вас выбрать. Вам это понятно?

Солнце светит так ярко, что приходится щуриться, от него жарко, я перебираюсь на среднее сиденье, подальше от пылающего окна, и забираю Кармина на колени. Мы проезжаем под мостами, тормозим у станций, свет мигает, а Кармин играет с тенями, хлопая ручкой по моему белому переднику.

– У тебя, скорее всего, все сложится хорошо, – тихо говорит Голландик. – По крайней мере, не будешь корячиться на ферме.

– Это пока еще неизвестно, – говорю я. – Да и насчет тебя тоже.

Вокзал Милуоки, Миннеаполис
1929 год

Визжа тормозами, поезд останавливается у перрона, выпускает облако пара. Кармин притих, рассматривает здания, провода, людей за окнами – ведь многие сотни миль мы видели только поля и деревья.

Мы встаем и собираем свои вещи. Голландик снимает с полки наши чемоданы, ставит в проход. В окно видно миссис Скетчерд и мистера Курана, они разговаривают на платформе с двумя мужчинами в костюмах, при галстуках, в черных шляпах, за ними стоят несколько полицейских. Мистер Куран пожимает им руки, потом поводит рукой в нашу сторону – мы как раз начинаем выходить из поезда.

Хочется что-нибудь сказать Голландику, но я не знаю что. Ладони взмокли. Жуткое чувство неопределенности – мы шагаем в неведомое. Последний раз я чувствовала себя так же в зале ожидания на Эллис-Айленд. Мы все устали, маме нездоровилось, мы не знали, куда попадем и как сложится наша жизнь. Но теперь-то я понимаю: одна вещь оставалась тогда данностью – у меня была семья. Я сознавала: что бы ни случилось, мы будем вместе.

Полицейский дует в свисток, поднимает руку – мы понимаем, что это знак построиться. Тяжесть Кармина на руках, его горячее дыхание на щеке, чуть липкое и кисловатое от выпитого утром молока. Голландик тащит наши чемоданы.

– Дети, поживее, – говорит миссис Скетчерд. – В две ровные шеренги. Так, хорошо. – Голос ее звучит мягче обычного, я пытаюсь понять: из-за того, что вокруг много других взрослых, или из-за того, что она знает, что нас ждет. – Сюда.

Вслед за ней мы поднимаемся по широкой каменной лестнице; топот наших жестких подметок по ступеням разносится эхом, точно барабанная дробь. С верхней ступени мы вступаем в коридор, освещенный газовыми рожками, а потом в главный зал ожидания вокзала, не такой роскошный, как в Чикаго, но все равно впечатляющий. Просторное, светлое помещение, большие окна с частым переплетом. Впереди, за спиной миссис Скетчерд, полощется парусом ее черный плащ.

Дожидающиеся внутри люди перешептываются, указывают пальцами; интересно, знают ли они, зачем мы здесь. А потом на глаза мне попадается большой плакат, закрепленный на колонне. На белой бумаге крупными черными буквами написано:

РАЗЫСКИВАЮТСЯ

Семьи для сирот.

Группа бездомных детей с Востока

прибудет

на Центральный вокзал Милуоки в пятницу,

18 октября.

Распределение состоится в 10 утра

Дети разного возраста, обоих полов,

оставшиеся без опеки в суровом мире…

– Что я говорил? – хмыкает Голландик, проследив за моим взглядом. – Как свиней на рынке.

– Ты умеешь читать? – спрашиваю я удивленно, а он ухмыляется.

У меня в спине будто повернули заводную ручку – я бросаюсь вперед, так, что ноги не поспевают. Станционный шум превращается в ушах в приглушенный рев. Пахнет чем-то сладким – засахаренные яблоки? – мы проходим мимо тележки торговца. Волосы на шее намокли, я чувствую, как по спине сбегает струйка пота. Кармин сделался ужасно тяжелым. Как странно, думаю я: я оказалась в месте, которого мои родители никогда не видели и не увидят. Как странно: я здесь, а они умерли.

Дотрагиваюсь до крестика на шее.

Мальчишки постарше перестали бузить. Маски сброшены: на их лицах я вижу страх. Некоторые из ребят шмыгают носами, но по большей части все очень стараются вести себя совсем тихо и делать то, что от них ожидается.

Впереди у большой дубовой двери стоит, сжав перед собой руки, миссис Скетчерд. Мы подходим к ней, становимся полукругом, девочки постарше несут младенцев, малыши держатся за руки, мальчишки засунули ладони в карманы.

Миссис Скетчерд наклоняет голову:

– Мария, Матерь Божия, обрати свой милостивый взор на этих детей, укажи им верный путь и даруй благословение в начале их жизни. Мы – твои смиренные служители во имя Его. Аминь.

– Аминь, – быстро повторяют немногие набожные, а за ними и все остальные.

Миссис Скетчерд снимает очки.

– Мы достигли цели. Отсюда, с Божьей помощью, вы отправитесь в семьи, где в вас нуждаются и ждут вас. – Она прочищает горло. – Помните, не всем и не сразу удастся найти подходящую семью. Это обычное дело, и переживать тут не о чем. Если вас не возьмут здесь, вы сядете обратно в поезд, вместе со мной и мистером Кураном, и мы поедем до следующей станции, примерно в часе пути. А если вы и там не найдете себе дом, мы двинемся дальше.

Соседи мои переминаются с ноги на ногу как перепуганные овцы. В желудке у меня пусто и все дрожит.

Миссис Скетчерд кивает.

– Итак, мистер Куран, мы готовы?

– Да, миссис Скетчерд, – отвечает он, налегает плечом на тяжелую дверь, распахивает ее.

Мы в дальнем конце большого зала, обшитого деревянными панелями, в нем клубятся люди и стоят рядами пустые стулья. Миссис Скетчерд ведет нас по центральному проходу к низкой сцене в глубине; присутствующие примолкают, потом поднимается тихий гул. Те, кто стоит в проходе, сторонятся, давая нам пройти.

Может, кто-нибудь здесь меня и возьмет, думаю я. Может, у меня будет жизнь, о какой я и не мечтала, – в светлом уютном доме, где всегда много еды: теплые пироги, чай с молоком, и сахара туда можно положить сколько захочешь. И все же, поднимаясь по ступеням на сцену, я вся дрожу.

Нас выстраивают по росту, начиная с самых маленьких; некоторые по-прежнему держат малышей на руках. Голландик старше меня на три года, но я высока для своего возраста, так что между нами оказывается всего один мальчик.

Прочистив горло, мистер Куран начинает произносить речь. Я разглядываю его и замечаю горящие щеки и кроличьи глаза, обвисшие каштановые усы и кустистые брови, живот, выпирающий из-под жилета, как плохо спрятанный воздушный шарик.

– Несложные формальности, – обращается он к добрым гражданам Миннесоты, – это все, что отделяет вас от детей на этой сцене, сильных, здоровых, вполне способных помогать на ферме и дома по хозяйству. В ваших силах спасти их от одиночества, нищеты, и, полагаю, миссис Скетчерд согласится, если я добавлю к этому списку беззаконие и грех.

Миссис Скетчерд кивает.

– Итак, вы можете сделать доброе дело, причем не без выгоды для себя, – продолжает мистер Куран. – В ваши обязанности входит кормить, одевать и обучать ребенка до достижения им восемнадцати лет, равно как, разумеется, и обеспечивать его религиозное воспитание – мы же от души надеемся, что вы не просто будете испытывать к нему приязнь, но и со временем станете относиться к нему как к родному. Ребенок, которого вы выберете, бесплатно поступает в ваше распоряжение на срок в девяносто дней, – добавляет он. – После этого вы по желанию можете отправить его обратно.

Девочка, которая стоит со мной рядом, тихо скулит, будто собачонка, и втискивает свою руку в мою. Ладошка у нее холодная и мокрая, точно лягушачья спина.

– Не переживай, все будет хорошо… – начинаю я, но она смотрит на меня с таким отчаянием, что я осекаюсь.

Прямо на наших глазах посетители строятся в ряд, начинают подниматься на сцену – и я чувствую себя коровой на сельскохозяйственной выставке в Кинваре, куда меня когда-то возил дед.

И вот передо мной стоит молодая светловолосая женщина, худенькая и бледная, а рядом с ней серьезного вида мужчина с подрагивающим кадыком, в фетровой шляпе. Женщина делает шаг вперед.

– Можно?..

– Простите? – переспрашиваю я, не поняв.

Она протягивает руки. А, ее заинтересовал Кармин.

Он бросает на нее взгляд, а потом утыкается лицом мне в шею.

– Он застенчивый, – объясняю я.

– Привет, малыш, – говорит она. – Как тебя зовут?

Он отказывается поднимать голову. Я слегка встряхиваю его.

Женщина поворачивается к мужчине и говорит негромко:

– Глаза ведь можно будет вылечить, правда?

А он отвечает:

– Не знаю. Скорее всего.

На нас смотрит еще одна пара. Она полная, с нахмуренным лбом, в грязном переднике; у него пряди волос зачесаны поперек костистого лба.

– Как тебе эта? – спрашивает он, указывая на меня.

– Не нравится, – отвечает женщина, поморщившись.

– Вы ей тоже не больно нравитесь, – произносит Голландик, и мы все оборачиваемся к нему в изумлении. Мальчик, что стоит между нами, отшатывается назад.

– Что ты сказал? – Мужчина подходит к Голландику, встает перед ним.

– Ваша жена не имеет права так о ней говорить. – Голландик не повышает голоса, но я слышу каждое слово.

– А это не твоего ума дело, – объявляет мужчина, приподняв указательным пальцем подбородок Голландика. – Моя жена может о вас, подзаборниках, говорить что хочет.

Раздается шелест, всплеск черного плаща – и, точно змея из кустов, откуда-то выныривает миссис Скетчерд.

– Что-то не так? – говорит она тихо, но властно.

– Этот мальчишка нахамил моему мужу, – заявляет женщина.

Миссис Скетчерд смотрит на Голландика, потом на пару.

– Ханс… мальчик бойкий, – произносит она. – Не всегда думает, прежде чем открыть рот. Простите, не расслышала ваше имя…

– Барни Маккаллум. А это моя жена Ева.

Миссис Скетчерд кивает.

– Что нужно сказать мистеру Маккаллуму, Ханс?

Голландик смотрит под ноги. Я знаю, что он хочет сказать. Мы и все бы это сказали.

– Простите, – бормочет он, не поднимая головы.

Пока разворачивалась эта сцена, худенькая блондинка гладила пальцами ручку Кармина, и вот, все еще прижавшись ко мне, он наконец-то глянул на нее сквозь ресницы.

– Ты у нас прелесть, да? – Она слегка тыкает его в животик, он робко улыбается.

Женщина смотрит на мужа:

– Думаю, его и возьмем.

Я чувствую, что на нас смотрит миссис Скетчерд.

– Хорошая тетя, – шепчу я Кармину в ушко. – Она хочет стать твоей мамой.

– Мама, – произносит он, дохнув на меня теплом. Глазенки круглые, блестящие.

– Его зовут Кармин. – Я отрываю цепкие ручонки от своей шеи, зажимаю их в своей ладони.

От женщины пахнет розами – так пахли пышные белые цветы на дорожке возле бабушкиного дома. Сложения она хрупкого, будто птичка. Кладет руку Кармину на спину, он еще крепче прижимается ко мне.

– Ничего страшного… – начинаю я, но слова разламываются в горле.

– Неть, неть, неть, – сопротивляется Кармин.

Я сейчас упаду в обморок.

– А вам не нужна девочка в помощницы? – выпаливаю я. – Я умею… – Лихорадочно вспоминаю, что же я умею. – Штопать. И готовить.

Женщина смотрит на меня с жалостью.

– Ах, деточка, – говорит она, – ты уж прости нас. Двое нам не по средствам. Мы… мы пришли за малышом. Я уверена, ты тоже найдешь… – Голос иссякает. – Мы хотим взять в семью малыша.

Я сглатываю слезы. Кармин чувствует: во мне что-то изменилось, и начинает хныкать.

– Иди к новой маме, – говорю я и отрываю его от себя.

Женщина неловко берет его, прилаживает на руках. Не привыкла она держать детей. Я протягиваю руку, пристраиваю его ножку ей под локоть.

– Спасибо, что присмотрела за ним, – говорит она.

Миссис Скетчерд ведет их со сцены к столу, где лежат документы, темная головка Кармина лежит у женщины на плече.

Одного за другим соседей моих разбирают. Мальчик, стоявший рядом, уходит с низкорослой толстушкой, которая заявила, что давно ей пора обзавестись мужчиной в доме. Девочку, скулившую по-собачьи, уводит элегантная пара, оба в шляпах. Мы с Голландиком стоим рядом и тихонько переговариваемся, и тут подходит мужчина, загорелый и морщинистый, – лицо напоминает старую подметку, а за ним следом угрюмая женщина. Мужчина останавливается перед нами, протягивает руку, ощупывает бицепс Голландика.

– Что вы делаете? – спрашивает тот с удивлением.

– Открой рот.

Я вижу, что Голландику очень хочется затеять драку, но рядом стоит и смотрит мистер Куран, – не получится. Мужчина засовывает грязный палец Голландику в рот. Голландик дергает головой.

– Снопы вязал когда? – спрашивает мужчина.

Голландик таращится перед собой.

– Не расслышал, что ли?

– Нет.

– Нет – в смысле не расслышал?

Голландик переводит взгляд на него.

– Снопы никогда не вязал. Вообще не знаю, что это такое.