– Это хорошо, – сказал Лоран. – Пресса начинает двигаться. Какая газета?

– Женский еженедельник.

Он был разочарован.

– Нам полезнее была бы «Матэн», чем издание – орган торговли бюстгальтерами.

– Вы слишком поспешны в вашем суждении. Те, что носят бюстгальтеры, голосуют. Оставьте при себе ваш антифеминизм. С женщинами-избирателями надо быть очень внимательным. И поскольку мы не перегружены запросами, удовлетворимся тем, что нам предлагают…

Антуан Ру нервничал. Он не хотел беречь Лорана и тратить много времени на манеры и реверансы. Он пощелкивал суставами пальцев. Лорана раздражал этот тик, но он воздержался от замечаний. Боровиц обогнал грузовик в очень узком проезде.

– Не убейте нас, – сказал Лоран. – Это доставит слишком большое удовольствие Дюмулену.

– Он будет не единственным счастливым человеком на ваших похоронах, – сказал Боровиц. – Найдутся и другие, кто порадуется. Интервью очень важно. Эта публикация весьма распространена среди врачей, парикмахеров, везде, где надо ждать. Но где их принять, этих двух журналистов? Ваши апартаменты на авеню Жоржа Манделя слишком роскошны, ваша собственность несколько бросается в глаза, и у вас такая же собака, как у президента. Той же породы, я хочу сказать.

– Это случайность, – сказал Лоран. – Мне предложили Прометея, я не смог отказаться.

– Случайность или нет, – продолжал Антуан, – это похоже на «ностальгию по власти», пинок в адрес общества. Человек, который прогуливается с собакой, как у президента, наверняка важная персона и достойный последователь, не так ли?

Лоран ответил очень спокойно:

– Сфотографируйте меня с таксой в муниципальном доме.

Мюстер захотел разрядить обстановку.

– Вам, быть может, надоело, не обижайтесь, но мы здесь, чтобы думать о деталях.

На голубом небе несколько серых облаков играли в догонялки. Они пересекли мост Александра III.

Боровиц продолжал:

– Скоро каникулы. Журналистка предложила, чтобы мы поехали к вам в деревню. Я не согласился, сославшись на работу. Там слишком красиво, трудно представить, слишком роскошно. У вас перед домом – пруд, а рядом – теннисный корт. Я бы предпочел приземистый домик, скрывающийся в виноградниках.

– Все это принадлежит моей жене, – сказал Лоран. – Вот она – богатая. Я – на пансионе. Можно было бы сказать, что я живу у нее и покрываю расходы моим заработком депутата.

Боровиц сказал очень мягко:

– Не надо резких выражений, идеальным был бы старый мещанский домик в района Луары. По возможности скрытый диким виноградником.

– И дедушка-железнодорожник? – сказал Лоран в отчаянии— Нет у меня такого дедушки. Почти все мои предки были юристами. Ничем не могу помочь. И дома у меня никакого нет ни в районе Луары, ни в ином месте. Передайте мне, пожалуйста, папку с документами собрания. Вы мне рассказываете процесс денег г-на Моро, будете расхваливать во время кампании. Надо знать, чего мы хотим.

Они воскликнули хором, утверждая, что он был слишком обидчив. Они заверили его в их преданности. Они вступили в партию, ее штаб-квартира была расположена в старинном патрицианском доме на левом берегу Сены. Им принадлежало здание. Они приглядывались к другому, отделенному от него внутренним двором. Владелица, практичная графиня, хотела передать здание лишь в пожизненную ренту. Лоран отказался, он надеялся, что его тесть сможет уговорить старую даму продать его без продления.

Едва войдя в зал собраний, где уже шумел народ, Лоран почувствовал себя счастливым. Он был в своей среде. Среди представителей региональных комиссий он провел настоящую кампанию по умственному обольщению. Надо было их убедить, что его присутствие необходимо. В это утро он должен был получить предварительное согласие на выдвижение своей кандидатуры на президентских выборах. Надо было понравиться всем и каждому.

С отлично сыгранным волнением, он говорил о своем прошлом, насыщенном событиями, не забывая период воинствующего синдикализма. Порою – завуалированный атеист, временами разочаровавшийся христианин, он представлял свою веру в прогрессистской упаковке. Возрождал радикалистский идеал в одеяниях по последней моде. Язык его, изобилующий техническими терминами, говорил о знаниях «профессионального политика». Однако он не колеблясь выставлял себя как «искренний молодой человек», говоря о конгрессе, когда он был с Дгомуленом. Ему ужасно хотелось назвать его как-то обидно, например «гениальным стариком», но он погасил в себе это желание и произнес с лживой искренностью, которая никого не обманула:

– Я очень уважаю Жозефа Дюмулена, но наши пути разошлись. Расхождение в наших взглядах неисправимо. Мы представляем два разных мира, два поколения…

Он изменил тон, аудитория была зрелой, внимательной.

– Вот именно, возвращаюсь к проблемам поколений. Все мы – или почти все – отцы семейств, – сказал он. – Расскажу вам поучительный случай. Некоторое время тому назад один молодой человек сказал мне…

Этот молодой человек был его сыном. Ребенок, зачатый на матрасе, набитом деньгами и рожденный в цветах, давным-давно жил далеко от них.

– …сказал мне: «Все вы – слепые. Ваши белые тросточки служат вам дубинками полицейских. С вами невозможно разговаривать. Создание технократами групп начинается в лицее и кончается в вузе. После великой паники в 1986 году вы стараетесь убить воображение. Вы придумали новый ГУЛАГ. Западный ГУЛАГ. ГУЛАГ секторизованных знаний. Мозги в банках. Кто еще может сказать, что французский дух господствует? Из молодых французов вы сделали цыплят, воспитанных на электричестве. Вы создали страну, где господствуют рантье, зачинщики, политиканы, противозаконные нотариусы, охраняемые соучастниками буржуями».

Рубашка Лорана взмокла от пота. И слова «Салют, папа!», сказанные его сыном, еще долго звучали в ушах его.

– Особенность нашей программы заключается в политике по отношению к молодежи. Мы должны создать страну, где молодые не чувствовали бы себя укрывающимися от прогресса, отброшенными неистовой индустриализацией. Мы – надежная опора для тех, кто вошел в систему. Что предлагаем мы для молодежи? Надо открыть ворота для солнца.

Расчувствовавшаяся аудитория стала аплодировать. Лоран тоже был тронут. Мюстер любил театральность Лорана. Когда надо было распространить гуманистическую идею, Лоран Же завоевывал явный успех. Сегодня он явно преуспел. Его приветствовали горячими аплодисментами, он зажег аудиторию, он ее захватил. Это был успех.

«Не забудьте, что через час вам предстоит посетить семью трудящихся иммигрантов!» Послание Мюстера было написано крупными буквами: Лоран не любил пользоваться очками на публике.

Внезапно почувствовав усталость, он покачал головой. Отказаться от этого визита он не мог. Это была трата времени, поскольку эти славные люди не голосовали, но визит такого типа порой вызывал фотографию, отклик. Все надо было использовать. Рукопожатие иностранного рабочего оправдывало себя.

– И в заключение…

Мастер синтеза, он умел выражать мнение, которое приписывал другим настолько логично, что даже те, которые считали себя противниками, оказывались анестезированными, значит убежденными.

С блестящим от пота лбом, с рубашкой, прилипшей к спине, он взглядом задал вопрос Мюстеру. Ему нужна была доза комплиментов. Подобно тому как тюлень заглатывает рыбу, которую дрессировщик бросает ему в вознаграждение, он проглотил бы любую похвалу, чтобы продолжать усилия. Мюстер опустил веки в знак согласия. «Все хорошо, – подумал Лоран. – Все в порядке».

Быстрым шагом, с лицом, наполовину спрятанным в меховой воротник, Лиза шла по старому городу в Женеве. Она была спокойна и грустна. Никого не могла она в этом обвинить, кроме самой себя. Она сама хотела, чтобы случилась эта ночь, сама выбрала мужчину, который ей понравился. Она приняла Лорана Же вместо снотворного. Нельзя сказать, что она спала с большим удовольствием, но спала иначе. Она поднималась и спускалась по улочкам, туфли ее порой скользили по брусчатке, взглядом своим отмечала красивые старые здания. Утро было прекрасное и по-весеннему бледное. Незаметно для самой себя пересекла широкую дорогу, на другой стороне улицы увидела ступени, которые спускались к памятнику Кальвину, в окружении прекрасного парка. Клумбы цветов были разбросаны по газону как живые восточные ковры. Проходя мимо скамьи, она машинально поздоровалась с пожилым мужчиной, который ответил на ее приветствие по-немецки. Собачка, сидевшая на коленях мужчины, смотрела ей вслед.

Ей хотелось есть, она была в подавленном настроении и испытывала забавное чувство, что стала взрослой. Дальше, в парке, она увидела кафе, терраса которого еще была покрыта утренней росой. Служитель снимал со столов перевернутые на них стулья.

– Здравствуйте, – сказала она ему. – Можно уже заказать кофе?

– Да, – ответил мужчина. – Садитесь здесь… Рогаликов тоже хотите? Их только что привезли. Они еще теплые.

Он провел по столу еще мокрой мочалкой.

– На одного человека?

Ей стало больно. Поспешно ответила:

– Отец мой сейчас придет.

Она села на холодный стул. «Какую глупость я сделала, – подумала она, – что так соврала!» Неторопливый официант вернулся и поставил на стол две чашки и кофейник, а также корзинку, полную рогаликов.

– Приятного аппетита, – сказал он.

Она медленно ела, наслаждаясь каждым глотком. Дважды налила себе кофе. В стороне бородатый молодой человек внимательно читал «Сюисс». Она почувствовала, что за ней следит гарсон кафе. Быть может, ей показалось, что он следит за ней? Она собиралась попросить счет, когда к ней подошел старик со своей собачкой. Она поднялась и пошла ему навстречу.

– Извините, что я вас побеспокоила, сударь.

– Вы меня не беспокоите…

– Вы видели меня только что при входе в парк.

– Помню.

– Послушайте, месье. Я сочла гарсона нескромным, когда он спросил, одна ли я. Я сказала, что жду отца, и теперь мне стыдно, что я так ухожу. Если вы выпьете кофе со мной, мое самолюбие не пострадает.

Он улыбнулся и сказал:

– Почему бы нет? Который ваш стол?

Она показала:

– Вон там… Спасибо, что пришли.

Они приблизились и сели.

– Не надо заботиться о мнении других. Если начнете думать об этом, никогда не успокоитесь.

– Принцип этот я знаю, – сказала она. – Теоретически я этим не занимаюсь. А на деле – да.

Увидев, что оба они садятся, собачка уселась на третий стул.

– Наливайте себе, – сказала Лиза, показав на кофейник. Есть и молоко. Надеюсь, еще горячее.

– А вы тоже налейте себе немного кофе, – сказал мужчина. – Составьте компанию. Согласны?

– Вы швейцарец, немец? – спросила она.

– Нет, голландец.

– В Женеве проездом?

– Вот уже двадцать лет. Живу здесь. Я влюблен в этот город.

Вдали гарсон видел приход «отца».

Голландец аккуратно намазал масло на рогалик. Он не спешил, не проявлял жадности или поспешности. Собака отказалась от малейшего куска.

– Он ведет себя, как кошка, – сказала Лиза. – Обычно собаки более прожорливы, правда?

После паузы:

– Живете один?

Указав на собаку, ответил:

– Живу с ним.

Добавил с живым интересом:

– Вы хорошо говорите по-немецки. С небольшим акцентом, впрочем.

– Я австрийка, – сказала она. – Переводчик-синхронист. Могу переводить на три языка: французский, английский, немецкий.

Он попробовал кофе.

– Три языка… Такая молодая… Вам повезло. Вам помогло окружение, не правда ли?

– Языки – это была идея фикс моего отца. По окончании лицея, в семнадцать лет, я поступила в школу переводчиков. Проучилась три года. Отец очень гордился.

– На его месте я бы тоже…

Слова слипались в горле у Лизы. Сквозь прозрачный экран из слез возник расплывчатый пейзаж из деревьев и кустов в форме факелов.

– Дышите глубже, – сказал голландец. – Слегка откройте рот и глубоко вдохните.

Она подчинилась.

– Ну вот, – сказал мужчина. – Медленно. Теперь выдохните. Тоже медленно. Никто не торопит.

– Вы говорите как врач.

– Нет, просто по своему опыту я знаю симптомы боли. Отец ваш умер?

Она кивнула головой.

– От несчастного случая?

– Нет, – ответила она. – От рака.

Слово это прочистило горло.

– Недавно, да?

– Несколько месяцев тому назад. Резкое обострение болезни. До этого не было признаков. Ни бледности, ни худобы, ни усталости. Ничего. Спортсмен, красавец, настоящий красавец. Элегантный, стройный. Руки умные, теплые, добрые. И вдруг ему стало плохо. Он не хотел этим заниматься. У него было слишком много работы. Я была обеспокоена. Боль не проходила. Я настаивала, чтобы он пошел к врачу. Пришлось делать много анализов. Ждали результатов. Я жила как загнанный зверь. А он – нет. Чуточку нервничал, что приходилось заниматься не работой, а чем-то другим. Месье, – продолжала она, и ее охрипший голос заинтриговал собаку (она наклонила голову направо, чтобы лучше наблюдать) – мне не хочется жить без него. Отца я любила больше всего на свете. Может быть, слишком.

– А ваша мать?

– Ее горе было ограничено во времени. Она плакала, глядя на часы, чтобы не опоздать на самолет. Она находила, что страдать неудобно. Как только отца кремировали, она уехала в свою любимую французскую провинцию к кузенам, кузинам, к состарившимся друзьям детства, к бывшим поклонникам. Мне она объяснила, что жизнь продолжается. «Об остальном, – сказала она, прощаясь, – побеспокоятся адвокаты».

– Сколько ей лет?

– Сорок три года. Ужасно то, что отец мой ее обожал. А она должна была бы посвятить себя воспоминанию о моем отце.

– Вы полагаете, что имеете право осуждать ее?

– Да. Несправедливость вопиющая, – продолжала Лиза, сотрясаясь от гнева. – Отца я любила всей душой. Всем сердцем. Но в его сердце мать моя стояла раньше меня. Я была только его дочерью.

– Вы не правы, устанавливая порядок предпочтений в любви. Я потерял ребенка и никогда не хотел сравнивать это горе ни с каким другим. Ни с чем.

Она слушала его с бесконечным вниманием.

– Потерять ребенка – это адская мука, – продолжал он. – В ваших воспоминаниях ребенок продолжает расти, но вы не можете его потрогать, поцеловать. Вы празднуете день рождения некой тени. Время проходит, а боль растет, расширяется. Боль подростка превращается в боль взрослого. Боль женится. Эта боль приходит к вам каждое дикое воскресенье, которое судьба вам посылает. Сегодня моему сыну тридцать четыре года. Ему было восемь лет, когда я его потерял.

– А жена ваша?

– Вскоре после этого мы с ней расстались. Нас связывал ребенок. Перед лицом такого горя каждый день нужно преодолевать препятствие. Человек преображается, он уподобляется альпинисту. Дни становятся горами, которые надо покорить.

Лиза сказала поспешно:

– А я стала злой. Правда, злой. Я ненавижу мужчин возраста моего отца. Я завидую, что они живут. Я провожу сравнения. Говорю: такой-то глуп, бесполезен и злосчастен. Я стала омерзительна. Настоящее чудовище. Не выношу людей, которые жалуются…. Парочки жалующиеся, ссорящиеся. Каждый раз говорю себе: вот они должны были быть на месте моего отца, а он обожал жизнь.

– Не переживайте, вас трясет, – сказал он. – Успокойтесь… Вы сейчас почувствуете тепло солнца.

– Я замерзла, – сказала она. – Замерзла.

Голландец подал знак жестом гарсону и рассчитался с ним.

– Я должна была предложить разделить счет, – сказала она.

– Вы шутите?

Он вырвал из блокнота листок и написал на нем адрес.

– Позвоните мне, если вернетесь в Женеву.

– Спасибо, – сказала Лиза. – Спасибо.

Засидевшаяся собака спрыгнула на пол.

– До свидания, – сказал мужчина. – Надо привыкнуть жить без него. Он будет помогать вам.

– Возможно, – сказала Лиза. – Спасибо за понимание.

Через несколько секунд она встала и пошла быстрыми шагами к своему отелю. «Надо идти работать, – подумала она, – принять ванну и работать».

Когда она переходила улицу, какой-то водитель затормозил, недовольный, в последний момент. Он задел ее бампером. А она даже не заметила этого. Погруженная в свои мысли, она мечтала убежать. Согласилась бы на любую авантюру, лишь бы переменить небо над головой. Первопроходцем в Новой Зеландии, туристом в палатке на Северном полюсе, белолицей любовницей у африканца – не расиста, доброго и интересного, женой, предлагаемой проезжим гостям гостеприимным мужем-эскимосом, – неважно кем. Она признала, что уехала бы даже с тем французом, очень торопившимся. Да, она уехала бы с ним, чтобы ложиться спать, как собака в конуре, которую образует тело мужчины, принимающего вас во время ночного путешествия.

Лоран довольно поздно вернулся в свою квартиру на авеню Жорж-Мандель. Он поднялся на остекленном лифте, недавно установленном в этом старом, роскошном здании. Вышел из прозрачной клетки на седьмом этаже, перед единственной дверью на площадке в виде полукружия. Стал искать ключи. От одежды его пахло сигарами. Курильщики ему надоели, но он им испортил бы настроение, если бы стал протестовать против табака. Он зевнул, да так, что челюсти его щелкнули. Не переставал он удивляться техническому совершенству ключа и прилаженности его к замочной скважине. Мастер, устанавливавший систему, артист в своем деле, предупредил их: «Если вы потеряете ключ, придется менять всю систему». Потеря тотчас отмечалась новой установкой. Широким жестом слесарь охватывал замок, дверь, дом, всю жизнь. Он проник во вход, этот батискаф, открывающийся в весь мир богатств Эвелины. Во время их женитьбы абсолютно все, предусмотренное списком, составленным нотариусом, было на месте. «Подпишитесь, месье. Здесь – тоже». Он проставил на документе свои инициалы. «Вот так, и последняя подпись. А теперь вашу фамилию полностью и вашу обычную подпись». Документ подтверждал, что он ничем не владел. В приданое он принес только свою ненасытную амбицию к успеху в политике и надежды, которые другие возлагали на него. В начале супружеской жизни он действительно любил Эвелину. Затем он стал рассматривать ее скорее как блестящую спутницу в политическом ралли. С самого начала Моро сделал так, чтобы они избежали ловушки совместной жизни. Эвелина, супруга, о которой только можно было мечтать, не имела недостатков. Она постоянно проявляла несравнимое ни с чем чувство меры и выдающуюся деликатность. Как только кончилась их брачная ночь, исполненная как обкатанный номер совершенных дуэлистов под невинными взорами толстощеких ангелов отеля «Даниэли» в Венеции, Эвелина переехала в соседнюю комнату. Их миры были тотчас разделены небольшим салоном с окнами, смотрящими на Большой канал. Так что он мог засыпать один. Настоящий рай. Их подвиги в постели стали спортивными достижениями. Одни и те же предпочтительные позы их вежливо принимались как гимнастические фигуры. Оба старались доставить удовольствие друг другу. Каждая частица их тел, запланированная и почти зафиксированная, должна была получить свою долю «экстаза», чтобы акт считался выполненным как должно.