Шлюпка спускается так тихо, что кое-кто замечает ее, лишь глянув на мою задранную голову. И наконец – ветер встряхивает душный не по-весеннему вечер.

Нас всех загоняют в сорокаместную шлюпку. Я считаю по головам – шестьдесят восемь. Техники безопасности – ноль. Вместо нее двое полисов перед спинами пилотов.

Посадочный люк все еще открыт, и я слышу отдаленное гудение, накрывающее нас, словно ватное одеяло. Охренел кто-то наш или не наш. Среднего тоннажа космический корабль идет вниз на сопоставимой при атмосферных полетах скорости. Раз скорость погашена – это не катастрофа. Космический корабль нельзя посадить на планету в безаварийном режиме. Нас что, собираются бомбить? Корабль будет бомбить планету? Квэста Дадди пассейша…

Я оборачиваюсь, чтобы выглянуть в люк, вдруг мне мерещится-таки? Полис бледнеет и тычет в меня стволом. Оружие сенсорное, и я не очень-то пугаюсь. Кстати, это тот, темноглазый. Только глаза и темнеют на побелевшем лице. Да, похоже, я не ошибся. Беспредел, однако. Если космические корабли начнут уничтожать то, что внизу – зачем воевать? Планете вроде Мах-Ми хватит десятка КК, чтобы превратить ее в оплавленный слиток людей и земли.

Белый шум нарастает, уши закладывает, а мы все еще грузимся. Накроет же! Вот и полис боится, что накроет. И не он один… А сзади орут и требуют взять кого-то. Наверняка вывели заключенных и из других камер. Но двор маленький – пока наша шлюпка не поднимется, другой не сесть. Наконец снимаемся с гравиподушки, ползем над зданием тюрьмы. Люк приоткрыт, его не могут загерметизировать, иначе он раздавит тех, кто жмется в хвосте. Но в шлюпке есть защита от дурака, она не даст в таком режиме активировать светочастотные экраны и форсировать скорость. Второй пилот просит отойти от люка. Потом орет в микрофон – толк тот же.

Вообще-то, люк надо закрыть чего бы это ни стоило, думаю я и проталкиваюсь в суматохе ближе к пилотам. Я один здесь такой спокойный. Я и не такое видел. Остальные мечутся, как могут. Спасает теснота, а отнюдь не грамотные действия охраны. И очень душно – вентиляция тоже рассчитана на сорок человек. Но сорок – усадили и пристегнули, а остальных никак не могут утрамбовать. Я же все протискиваюсь, наступая на ноги и на руки.

Наконец вижу дисплей второго пилота… Слева по курсу – высокотемпературный источник радиации уже накрыл три-четыре единицы. Скорость распространения превышает нашу раза в полтора. У меня нет даже трех секунд.

Какой-то гад кусает за ногу. Я прыгаю вперед, сбиваю одного из бритых и дотягиваюсь до пульта. Полис висит на шее, но люк… Люк закрывается с диким, нечеловеческим визгом, чавкая теми, кто стоит у него на пути. Я еще успеваю вывести на панель шкалу скорости, когда нас накрывает. Шлюпка вибрирует, перегрузка растет по стартовой кривой…

Дальше я соображаю плохо, но руки продолжают что-то делать. У меня даже появляется союзник – второй пилот тихонечко выползает из ложемента и что-то кричит охранникам. Я не слышу. Он тоже, наверное, не слышит. Свист превращается в рев, давление растет, но перегрузка символическая для меня – раза в три-четыре больше обычной.

Наконец понимаю, что делаю и откуда перегрузка: я вывел шлюпку вертикально. У нас не активирован защитный контур, но и ограничений в скорости по этой же причине нет, только сила трения. Или мы изжаримся, или сумеем уйти из зоны поражения. КК явно палит не по нам, у него внизу какая-то цель, иначе мы уже стали бы бессмертными. (Бессмертными в заградительных отрядах называют трупы.)

На шее все еще висит охранник. Слава беспамятным, что у него не сорвало крышу и он не начал стрелять. В замкнутом помещении шлюпки досталось бы всем.

– Отпусти его! – орет второй пилот и пинает… Я слышу звуки ударов тяжелой магнитной обуви. – Пусти, чимор! Да пусти же!

Но полис, похоже, просто не в состоянии меня отпустить. – Не бей, – говорю я второму пилоту. – Попробуй разжать пальцы.

И поворачиваюсь к первому. И мне все становится понятно. Шлюпка старая, у нее завис авторежим, и пилот едва не кулаками стучит по своей части пульта.

Я надеваю шлем, который снял второй.

– Брось, – говорю я тихо. – Пойдем на ручном.

– Видимости нет, – хрипло откликается первый пилот.

– Ничего, – так же тихо отзываюсь я. – Двадцать секунд назад зона поражения была – четыре единицы. Скорость распространения примерно пятгадцать-семнадцать единиц в минуту. Нужна только высота, чтобы сориентироваться.

– Гироскоп врет на этих шлюпках, – говорит он.

– Вычислить высоту можно и без гироскопа. Ничего. Не погонятся же они за нами? Кому нужен тюремный транспорт?

Рос учил меня считать при минимуме показаний приборов. Шлюпка грелась все сильнее, и считать надо было быстро.

– Попробуй активировать щит, – попросил я первого. – Я понимаю, что это моя работа, но я поведу, а ты попробуй. – Хорошо, – шепчет он. Потом ругается и говорит, что может только дополнительно опустить щитки. Но тогда мы полностью станем рыбкой в банке – приборы-то работают с искажениями. Но выбора нет.

– Закрывай, – соглашаюсь я. – Пойдем вслепую. Нужно, чтобы выдержала обшивка, остальное как-нибудь обойдется, в небо я не врежусь.

Перегрузка уменьшается, и охрана пытается восстановить статус-кво, интересуясь, куда это я полез. Второй пилот объясняет им все происходящее не самыми цензурными словами.

Первый включает радиосвязь и предупреждает:

– Сохраняйте спокойствие, шлюпка вынуждена двигаться без показаний приборов!

Эта простая фраза оказывается страшнее любой угрозы, и охрана замолкает. Для дополнительного эффекта я гашу основной свет, только маячки на панели мигают. Нам свет не нужен, гелиопластик пульта дает глубокую голокартину. Внешнего обзора – ноль, мы закрылись щитками, как перепуганный броненосец, а из приборов работают только тепловые камеры.

Я смотрю на инфраэкран и ничего хорошего там не вижу. Прямо по курсу зацветает очередной высокотемпературный цветок.

– Кто может дотянуться до ремней – пристегнуться! – командую я. – Остальным держаться за десантные крепления. Входим в зону светочастотного удара.

Я не ошибся ни на секунду. Тряхнуло как по графику.

– Считай до десяти, – привычно приказал я первому пилоту. Если не сумеем выйти за десять секунд, дальше можно уже не считать. Восемь-десять секунд мы выдержим, если не разгерметизируется обшивка.

Ускорение снова растет. Шлюпка вибрирует, как больной трясучкой. Вентиляция агонизирует и умирает. Следом за ней выгорают камеры инфраэкрана. Впрочем, чего я на них взъелся? Они и так продержались удивительно долго.

Кто-то заорал, ожегшись о металлический поручень. Плохо. Еще пять секунд надо выдержать.

Люди задыхаются. В шлюпке густо пахнет кровью и горелым мясом. Я вроде бы чувствую, а вроде и нет. В такие моменты ты не человек, а линейка скорости на гелиопластике.

– Восемь, девять… – считает первый пилот. – И вдруг орет: – Падение температуры на обшивке!

И я останавливаю руку, плавно вдавливающую шкалу ускорения. И мы снова не в бездне между мирами, а в горячем аду шлюпочного нутра.

– Вышли в голубую зону?

– В зеленую, капитан, – неожиданно навеличивает меня первый пилот.

– Хорошо, – отзываюсь я. – Температура обшивки на пределе. – Вышли на ускорение шестнадцать. Снижаю по основному графику. Высота?

– Не могу оценить. Предположительно двенадцать-пятнадцать.

– По моим – тринадцать и восемь.

– Есть тринадцать и восемь.

– Радиация.

– Двести.

– Хорошо. Кажется, выбрались, – я оглядываюсь, вспомнив про второго пилота. Тот стоит за спиной, цепляясь за вспомогательную скобу…

– Меня вам представляли год назад, на Аннхелле, – говорит он, горячо дыша мне в лицо. – Вы, наверное, не помните, капитан Верен. Я – Арлей. Инстон Арлей из гарнизона «Дремлющий».

Я вгляделся, но не вспомнил. Гарнизон этот мы поднимали, да. Переучивали, натаскивали на изменившиеся условия боя. Я там бегал и орал, как сирена, потому что гарнизон был натурально дремлющий, не только в плане названия.

– Спасибо, сержант Арлей… – Не уступить ли ему место?

Пилот вдруг протянул руку, и я от неожиданности пожал ее. Оглянулся, проверяя, видит ли кто-нибудь. Но даже охране было не до нас. Темноглазого паренька тошнило в пакет. Полис, блин… По башке он меня долбануть не сноровился, но пакетик в кармане носит.

– Меняемся, Арлей?

– Сажайте лучше вы. Видимости как не было, так и нет.

В шлюпке было так душно, что те, кто сидел на полу, в массе уже лежали друг на друге. Только у пилотов оставалась возможность нормально дышать. Я выключил маску, чтобы кислород пошел в шлюпку. Спросил:

– Господин первый пилот, разрешите продолжить движение? – раньше у меня не было времени задать этот вопрос.

– А пошло оно все к стриженой бабушке, – отозвался первый, расстегнул шлем, и я узрел мальчишеский подбородок. – Лейсер Благовест! – он тоже протянул мне руку.

Лейсер? Лейтенант, что ли? Что за диалект?

– Агжей Верен, статья двадцатая, параграф первый – неподчинение приказу, – представился я на всякий случай. – Наслышан, – отозвался первый пилот.

– Командуйте, – кивнул я.

– Эфир пустой. Придется нам самим оценивать обстановку.

– Попробуйте на частоте спецона. Чисто теоретически – мы терпим бедствие.

– Частоты спецона на Мах-ми кодируются.

– Разрешите, я? – карту кодирования нас заставляли учить наизусть.

Первый код я набрал наобум, потом вспомнил про аварийные коды. И попал. Меня «прочитали» и выматерили.

– Слушай, я тоже ругаться умею! – сказал я невидимому дежурному. – ЭМ-17 можешь дать?

– Слушай ты, – отозвался дежурный, – если ты сейчас не опознаешься…

Первый пилот ввел позывные, и дежурный заткнулся.

– О как, – сказал он. – Тюремный конвой? Уцелели, что ли? Ну, идите в зону дезактивации, бедолаги. Сейчас я вас сориентирую по курсу… А ты кто, парень?

Обращался он явно ко мне, и я рискнул.

– Ктока моя фамилия.

– Я-ясно, – протянул дежурный. – Ладно. Вызову тебе ЭМ-17. Дальше – сам плавай. Пошлют – твои проблемы.

– Не пошлют – Келли будет должен, с него спросишь, – отозвался я второй условной между спецоновцами фразой, и дежурный удовлетворенно цокнул.

Келли меня, понятно, не ждал. Но дежурный донес до него, что вызывает кто-то «свой». И капитан спросил по-лхасски:

– На турмы, нэ?

– Ну, типа, да, – ответил я. – Спина чешется, но вроде ничего уже, здоровый. Чего и тебе желаю!

– Агжей!

– Так точно, капитан!

– Вижу тебя. Ослепли? Возьмите десять градусов ост. Две единицы до выхода из зоны светочастотного. Ждите медтранспорт!

– Какой нам медтранспорт, ты чего?

– Ждите, я сказал. Отбой связи.

Ой, Келли что-то задумал. Абстрактно мыслить он не умеет, конкретика так и прет…

Келли – удивительный мужик: аккуратный, домовитый. Дом далеко, так всю душу в корабль вкладывает. Родился он в отсталой языковой общине, в большой мир адаптироваться не сумел, а зарабатывать на жизнь надо – дома жена и две дочки. И он научился зарабатывать войной, подходя и к этой стерве практично и мастеровито. Если Келли что-то задумал, значит, так и будет. Он был суровым практиком. Поди и приказ уже имел от Мериса, как в какой ситуации поступать.

Осталось нам только успешно приземлиться вслепую и с перегретой обшивкой.

Я покосился на навигатор, вздохнул: показывал он такое, что лучше вообще не учитывать. Ох, не любил Келли эти самые Lе-40. Видать, было за что.

Я ласково провел ладонями по пульту, проверяя, насколько нагрелся гелиопластик. Пульт шлюпки любит ласку, как женщина. Потому пилоты в сексе грубыми не бывают, по крайней мере, поговорка такая есть.

Сели мы в пригороде. На стекло: местность была песчаной. Я оглянулся, но не увидел город. Да, скорее всего, уже и города никакого не было. Здесь тоже здания оплавило со стороны светочастотного. Соседний забор был похож основательностью на тюремный, он принял на себя большую часть акустического удара и выглядел соответственно:

поверженные дозорные вышки лежали, по-бабьи раскинув длинные ноги.

Над нами кружили две спецоновские эмки, но садиться не спешили. Замеры, наверное, делали. Но наземные военные уже повылезали из своих дыр. Хмурые парни без нашивок выгоняли из подвалов местных, заставляли их стаскивать в кучу трупы. Наши зэки им помочь пока не могли – шок плюс тепловой шок. На ногах стоял я, оба пилота и один из полисов, крепкий оказался. Он сделал шаг ко мне, оступился на скользкой, оплавленной земле и упал к ней в объятья. Сглазил я его, что ли?

Напротив росла гора трупов. Тела – обожженные, искореженные, смятые и изломанные. Я выхватил острые лопатки и поджатые ноги. Сердце повисло. Перевернул… Нет, это был не Лерон.

И тут закапало вдруг, без туч и ветра, прямо с бурого, предзакатного неба. Я подставил было лицо, но его, и без того изъеденное потом, защипало, словно сверху лилась кислота. Дезактивацию начали, гады. Прямо со статистами. Вот тебе и медпомощь… Я натянул на голову робу и, задрав трикотажную майку, стал обтирать пылающую морду. Майка почернела: такой я был грязный. И посинела тоже. Я потер левый висок, потом, для верности, прошелся по нему тыльной стороной ладони и долго ее разглядывал. Краска была ядовито-синяя, цвет в цвет той, что идет штрафникам на татуировки.