17
Творец

Постоялый двор наполнился серебристой дрожью, и Шестнадцатая вся обратилась в страх. В страх, и ненависть, и беспомощную любовь к тому, кто ее сотворил.

С Игроком из ниоткуда соткалась ворона с глазами старухи. Она взмахнула крыльями, и тень ее начала расти. Из темноты пробились растения, побеги, обвивая циновки, ползли по полу, пока Игрок в поисках оглядывался по сторонам. После того как призрак исчез с лисицей, носильщики паланкина, видимо, полагали, что они в безопасности. Когда побеги принялись опутывать их тела, носильщики попытались сбежать, но, как ни сопротивлялись, темные листья и цветы скоро придушили их. Смерть, которую на этот раз наслал творец Шестнадцатой, была не из серебра. Теперь он, видимо, вновь отдавал предпочтение более древнему колдовству. Неужели ее и ей подобных он расплавит или разобьет, раз в этом мире они так быстро сделались бесполезными? Неужели они, его искусственно созданные дети, ему надоели? Игрок заставил их думать, что любовь всегда связана со страхом, и только с Уиллом она поняла: это ложь.

Игрок прошел за вороной к пустой циновке, на которой прежде лежала Лиска. Хитира был прав: Игрок искал ее.

Куда подевалась решимость Шестнадцатой требовать компенсации за брата? Куда подевалась ее сила, ее бесстрашие? Шестнадцатая безуспешно искала их в своем сердце. Находила она лишь воспоминание о том мгновении, когда Игрок вытянул ее из зеркального стекла и, взяв за подбородок, с улыбкой окрестил: Шестнадцатая. Вещь, сотворенная им и оказавшаяся бесполезной, она еще и выступила против него. Разумеется, он ее убьет. Как и всех остальных, кого он отдавал стекловарам или разбивал, словно бракованные бокалы для вина, потому что они, по его оценкам, были недостаточно совершенными.

– Интересно, каким образом Темная сделала ее своей спасительницей? Фея ведь давно должна была умереть. – Игрок стоял у пустой циновки Лиски. Он любил разговаривать сам с собой. Шестнадцатая часто подслушивала эти разговоры. Голос его мог быть серебряным или бархатным, но за серебром и бархатом всегда таилось стекло. Или лезвие серебряного ножа.

– Я знала одну фею, та последнюю искру жизни спасла в листке ивы. – Голос у вороны был под стать ее глазам – темный, как лес, из которого не выбраться. Расправив крылья, она преобразилась. Рядом с пустой циновкой сидела на корточках голая старуха, такая иссохшая, будто, подобно Хитире, вернулась из небытия.

Старуха провела рукой по соломенной циновке:

– Она носит ребенка.

Игрок закрыл глаза, словно она принесла ему весть, которой он боялся.

– Срок пока небольшой. Это твой?

– Нет. – Игрок повернулся спиной к циновке. – Но все равно он принадлежит мне. И появится слишком рано. Чересчур. Должно быть, она очень близко подошла ко мне. Какое неудачное совпадение. Или все не так просто?

Игрок потер шею. По коже шрамом тянулся след от древесной коры. Заклятье фей еще действовало и на него. С чего бы? Шестнадцатая всегда считала причиной своего уродства то, что она слишком приблизилась к Фее.

– И что теперь? – бормотал он. – Каков твой следующий ход, Игрок? Как-то многовато на поле фигур. С другой стороны, – он погрузил бледную руку в нагнанные вороной тени, – игра становится еще интереснее. И я выиграю ее. Я всегда выигрываю. – Понаблюдав за тем, как тени рисуют на его руке очертания темных листьев, он опустил взгляд на брата Уилла, едва различимого среди побегов. – Теперь у твоей Лиски две нужные мне вещи, но свое самое драгоценное достояние она оставила здесь. Очень глупо с ее стороны. Забери его с собой! – сказал он старухе-вороне. – Отнеси его к голему, который путешествует со мной.

Джекоб, как и гоил, исчез под темными листьями, а старуха, выпрямившись, шагнула к Игроку:

– Я больше не вижу лисицу. Рядом с ней мертвец. Он меня ослепляет.

Игрок нахмурился:

– Найди ее. Принеси мне то, что доверила ей Фея, прежде чем это попадет не в те руки. И не только это. Доставь мне лисицу.

– Об этом мы не договаривались. – Старуха поглаживала свои тощие руки, словно вспоминая то время, когда ее плоть еще не походила на жухлую листву. – Ты ее боишься. Ты боишься ребенка, которого она носит. Этот ребенок для тебя страшнее, чем то, что оставила ей Фея? Почему?

– Доставь ее мне, – повторил Игрок. – Я хорошо тебе заплачу.

Старуха откинула со лба жидкие седые волосы.

– Избавь меня от голода, – сказала она. – Освободи меня от голода, и я доставлю ее тебе. Ее и ребенка, где бы она ни пряталась.

Игрок хотел что-то возразить, но передумал. Отпрянув от теней, окутывающих старуху-ворону, он отер рукав, словно на светлую ткань налипло слишком много ее тьмы.

– Почему бы нет? Доставь мне Лиску, и я изгоню из тебя голод. Или лучше сказать: я попытаюсь.

– Этого недостаточно, – огрызнулась старуха.

– Больше ты ничего не получишь.

Она с карканьем вновь обернулась вороной и растворилась в выросших из ее теней тернистых зарослях. Когда ее вместе с Джекобом и гоилом не стало, заросли превратились в дым, а когда дым рассеялся, среди пустых циновок стоял только Игрок.

– Шестнадцатая, покажись, – сказал он.

Все в ней обратилось в стекло. Хрупкое, разлетающееся вдребезги стекло.

Она вышла из-за перегородки, за которой пряталась, со своей бесполезной одеревеневшей рукой и изуродованной древесной корой кожей.

Игрок разглядывал ее с отвращением. Глаза у него были голубыми, как замерзшая вода. С голубыми глазами он появлялся чаще всего.

– Выглядишь ужасно. И почему, ради всех забытых богов, ты носишь именно это лицо? Я же дал тебе куда более красивые.

Смотри на него, Шестнадцатая. Но ей нелегко давалось не опускать глаза, как она часто делала в разговоре с ним. Она вызывала в памяти ужас на лице ставшего деревяшкой брата – и любовь на лице Уилла. Любовь помогала больше, чем гнев.

– Мне это нравится больше, чем другие, – смогла выговорить она.

– Что, правда? – Игрок улыбнулся, явно забавляясь, будто ему возразила одна из его собак. – Где Лиска? И что за мертвец рядом с ней?

– Он служил Фее: был ее кучером.

– Куда он ее ведет? – Шагнув к ней, Игрок провел пальцами по ее изуродованной щеке. – Так ты отблагодарила меня за жизнь, которую я тебе подарил? Привела ко мне моих врагов?

Она ждала, что он хлопнет в ладоши, чтобы ее кожа треснула. Она уже видела, как он проделывал это с другими и их лица рассыпались в труху, словно дешевый фарфор. Однако Игрок лишь раздраженно потер тыльную сторону ладони. Там тоже виднелась прорастающая кора. Я знала одну фею – та последнюю искру жизни спасла в листке ивы.

– Ты всегда была чересчур бесстрашной, Шестнадцатая. – Его голос звучал особенно угрожающе, когда он старался придать ему мягкость. – Но советую никогда больше меня не предавать. Бесстрашие может иметь ужасающие последствия. Особенно для тех, кто из стекла.

Он схватил ее за руку. За ту, которая еще двигалась.

– Пока что я оставлю тебя в живых. Пусть ты этого и не заслужила. Расскажи мне о нефритовом парне. Ты влюбила его в себя, как я тебе поручил?

– Да. – С ее губ сорвался только шепот. Ей хотелось крикнуть: «Я сделала это не для тебя! Я люблю его».

– Хорошо, – сказал Игрок. – Позаботишься о том, чтобы все так и оставалось. Потому что я уведу у него подружку.

18
Нашли

И в эту ночь три музыканта играли для жен Воина, пока те предавались искусству компоновки цветов. Жены Воина… Клару одновременно пугало и завораживало, что в Зазеркалье она принимала то, что в другом мире подвергла бы жесткой критике. Может, ее заставляло молчать то обстоятельство, что здесь она лишь гостья, посторонняя, желающая наслаждаться инаковостью этого мира, а не подмечать его недостатки? У Воина было пять жен. «Для богатых и влиятельных людей в Нихоне это абсолютно нормально, – ответил Игрок на ее вопрос, не обычай ли это в его мире, что у одного мужчины несколько жен. – Но в этом твой мир не сильно отличается, правда?»

Его ответ смутил ее, и, пока главная жена Воина показывала ей, как создавать композиции с цветами миндаля, она спрашивала себя, а вдруг и о собственном мире знает не больше, чем об этом? Трое музыкантов очень ловко заглушали благозвучием шумы, доносящиеся с арены поединков. Их инструменты были такими же необычными, как и звуки, которые они извлекали, но Клара не могла бы сказать, есть ли подобные инструменты в Японии ее мира. Может, она чужая везде, кроме коридоров больницы? Мать однажды упрекнула ее в этом в одной из столь частых между ними громких ссор.

Рядом с ней сидела самая юная любовница Воина. Эцуко явно не было и двадцати. Она, улыбнувшись Кларе, добавила к ее композиции цветок орхидеи. Поначалу эти искусные композиции показались Кларе абсурдным контрастом к тому, что почти каждую ночь творилось в крепости. Но Мего, первая жена Воина, напомнила ей: ничто не символизирует неотвратимость смерти лучше, чем цветок. «Цветок миндаля чтит память всех, кто умирает молодым, – объяснила она, помещая ветку с бледно-розовыми цветами в вазу из темной глины. – Потому что опадает с дерева неувядшим». Красота, говорящая об ужасах: каждый вечер жены Воина превращали его поединки в цветущие картины, бессловесные, как музыка, заглушавшая звон мечей.

Нихон… Последовав за Игроком сквозь зеркало, Клара предполагала вновь оказаться на развалинах Шванштайна. Вместо этого на другой стороне ее ожидала сказочная версия давно утраченной Японии, с помещениями, наполненными лишь красотой, и покоем, и людьми, встречающими ее робостью и трогательным радушием, хоть они и не скрывали, насколько она им чужая. Но сказки всегда еще и жуткие. В первую ночь они следили за поединками из окна покоев Игрока, несмотря на то что всем женщинам в крепости Воин это запрещал. В каком ужасе вскочила она, когда Воин воткнул меч в грудь первому претенденту! Игрок оттащил ее от окна и, утешая, заключил в объятия. «Думай о том, что они приходят добровольно, – шепнул он ей на ухо. – Прости, что я привез тебя сюда. Воин покончил со своими варварскими играми и, возможно, знает, где Уилл. Мы скоро уедем». На следующее утро Клара спустилась к могилам, вероятно, потому, что уже видела в этом мире, как возвращаются мертвецы. Из одного холма действительно поднялся бледный силуэт юноши, и Клара нехотя призналась себе: мир Игрока по-прежнему вызывает у нее любопытство. Ее злило, что в ее мире смерть непобедима.

Когда до них донеслись такие громкие крики, что музыкантам не удавалось их заглушить, приуныла не только Эцуко. Обеспокоенно улыбаясь друг другу, жены Воина поспешно собрали с коленей лепестки цветов. Как и каждый вечер, большинство из них набелили лица, хотя Клара уже предупредила их, что краска содержит свинец. Белые пальцы, белые лица, только зубы они иногда красили в черный цвет. Что означает вся эта белизна? Невинность? Смерть?

Музыканты вновь взялись за инструменты, но крики становились все громче, и они наконец сдались, так же встревоженно прислушиваясь, как и женщины. Мего велела слуге выяснить, что происходит. Поднявшись с циновок, на которых они сидели на коленях, женщины во все глаза смотрели на занавешенные окна. Одна из них от страха заплакала. Клара же сохраняла самообладание, как в больнице, когда приходилось сталкиваться с болью и смертью. Такое самообладание она впервые проявила в четырнадцать лет у постели мертвой сестры. Тогда и родилось желание, хранимое в тайне как нечто недозволенное: ей хотелось научиться излечивать смерть, превратить ее не более чем в сон, а от сна можно пробудить. Игрок первым обнаружил в ее сердце это желание… Он прекрасно понимал ее. Он видел в ней так много того, что никогда не замечали другие – даже Уилл. Может, именно поэтому, когда он предложил свою помощь, она так охотно последовала за ним, почти ничего о нем не зная.

Вернулся слуга. Хозяйка дома слушала его с непроницаемым видом, но глаза Эцуко округлились. Когда Мего вышла за слугой и остальные заторопились следом, она схватила Клару за руку. Та позволила увлечь себя, хотя и не была уверена, хочет ли знать, почему кричали. Слуга спешил раньше госпожи выйти на балкон, откуда открывался вид на арену поединков.

Арена исчезла. Ее поглотили мрачные дебри из колючих вьющихся растений и темных деревьев. Крики доносились оттуда, глухо и обреченно. Над буйно разрастающейся тьмой кружила ворона. Одна из жен вскрикнула: к зарослям побежали трое маленьких детей. Самураи Воина, помчавшись за ними, вытащили их оттуда, хотя те отчаянно сопротивлялись. Когда они уносили детей, ворона каркала, и в ее карканье слышалось разочарование.

Что все это значило?

Игрок наверняка знает ответ. Разыскивая его, Клара взглянула в сторону покоев, выделенных им Воином, но света там не было. Где же он?

Внизу к мрачному призрачному лесу бросилась целая стайка детей. По их одежде Клара поняла, что это дети прислуги. Среди мчавшихся за ними рыдающих женщин она узнала служанку, прибиравшуюся в ее комнате. Только двое детишек были в дорогой одежде, и одна из жен Воина, вскрикнув, кинулась к ближайшей лестнице. Прежде чем побежать за ней, Клара в последний раз бросила взгляд на вырастающий из ночи лес. На поляне, в самом центре, стоял человек, похоже один из желающих сразиться с Воином, поскольку в руке он все еще держал меч. Но у него было лицо Уилла.

Что только не привидится, когда сильно по кому-нибудь тоскуешь. Клара отпрянула от балюстрады. Однако у чужака по-прежнему было лицо Уилла. Нефритовое лицо.

Нет. Она не хотела вновь страдать, как в те времена, когда камень впервые прорастал в коже Уилла. Нахлынули воспоминания, и казалось, это ее захватывают окружающие Уилла колючие заросли.