Часть II
Замок Адзути

Кому не ведомо, что плотью жертвуют, чтобы воздать за доброту, а жизнью – ради дружбы и моральных обязательств?

Из пьесы театра но «Томоэ»

Глава 8

Когда работорговцы напали на нашу деревню, моего отца не было дома.

Ребенком я проводил бо́льшую часть дня в непроглядной темноте пещер, выламывая куски камня из стен и складывая их в разложенные у моих ног мешки. Пыль разъедала легкие, и о том, что рядом трудятся и другие мальчишки, мне напоминал только их кашель. Парни постарше вытаскивали камни из пещеры и раскалывали на части в поисках прожилков железа, а пару раз в день они спускались обратно и приносили лепешки и жидкую похлебку, есть которые нам приходилось на ощупь.

Я был сильнее многих старших мальчишек, хотя еще не достиг возраста обрезания. После многочасовой работы мы поднимались наверх, разминая негнущиеся и кровоточащие пальцы, и подставляли лица солнцу, пока не переставали щуриться. Если добыча была богатой, взрослые разводили посреди деревни огромный костер, плавили железо в печи, потом давали ему остыть и ковали разные вещи – инструменты, украшения, оружие. Все это мы отдавали заезжим арабам или индийцам в обмен на одежду и зерно, а иногда мужчины набивали столько мешков, сколько могли увезти их мулы и лошади, и уезжали на несколько дней торговать с другими племенами, жившими по соседству, а иногда и дальше.

Мой отец был одним из таких торговцев и часто привозил из поездок невероятные рассказы о городах с высокими глинобитными башнями, о рынках, ломящихся от чужеземных товаров, о царях и царицах, владевших несметными богатствами, носивших золотые цепочки от уха до носа и украшавших свои пальцы рубинами и изумрудами размером с жука. Он рассказывал о библиотеках с бесконечными рядами книг, написанных на пергаменте и коже, о зверях, носившихся по равнинам, висевших высоко на деревьях или праздно нежившихся на берегах ручьев и озер, и о людях, которые мазались золой, чтобы походить на призраков, или покрывали свою кожу узорами из шрамов.

Однажды мать спросила меня, чем я буду заниматься, когда стану мужчиной. Не пойду ли я по стопам отца?

Я едва нагнал мать на пыльной дороге, когда она возвращалась с поля, которое возделывали все жители нашей деревни. Вместе с тремя другими женщинами она несла корзины с ямсом и просом. Увидев меня, она вздрогнула от удивления.

– Ты уже ростом почти с отца! – воскликнула она, словно упрекая меня. – Когда и успел? Когда мой сын успел так вымахать?

И верно – я, привыкший смотреть на мать снизу вверх, теперь смотрел ей прямо в глаза, и это вдруг удивило меня ничуть не меньше, чем в шутку удивилась она. Склонив голову, я зашагал рядом.

– Вырастет настоящим великаном, – сказала одна из женщин. – Пожалуй, я своего сына буду на ночь закрывать в корзину, чтобы он не вырос таким большим.

Остальные женщины рассмеялись, но мать, казалось, ощутила неловкость.

– Мой сын скоро станет мужчиной, – объявила она и добавила, обернувшись ко мне: – Тебе нужно будет выбирать. Не сейчас, но уже скоро. Ты продолжишь работать в копях? Или станешь странствовать, как твой отец?

Последнее она пыталась произнести в шутливом тоне, но безуспешно.

– Отец – слишком хороший рассказчик, – заверил я ее. – Он описывает земли, которые повидал, так подробно, что мне нет нужды видеть их самому. Я останусь здесь.

– А наша деревня для тебя не слишком мала? – спросила она.

– Нет. Как и моя мать. И неважно, насколько еще я вырасту.

Ее лицо расцвело в улыбке, и показалось, что в моей груди восходит солнце.

– Если собираешься стать мужчиной, тебе придется научиться самому важному – как помогать женщине.

Она передала мне свою корзину, а потом остальные три женщины по очереди подошли и поставили сверху свои корзины. Рассмеявшись, они подобрали юбки и бросились бегом по дороге к деревне, словно дети.

Я пытался удержать корзины в равновесии, но они покачнулись в моих дрожащих руках, и верхняя корзина опрокинулась прежде, чем я успел сделать хоть один шаг. Ямс полетел во все стороны. Я поставил корзины на землю и бросился собирать рассыпавшиеся клубни. Ветер все еще доносил до меня смех матери.

* * *

Когда отец не путешествовал, он занимался резьбой по дереву: делал мебель для других жителей деревни или маленьких идолов на продажу, но чаще всего – маски.

В один из последних дней, которые мы провели вместе, я застал его сидящим на бревне во дворе, склонясь с инструментами в руках над очередной поделкой, лежавшей на столике перед ним.

– Можно посмотреть? – спросил я.

– Ты же знаешь, что нельзя.

Он накрыл работу тряпицей.

– Даже одним глазком?

Отец рассмеялся. Он казался старше своих лет, морщинистый и обветренный от частых путешествий, но улыбка молодила его, а в темных глазах разгорался живой огонек. Его кожа была светлее, чем мамина или моя, потому что много лет назад, чтобы жениться на маме, он переехал из другой деревни. Он был широкоплечий, но худой, и, чтобы обеспечить себя, а теперь еще и нас, больше полагался на силу обаяния, чем на силу мускулов.

– Ты каждый год просишь и всегда знаешь, что я отвечу. Увидишь маску, когда начнется праздник, но не раньше. И тебе придется угадывать, под какой маской буду я.

– Я всегда знаю, под какой маской ты, – ответил я.

– А откуда ты это знаешь?

Ответ я оставил при себе. Не хотелось говорить ему, что он всегда смотрит через маску прямо на меня, потому что я испугался, что тогда он перестанет это делать.

Деревенский праздник был моим любимым временем в году. Все жители деревни, мужчины и женщины, придумывали себе костюмы, готовили песни. Женщины раскрашивали лица и танцевали, притопывая и распевая песни под ритмичные хлопки по туго натянутой коже барабанов, а потом по очереди выходили танцевать мужчины в покрытых искусной резьбой масках. Они танцевали на ходулях, украсив руки перьями и бусами и обтянув ноги и ходули яркими узорчатыми тканями.

Всю жизнь я с нетерпением ждал того дня, когда вырасту достаточно для того, чтобы стать одним из них. Я изучал их движения – как они встряхивали запястьями, чтобы застучали бусы, как упирались ходулями, а потом резким движением бедер взмывали вверх и поворачивали лодыжки так, чтобы их тела трепетали под одеяниями, словно тростник на ветру. Чем больше я смотрел на них, тем медленнее казались движения, каждый жест становился отдельным событием, и я понимал цель каждого рывка или толчка, откладывая их в памяти и мечтах, приберегая знания для того дня, когда смогу сам повторить выступление.

– Иди сюда.

Я сел на бревно рядом с отцом. Он положил ладонь мне на плечо.

– Тебе уже двенадцатый год. Скоро ты отправишься в хижину М’Мверы вместе с ровесниками. Для тебя это будет началом пути к тому, чтобы стать мужчиной. Там старейшины будут обучать тебя обычаям и законам твоего народа.

Чуть подумав, он сунул руку под тряпицу, которой накрыл свою работу, и вытащил маленькое тесло, которым пользовался для резьбы: заостренную металлическую полосу на короткой деревянной рукоятке. Он озорно улыбнулся.

– Но это не значит, что нельзя начать занятия раньше. Возьми. Теперь оно твое.

Он протянул мне тесло.

– Но пусть это будет нашей тайной. Принеси какую-нибудь деревяшку.

Я сбегал к поленнице возле хижины, и отец начал учить меня резьбе.

Несколько дней спустя мать приготовила на ужин острую рыбную похлебку, которую любил отец. Я понял, что наутро он снова уедет в дальние места торговать с чужеземцами.

Я проснулся рано, надеясь еще застать его дома. Отцовская тележка была уже нагружена, и он стоял рядом с мамой в слабом свете зари, прижавшись лбом к ее лбу. Глядя на их силуэты, слившиеся на фоне восхода, я решил им не мешать.

Когда отец скрылся из виду, мама вернулась к крыльцу. Я сидел рядом с ней перед хижиной, глядя на проходящих людей, и время от времени махал кому-нибудь рукой или обменивался короткими приветствиями.

Мать была полной противоположностью отца – черная, гладкокожая и сильная. Руки у нее были мускулистые от работы в поле, а ладони шириной и силой не уступали мужским, но двигалась она с изяществом, скрадывавшим крепость ее сложения.

– Скоро ты уйдешь в хижину. Я буду по тебе скучать, – сказала она.

– До этого еще несколько дней.

– А я останусь совсем одна.

Она потерла глаза, притворяясь, что вот-вот заплачет. Я легонько толкнул ее плечом, и мы оба рассмеялись. Мама наклонилась ко мне и удивленно приподняла бровь.

– Твой отец говорит, что у него пропали некоторые инструменты для резьбы. У нас завелись воры? Или, может быть, духам стало скучно и они решили найти себе занятие? Других объяснений я не вижу.

– Я… да… я тут…

– Ступай, – перебила она. – Покажи, что ты задумал.

Я сходил в дом и вернулся с маской, работе над которой посвящал все время, когда отец и мать были заняты.

– И что это?! – воскликнула она.

– Это носорог, – ответил я. – То есть я думаю, что это он. Как его описывал отец.

Она провела пальцем по дереву, коснулась кончика рога, перевернула маску, чтобы рассмотреть внутреннюю сторону.

– Не знаю, на что похож носорог. Спросим твоего отца, когда он вернется. Но работа хорошая. У тебя дар.

Я радостно улыбнулся материнской похвале.

– Когда я стану участвовать в празднике, ты будешь играть для меня на барабане, пока я танцую?

Она вернула маску и поцеловала меня в лоб.

– Я буду играть для тебя, пока на барабане не лопнет кожа. Посмотрим, что устанет раньше – мои руки или твои ноги.

* * *

В день, когда меня угнали в рабство, я вылез из пещеры, где мы вместе с мальчишками моего возраста выламывали камни в поисках руды. Мы были усталые и голодные, потому что время, к которому должны были принести еду, уже давно миновало.

Мы продолжали работать, слой за слоем обдирая каменную кожу пещеры, пока пол в пещере не оказался весь заставлен мешками с камнями, а в животах у нас не начало урчать от голода. Мы выползли из пещеры, поднимаясь по веревкам, натянутым вдоль стен. Я вышел на обжигающее солнце, склонив голову и моргая, и не видел ничего, кроме собственных следов, оставшихся в пыли у входа в пещеру, пока глаза не привыкли к свету. И тут я заметил что-то неладное, но сначала не мог понять, что именно.

Я стоял вместе с другими ребятами и смотрел в сторону деревни. Поначалу мы видели только дома и печь, в которой плавили руду, деревья вдали, а за ними – начало склона, который спускался на равнины. Потом, моргнув несколько раз, я разглядел и остальное.

По всей деревне валялись тела взрослых и большей части старших мальчиков. Немногочисленные уцелевшие парни и все девочки помоложе со связанными за спиной руками стояли на коленях возле печи. Я попытался разглядеть мать, но сразу понял, что не пощадили никого. Чтобы не видеть мертвых, я тут же закрыл глаза и потом, когда открыл их снова, смотрел только на живых, не отрывая взгляда от тех, кто стоял связанным у печи, и не позволяя себе ни смотреть на убитых, ни думать о них. Только тут я заметил чужаков.

От отца я слышал рассказы о белых людях – отец встречал их в городах, где они торговали лекарствами и инструментами, – но та дюжина, что возникла перед нами, была первыми белыми, кого я увидел в своей жизни. У них были заросшие лица, глубоко посаженные глаза и странного кроя одежда. Крепкие мышцы молодых, но морщинистые лица стариков. Чужаки что-то кричали нам на языке, которого мы не понимали. Короткие и резкие слова яростно срывались с их губ.

– Злые духи! – вскрикнул один из мальчишек.

В ужасе он подпрыгнул на месте, зацепился ногой и свалился в пещеру. Удар его тела о дно пещеры вырвал нас из оцепенения.

Мы бросились врассыпную. Кто-то побежал домой, кто-то обратно в пещеру, но уже осторожно, с помощью веревок. Один из ребят добежал до края деревни и попытался взобраться по стволу огромного дерева. Я побежал мимо чужаков в сторону печи. Мальчишки и девчонки, стоявшие на коленях, испуганно смотрели на меня, но перерезать веревки было нечем. Я попытался развязать узлы, но даже не смог их ослабить и просто сел в онемении перед ними, стараясь их успокоить.

– Я не дам им забрать вас, – раз за разом повторял я.

Это обещание я был не в силах исполнить. Чужаки увели нас почти без сопротивления. Несколько дней они гнали нас, босых, через земли, которые я никогда прежде не видел. Когда мы пришли к большой воде, они стали по одному выталкивать нас навстречу другим белым. Новые чужаки хватали нас за мошонку, грубо трясли за плечи, совали пальцы в рот, ощупывая зубы. Они заталкивали нас в чрево кораблей, обратно в темноту.

Ложем нам служили две доски, прикрепленные к борту, настолько узкие, что было едва возможно лежать на спокойной воде, но не за что ухватиться, если на море поднималась волна. В углу стояло одно-единственное ведро, которое переполнилось уже через час после отплытия, и никто его так и не поменял. Поэтому мы, дрожа, лежали на досках и ходили под себя прямо на этих узких койках. От качки многих из нас тошнило, и мы катались в собственной рвоте, натыкаясь друг на друга. Время от времени дверь на камбуз распахивалась, и прямо на покрытый коркой грязи пол выливали несколько ведер вязкой каши, за которую нам приходилось драться. Мальчишки стучали ногами по доскам борта, пытались окровавленными пальцами оторвать их и бессвязно кричали и плакали, что хотят домой.

Двенадцать раз я видел новый рассвет сквозь щели над головой, прежде чем корабли остановились. Выведшие нас на свежий воздух мужчины прикрывали рты и носы и били нас, если мы подходили слишком близко. Ноги еле держали, отвыкнув от неподвижности твердой земли. Лохмотья, оставшиеся от нашей одежды, сорвали и сожгли, а нас принялись окатывать из ведер. Потоки воды у наших ног, бурые и серые, полные комочков грязи, скатывались с причала в море. Тут же на причале лежали тела тех, кто не пережил плавания. Потом я узнал, что их порубили на куски и продали фермерам на корм для свиней и собак.

Дни, проведенные без еды и отдыха, морская болезнь, обезвоживание и понос совершенно опустошили нас. Я старался сберечь те силы, что еще оставались, и загнал поглубже все мысли о прошлом и будущем. Я жил от вдоха до вдоха, не заглядывая вперед и не оборачиваясь назад. Осмотр в порту, грубая помывка и сортировка – все это пролетело словно в тумане. Каждая толика внимания, которую мы только могли найти, уходила на попытки разобраться в происходящем, понять, где мы находимся, сколько времени прошло и что мы потеряли. Кто из нас выжил, а кто – нет.

Я понятия не имел, где нахожусь, но знал, что где-то далеко от дома. Так далеко, что даже отцу будет не по силам меня отыскать. Я подумал, как он вернется домой. Заметит ли он следы нападения издали или въедет в деревню в ожидании, что все идет как обычно? Будет ли он улыбаться, предвкушая встречу с нами, как это бывало после каждой поездки? Каково это – готовиться поцеловать жену, но найти лишь ее тело, стремиться обнять сына, но узнать, что он пропал? При мысли о его горе, его утрате у меня сжалось сердце. Его боль я ощущал даже острее, чем собственную.