Цитаты из книги «Кровавый меридиан, или Закатный багрянец на западе»

Они ехали среди предрассветной дымки, в окровавленных лохмотьях, с кипами своего зловонного товара, и победителями смотрелись не больше, чем арьергард разбитого войска, отступающего от преследователей через глубины Хаоса и древней Ночи[141].

и полудикие лошади шли по равнине рысью в голубоватом стробоскопическом свете, словно лошадиные тени, что возникли, подрагивая, из первозданного хаоса.

и когда они отъезжали, пламя освещало все вокруг, на песке подрагивали тени пустынных кустов, и всадники наступали на свои тонкие пляшущие силуэты, пока совсем не перешли в царство тьмы, которое для них было в самый раз.

Если Бог хотел бы вмешаться в процесс вырождения человечества, неужели Он уже не сделал бы этого? Среди себе подобных проводят отбор волки, дружище. Какой другой твари это по силам? А разве род человеческий не стал еще большим хищником? В мире заведено, что все цветет, распускается и умирает, но в делах человеческих нет постепенного упадка, и полдень самовыражения человека уже свидетельствует о грядущей ночи. На пике достижений иссякает дух его. Его меридиан, зенит достигнутого есть одновременно и его помрачение, вечер дней его. Он любит игры? Пусть играет, но что-то ставит на карту. То, что вы здесь видите, эти руины, которым дивятся племена дикарей, разве это, по-вашему, не повторится? Повторится. Снова и снова. С другими людьми, с другими сыновьями.

Мертвый отец лишил сына наследия. Ибо сын имеет право на смерть отца и в большей степени наследует именно ее, а не его добро. Он не услышит о мелком и гадком, что закаляет мужчину в жизни. Он не увидит, как отец борется с собственными глупостями. Нет. Свидетельства о мире, которые он наследует, ложные. Он сокрушен перед застывшим божеством и никогда не найдет себя в жизни.

Вокруг разлетаются брызги мочи, а судья стоит на коленях, перемешивает эту массу голыми руками, крича «ссыте, друзья мои, ссыте во спасение собственных душ ваших, ибо разве не видите – вон они, краснокожие», и смеется не переставая, и из всей этой мешанины у него получилось вонючее черное тесто, по запаху – дьявольское месиво, и к нему, я считаю, приложил руку сам этот проклятый темноликий кондитер, не без этого, а судья берет нож и раскладывает это месиво на камнях, обращенных к югу, лезвием размазывая его тонким слоем и поглядывая одним глазом на солнце. Весь измазанный черным, провонявший мочой и серой, он, ухмыляясь, орудует ножом с поразительной ловкостью, словно каждый день только этим и занимается. Закончив, он откидывается назад, вытирает руки о грудь и начинает вместе со всеми наблюдать за дикарями.

Это была сера. Полоса серы по краю кратера, ярко-желтая и сверкающая, и кварц в ней блестит кое-где, но в основном чистая сера. Мы соскребали ее и мелко дробили ножами, пока у нас не образовалось фунта два, и тогда судья взял сумки, подошел к углублению в скале, вывалил туда древесный уголь и селитру, смешал все это руками и добавил серу.

Но за эти два дня судья промыл гуано водой из ручья, смешал с древесной золой и получил осадок, а еще соорудил из глины печь и выжигал в ней древесный уголь, днем гасил огонь, а с наступлением темноты разжигал. Когда мы его нашли, они с делаваром сидели в ручье в чем мать родила; поначалу показалось, что они пьяны, но никто не мог взять в толк от чего. По всей вершине кишат апачи, а он на тебе, расселся. Завидев нас, поднялся, прошел к ивам и вернулся с парой сумок, и в одной – фунтов восемь чистой кристаллической селитры, а в другой – фунта три прекрасного ольхового древесного угля. Древесный уголь он истолок в расщелине скалы в такой порошок, что хоть чернила разводи.

И вот где-то после полудня натыкаемся мы на судью – сидит на своем камне один-одинешенек посреди всей этой пустыни. Да, и камней-то вокруг нет, один всего. Ирвинг еще сказал, что судья его, наверное, с собой притащил. А я сказал, что это знак такой отличительный, чтобы выделить его совсем из ничего. В руках та же винтовка, что и сейчас с ним, вся отделанная немецким серебром и с именем, что он велел вывести под щекой приклада серебряной проволокой по-латыни: Et In Arcadia Ego[121]. В смысле, что она несет смерть. Оружию нередко дают имена. Мне встречались, к примеру, Сладкие Губки, Голос из Могил и самые разные женские. А вот на его винтовке в первый и единственный раз увидел надпись из классики.

У некоторых сидевших вокруг костра глаза отражали свет огня и сверкали, точно горящие угли в черепах, у других ничего подобного не происходило, а вот глаза негра открылись целыми коридорами, через которые хлынула ночь, оголенная, со всем, что в ней было, и та ее часть, что уже прошла, и та, что еще не наступила.