На платформе полно народу. Поезда выстроились в ожидании пассажиров, клубы дыма поднимаются в воздух к сводчатым аркам дебаркадера над головой. Откуда-то доносятся резкие свистки. Огромные железные колеса пришли в движение. Платформа вздрогнула у нее под ногами.

Отец стоит там, в толпе.

Он ее заметил, а она увидела, как раздражение, исказившее его лицо, сменилось выражением мрачной решимости.

Отец был высоким человеком, под два метра, но Великая война согнула его. Или Изабель просто когда-то слышала об этом. Широкие плечи поникли, словно под грузом невеселых раздумий, седые волосы неряшливо растрепаны, нос плоский, точно матросская шутка, и губы тонкие, точно уловка. В этот жаркий летний день на нем была белая мятая рубаха с закатанными рукавами, галстук небрежно повязан под потертым воротником, а вельветовым брюкам определенно не помешала бы стирка.

Она постаралась выглядеть… более взрослой. Наверное, он этого от нее ждет.

– Изабель.

Она обеими руками стиснула ручку чемодана.

– Папа.

– Тебя в очередной раз выгнали.

Она молча кивнула.

– Как же мы найдем для тебя другую школу в такое время?

Вот он, ее шанс.

– Я… хочу жить с тобой, пап.

– Со мной? – Он был удивлен. Но разве это не нормально, когда девушка хочет жить вместе со своим отцом?

– Я могла бы работать в книжном магазине. Я не помешаю тебе.

Изабель шагнула навстречу отцу, коротко вздохнула и замерла. Внезапно все звуки словно стали громче. Людские шаги, гул платформы, хлопанье голубиных крыльев где-то наверху, детский плач.

Ну конечно, Изабель.

Пойдем домой.

Отец раздраженно выдохнул, повернулся и пошел прочь.

– Ну, – недовольно обернулся он. – Ты идешь?

Изабель с раскрытой книжкой валялась в сладко пахнущей траве. Где-то неподалеку жужжали в цветах трудолюбивые пчелы, как будто кто-то завел маленький мотоцикл. Томный жаркий день, уже неделя прошла с момента ее приезда в Париж. Да, домой в этом случае не скажешь. Она понимала, что отец прикидывает разные варианты сплавить ее подальше, но в такой чудный день, в ароматах спелых вишен и цветущих трав об этом думать не хотелось.

– Ты слишком много читаешь, – заметил Кристоф, жуя травинку. – Что на этот раз, очередной роман?

Она перекатилась поближе к нему, захлопнула книгу. Историю Эдит Кавелл, сестры милосердия времен Великой войны. Героини.

– На войне я могла бы стать настоящим героем, Кристоф.

– Барышня? – расхохотался он. – Герой? Абсурд. Чепуха.

Изабель стремительно вскочила, решительно натянула белые полотняные перчатки и шляпку.

– Не сходи с ума, – добродушно усмехнулся он. – Я просто устал от этих разговоров о войне. И потом, это общеизвестный факт – женщины на войне бесполезны. Ваше дело – ждать нашего возвращения.

Подперев щеку ладонью, он устремил на нее внимательный взгляд из-под длинной белокурой челки, падавшей на глаза. В этом блейзере яхтсмена, в белых расклешенных брюках он выглядел точь-в-точь как тот, кем и являлся, – студентом привилегированного университета, ни дня в своей жизни не работавшим. Многие парни его возраста бросили учебу и пошли в армию добровольцами. Но не Кристоф.

Изабель поднялась к вершине холма, прошла через сад наверх, где стоял его «панар» с открытым верхом.

Она уже сидела за рулем и двигатель работал, когда наконец-то появился Кристоф. Красивое лицо блестело от пота, в руке болталась пустая корзинка для пикника.

– Просто брось эту штуку на заднее сиденье, – обворожительно улыбнулась она ему.

– Ты же не водишь автомобиль.

– Оказывается, вожу. Давай садись.

– Это мой автомобиль, Изабель.

– Ну, если уж говорить абсолютно точно, – а я знаю, как ты ценишь точность формулировок, Кристоф, – это автомобиль твоей матери. И я считаю, женский автомобиль должна водить женщина.

Изабель постаралась сдержать улыбку, когда он, с досадой закатив глаза, буркнул «отлично» и, перегнувшись через сиденье, забросил корзинку позади Изабель. Затем, двигаясь нарочито медленно, обошел автомобиль и устроился на пассажирском месте.

Он едва успел хлопнуть дверью, как она включила передачу и вдавила педаль газа в пол. Автомобиль, помешкав секунду, рванул вперед, вздымая облака пыли и изрыгая клубы дыма.

– Господи, Изабель. Помедленнее!

Придерживая одной рукой соломенную шляпку, другой она крепко вцепилась в руль. И лишь слегка притормаживала, разъезжаясь с другими машинами.

– Помедленнее! – почти взмолился он. Ему определенно следует запомнить, что она не намерена следовать правилам.

– В наше время женщина вполне может отправиться на войну, – заявила Изабель, когда в Париже ей все же пришлось сбавить скорость. – Я могу водить санитарную машину, например. Или заняться расшифровкой тайных кодов. Или соблазнять врагов, чтобы они выдавали мне секретные сведения. Вспомни ту игру…

– Война – это не игра, Изабель.

– Поверь, Кристоф, мне это известно. Но если она действительно идет, я могу помочь. Вот и все, что я хочу сказать.

На улице Адмирала Колиньи пришлось резко ударить по тормозам, чтобы не врезаться в грузовик. До театра «Комеди Франсез» растянулась колонна от самого Лувра. Вообще-то грузовики сновали повсюду, жандармы регулировали движение. Вокруг памятников и рядом с некоторыми зданиями уложены мешки с песком – вероятно, для защиты от бомбежек, тех самых, которых не должно быть, поскольку Франция не ведет никакой войны.

Тогда почему вокруг так много полицейских?

– Бред, – мрачно пробормотала себе под нос Изабель.

Кристоф, вытянув шею, пытался разглядеть, что происходит.

– Вывозят коллекции Лувра, – заключил он.

Изабель углядела просвет в потоке машин, и уже через несколько минут они затормозили у входа в книжный магазин ее отца.

Махнув на прощанье Кристофу, она нырнула внутрь. Длинное узкое помещение, книги и книги, от пола до потолка. Годами отец собирал это богатство, пытаясь как-то организовать, распределив по книжным шкафам, но в результате его постоянных «улучшений» магазин превратился в настоящий лабиринт. Ряды книг вели в разные стороны, все дальше и дальше в недра дома. В самой глубине скрывались путеводители. Некоторые полки были неплохо освещены, другие тонули во мраке. Здесь было слишком тесно, все равно невозможно рассмотреть каждый уголок и закуток. Но отец знал «в лицо» каждую книжку на каждой полке.

– Ты опоздала, – проворчал он, поднимая голову. Он складывал на стойке в стопку какие-то листки с текстом – наверное, мастерил очередную книжку стихов, которые никто никогда не покупал. Толстые короткие пальцы измазаны чем-то синим. – Похоже, парни для тебя важнее работы.

Изабель молча проскользнула на свое место за кассой. За неделю жизни с отцом она уяснила, что лучше не огрызаться, хотя смирение давалось нелегко, слова, фразы – оправдания – нестерпимо просились наружу. Ужасно хотелось рассказать, что она чувствует, но она понимала, что отец столь же страстно желает от нее избавиться, поэтому приходилось сдерживаться.

– Ты слышишь это?

Она что, уснула?

Изабель вскинулась. Она не расслышала, как подошел отец. Он стоял рядом, мрачно хмурясь.

Какой-то непонятный звук, точно. С потолка посыпалась пыль, шкафы покачнулись, дерево стукнулось о дерево со странным звуком, будто зубы клацнули. Перед витриной замелькали тени. Тысячи теней.

Люди? Так много?

Отец направился к дверям, Изабель поспешила следом. В дверном проеме она увидела толпу, бегущую по улице, толпу, заполонившую и проезжую часть, и тротуары.

– Что случилось с этим миром? – пробормотал отец.

Отпихнув его, Изабель протиснулась наружу. Какой-то мужчина едва не сбил ее с ног, но даже не извинился.

Она ухватила за рукав пыхтящего краснолицего толстяка, пытавшегося выбраться из потока людей:

– Что такое? Что случилось?

– Немцы входят в Париж, – выдохнул он. – Надо бежать. Я воевал, я знаю…

– Немцы в Париже? – недоверчиво усмехнулась Изабель. – Это невозможно.

Толстяк помчался дальше, неуклюже переваливаясь из стороны в сторону, обливаясь потом, нервно сжимая и разжимая прижатые к бокам кулачки.

– Надо вернуться домой, – бросил отец, выходя на улицу и запирая дверь магазина.

– Это не может быть правдой, – возразила она.

– Самое худшее всегда оказывается правдой, – сухо отрезал отец. – Не отставай, – добавил он, решительно врезаясь в толпу.

Никогда прежде Изабель не видела такой паники. Суета, вспыхивающие фары автомобилей, рев двигателей, хлопающие двери. Люди громко окликали друг друга, хватались за руки, чтобы не потеряться в безумной сутолоке.

Изабель почти прилипла к отцовской спине. Столпотворение не позволяло двигаться быстро. В метро творилась настоящая свистопляска, так что им пришлось идти пешком, и домой они добрались лишь в сумерках. Руки у отца так дрожали, что входную дверь удалось отпереть только со второй попытки. Оказавшись наконец внутри, они буквально взлетели по лестнице на свой пятый этаж, позабыв о лифте.

– Не включай свет, – резко скомандовал отец, открывая дверь.

Не отставая от отца ни на шаг, Изабель прошла за ним в гостиную, а потом решилась выглянуть в окно, чуть приподняв светомаскировку.

Откуда-то издалека доносилось мерное жужжание. Оно становилось все громче, стекло начало дребезжать, как лед в стакане.

Пронзительный свист она услышала за несколько мгновений до того, как заметила в небе черную стаю, словно страшные дикие птицы.

Аэропланы.

– Боши, – прошептал отец.

Немцы.

Немецкие самолеты над Парижем. Свистящий звук становился все пронзительнее, переходя почти в женский визг, а потом – кажется, во втором округе – взрыв бомбы, жуткая вспышка света и зарево пожара.

Завыли сирены. Отец задернул шторы плотнее и потащил ее прочь из квартиры, вниз по лестнице. В вестибюле уже суетились соседи, волокли теплую одежду, детей, собак, а оттуда по узкой каменной винтовой лестнице в подвал. И там сидели в темноте, тесно прижавшись друг к другу. В спертом воздухе воняло плесенью, потом и страхом – последний запах, пожалуй, самый пронзительный и резкий. А бомбежка все не стихала, вокруг гудело, грохотало, стены подвала подрагивали, штукатурка сыпалась с потолка. Какой-то младенец кричал в голос, и его никак не могли унять.

– Заткните уже ребенка, пожалуйста, – рявкнул кто-то.

– Я пытаюсь, мсье. Он напуган.

– Как и мы все.

Прошла, казалось, вечность, прежде чем наступила тишина. И она была еще страшнее, чем грохот. Что там осталось от Парижа?

Изабель оцепенела.

– Изабель?

Так хотелось, чтобы отец взял за руку, успокоил, хотя бы на минутку обнял, но он просто отвернулся и ушел в темноту, к узкой винтовой лесенке, ведущей наверх. Дома Изабель тут же бросилась к окну, взглянуть, на месте ли Эйфелева башня. Она по-прежнему высилась над плотными клубами черного дыма.

– Не стой у окна, – предупредил отец.

Она медленно обернулась. Единственный свет в комнате – от его фонарика, тоненькая желтая нить во тьме.

– Париж не падет, – выговорила она.

Он молчал. Мрачно. Наверное, думал о Великой войне и о том, что видел тогда в окопах. Может, рана его опять ноет, разбуженная взрывами бомб и ревом пламени.

– Ступай спать, Изабель.

– Как можно спать в такое время?

– Ты скоро узнаешь, что на самом деле возможно очень многое, – вздохнул отец.