Глава IV
Ни тому, ни другому

ВЫПИТОЕ В ОГРОМНОМ количестве вино мало подействовало на Ивана. Теперь он был твердо убежден, что жена его оклеветана Матвеем, и твердо порешил расправиться с коварным братом как следует. Когда пришла жена, он прочитал ей письмо и пытливо взглянул на нее.

– Что ты скажешь на это? – спросил он.

Она не отвечала. Бледная как скатерть она смотрела на мужа расширенными глазами и потом, тихо вскрикнув, тяжело грохнулась на пол. Страшно перепуганные Иван и его гость начали приводить в чувство лежавшую в глубоком обмороке женщину, спрыскивая ее лицо и открытую грудь водой и вливая в рот водку. Марья открыла глаза и теми же расширенными зрачками смотрела на мужа, которому стало даже страшно. С помощью гостя он уложил ее в постель и заботливо прикрыл одеялом.

– Поспи немного, вот оно и пройдет, – сказал он и снова сел к столу. – Наделал же делов этот Матвей, – проговорил он сердито.

– Еще бы, кому это приятно! – сказал земляк. – Клевету напущает на неповинного человека. На нашего брата это туда-сюда, а вот бабе беда. Кажинный будет в нее пальцем тыкать, ты, мол, такая да сякая, вот оно что!

Вошел Фома.

– Аль что случилось с Марьей Васильевной? – спросил он, взглянув на кровать.

– Да, есть такая пословица: спишь и то беду наживешь, – сказал Иван. – Погляди-ко, какую шутку проделал наш бывший господин управляющий. На-ко, почитай.

Фома взял поданное ему письмо, прочитал его и покрутил головой.

– Дела, – произнес он. – Уж ты не пришиб ли ее грехом?

– Что я, дурак, что ли, чтобы верить всякой клевете? Я только прочел ей, что из деревни пишут, и этим письмом словно обухом по башке саданул.

– Как услыхала, так и грохнулась наземь, – добавил гость.

– Вот тут-то я понял теперь, – воскликнул Фома, схватившись за голову.

– Чего понял? – спросил Иван.

– Это ты только, Иван Дементьевич, ходишь как глухой или слепой и не видишь, что кругом тебя делается. Про Марью Васильевну все бабы языки истрепали, говоря про нее, что будто она с кем-то снюхалась, окромя своего мужа. Понятно, на чужой роток не накинешь платок, и я не хотел говорить тебе об этом, потому что сам этому не верю и тебя зря сердить не хотел, а теперь и вижу, откуда это пошло! Ладно, как попадется мне эта Гущина, накостыляю я ей затылок.

– Какая это Гущина?

– Аль забыл? Это та самая, которая жила в номере 154, что в среднем флигеле.

– Эта такая толстая и высокая баба?

– Она самая и есть. Все ходит в наш дом и смутьянство заводит… А живет она, сказывают, с братом твоим.

– С Матвеем? – вскочил с места Иван.

– Сказывают, а я сам хорошо не знаю. А теперь, как Матвей отписал в деревню, я понял, кем эта музыка заведена.

– Завтра надо будет сходить в адресный стол, – сказал Иван, наливая в стакан водку. – Там, кстати, тебе справляться нужно и узнать, где Матвей проживает. На-ка, выпей да закуси хорошенько.

Марья все слышала и дрожала как в лихорадке. Было ясно, что муж пока ничего не знает, но все-таки придет время, и он узнает всю правду. Пробило одиннадцать часов вечера, Иван, положив гостя спать, начал надевать тулуп.

– Дежурить ведь моя очередь, – сказал Фома.

– Ладно, знаю. Ты отдохни пока, согрей самовар, попей чаю и отдохни. Ужина на сегодня нету, ешь то, что тут на столе, а под столом еще не початая сороковка, можешь выпить, отдохнешь, а потом часу во втором меня сменишь.

Целую ночь Марья не могла сомкнуть глаз. Она теперь от всей души ненавидела Ланцова, так нагло нарушившего ее душевный покой.

«Приколдовал он меня! – думала она. – Словно сила нечистая влечет меня к нему, так влечет, что я и сама не знаю, что делаю».

Действительно, этот разбойник, как ни странно кажется, имел демоническую власть над женщинами, которые имели несчастье увлечься его пылкими речами. Выходило так, что сперва они отдавались ему с безумною страстью, в то же время ненавидя его за глаза.

Глядя на мужа, который перед уходом на ночное дежурство заботливо прикрыл ее одеялом и перекрестил, она чувствовала, что сердце ее разрывается на части, и у нее был даже порыв соскочить с постели и, упав к его ногам, сознаться в своей вине, но вовремя одумалась. Она знала отлично горячий нрав этого добродушного человека, и сознайся она, он моментально ее убьет.

Она лежала и смотрела на сидевшего за столом Фому, который, предварительно выпив, аппетитно закусывал.

«Вот что значит чистая совесть, – думала она. – Ест себе и знать ничего не хочет… А мне и кусок в горло нейдет, а подойдешь к зеркалу, посмотреть на себя страшно».

Видя, что хозяйка его лежит с открытыми глазами, на которых блестели слезы, Фома заботливо спросил:

– Марья Васильевна, не хочешь ли попить чайку? Сейчас самовар ставить буду.

– Спасибо, я не хочу, пей сам.

– Ах, проклятые бабы, – возмущался Фома. – Супротив кого они такую мораль напущают? Супротив людей, от которых, окромя добра, никто ничего не видел! Хорошо, что из деревни прислали, и все объяснилось, кто этому причиной, а то бы, долго ли до греха, поверил и скандал бы затеял… Эх, народ!

Только под утро забылась Марья тяжелым сном и проснулась в десять часов утра.

В дворницкой никого не было, потому что Фома ушел в адресный стол, а Иван – в участок, второй же подручный был отказан за ненадобностью.

Наскоро одевшись и умывшись, не причесав даже головы, Марья пошла к Кравцовой.

Как нарочно, Олимпиада была одна, потому что все ее сожители, в том числе и Ланцов, разошлись кто куда по своим темным делишкам.

– Кто там? – крикнула она, не выходя из комнат.

– Это я, – отозвалась Марья, запирая за собою дверь.

– Иди сюда!

Дементьева вошла в небольшой кабинет, где за письменным столом сидела Кравцова и что-то писала.

– Садись, пока моих чертогонов здесь нет, я хочу серьезно поговорить с тобой. Да что это? Ты страшно бледна!

– Ах, Олимпиада Павловна, вы бы знали, что вчера случилось! – сказала Дементьева и горько заплакала.

– Опять слезы! – воскликнула Кравцова, сердито швыряя в сторону перо, которое воткнулось острием в пол.

Марья поспешила поднять его и, кладя на стол, проговорила сквозь слезы:

– Простите, но вы бы знали…

– Главное, не реви. От слез красота лица портится и муж любить не станет. Ну, говори, что у тебя там стряслось?

Выслушав рассказ Марьи про письмо и про распространяемые про нее сплетни, Кравцова покачала головой и сказала:

– Это и должно было случиться. Но может быть и хуже. Ты говоришь, что Иван послал Фому в адресный стол?

– Да, послал.

– Значит, встреча между братьями будет неминуема и Иван узнает всю правду.

– Разве Матвей все знает?

– Да как же ему, подлецу этакому, и не знать, когда все они вместе с моими одна шайка? Ты только одно пойми: этого только и нужно, чтобы возбудить в твоем муже ревность, чтобы он, Иван, в безумном гневе совершил что-нибудь такое, от чего он мог бы пропасть. Вот как нынче поступают родные братья!

– Господи! Что же мы с мужем против него сделали?

– Очень многое! Во-первых, твой Иван со своею честностью помешал Матвею обокрасть Бухтоярова. Разве это с его стороны не преступление? Вообще мне это страстно опротивело и омерзело. Я не могу равнодушно видеть окружающих меня зверей в образе человеческом, с которыми меня свело мое горе и мое собственное безумие.

Она судорожно схватила руку Дементьевой и продолжала:

– Я сама – несчастная, обманутая женщина! Обманутая моим первым любовником и им ограбленная, я осталась ни с чем, кроме красоты, которую и выставила на продажу всем, кому угодно. Я потеряла голову, не зная, что делать, я по уши погрязла в разврате… Я отдавалась тем, которые были для меня отвратительны, как любая гадина! Я думала, что этим я поправлю свои материальные обстоятельства для того, чтобы жить одиноко и в покое, но это мне не удалось, потому что у меня не хватило силы воли лазать бывшим со мной мужчинам в карманы за бумажником, что делают другие женщины. Наконец, мне это все страшно опротивело, тем более я начала уже дурнеть. Я бросила все и стала жить одна, но некоторые мужчины все еще продолжали преследовать меня своею любовью, и вот с одним из них я и сошлась.

– С Тимофеем Михайловичем?

– Какой он, к черту, Тимофей Михайлович! Когда я перебралась к нему, он был просто Илья Ильич Кубарев, я думала, что это настоящий купец, хотя разорившийся, который бросит кутежи, вновь примется за хозяйство и остепенится, так он и уверял меня, я поверила ему и согласилась, но потом оказалось, что он настоящий мошенник!

– Неужели?

– Иначе зачем ему нужно было переезжать сюда под вымышленным именем и называться братом этого Ковалева?

– Зачем это он так сделал?

– Зачем? Впрочем, пока этого я тебе объяснять не буду, потому что в этих делах ты глупа и ничего не смыслишь. А теперь я скажу только то, что, поселившись в этом доме, я поняла, что не перевелись еще хорошие люди, но и тех хотят погубить.

– Кто это хочет? – с испугом спросила Дементьева.

– Ах, оставь с этими вопросами! – крикнула Кравцова и топнула ногой. – Ничего я не скажу тебе до поры до времени, а скажу только одно, что нам с тобой надо бежать отсюда, да как можно скорей.

– Бежать?

– Ну да, что же остается иначе делать, особенно тебе?.. Прежде всего, ты мне скажи правду без всякой утайки, любишь ты этого Ланцова, то бишь, что это я… Этого Телегина?

– Право, не знаю… – сказала, покраснев, Дементьева. – Я и сама не знаю, что со мною делается. Вот как не вижу я его, то чувствую, как он мне опостылел, хуже ворога лютого, а как увижу, тянет меня к нему, просто удержу нет, и так тогда кажется мне, что век бы не отошла от него.

– Да, это правда, я и сама испытала на себе… В этом человеке есть что-то такое, против чего не может устоять ни одна женщина, как бы она ни была добродетельна. Одни его поцелуи чего стоят…

Олимпиада при этих словах густо покраснела и махнула рукою, как бы желая отогнать от себя какое-то видение.

– Но теперь я чувствую то же самое, что и ты, я ненавижу его, как пса смердящего, и хотела бы как можно поскорей избавиться от него.

– Должно быть, он слово такое знает, – сказала Марья.

– Ну, одним словом, плакать не будешь, когда с ним расстанешься?

– О, скорей бы избавил от него Господь! Грех тут только один.

– Значит, у нас с тобой желания одинаковы. Отлично! А насчет мужа и беспокоиться тебе будет нечего. Я все обдумала как следует; сперва он, понятно, взбесится, подумает, что ты сбежала с любовником, а тем временем я и сама зевать не буду. После того как мы устроимся как следует, я первым долгом напишу письмо Екатерине Семеновне, в котором будет объяснено, что ты перед мужем невинна как голубица, и что всю эту историю придумали Матвей, Телегин и компания, потом и к самому Ивану пошлем письмо, чтобы он ни о чем не беспокоился, объясним, в чем дело, и даже пригласим его к себе. Поняла?

Лицо Марьи просветлело.

– И тогда мы опять будем вместе?

– Понятно! И даже вне всяких подозрений.

– А куда же мы убежим?

– У меня все это устроено. Сначала мы отправимся на богомолье в какой-нибудь женский монастырь, так что нас нелегко будет найти. Этим мы сделаем два добрых дела: во-первых, грехи свои отмолим, а во-вторых, спасем от лихой беды Бухтояровых.

– Батюшки-светы, да неужто им грозит беда? – не на шутку перепугалась Марья.

– Да еще какая! Ну, Бог помилует, свинья не съест. Так ты согласна?

Дементьева сообразила, что это был единственный исход в ее положении, потому что не сегодня, так завтра может состояться встреча двух враждующих братьев, причем Матвей, понятно, докажет перед Иваном всю виновность его жены.

– Да, я согласна! – воскликнула Марья и бросилась целовать руки Кравцовой. – Благодетельница вы моя!

Но та привлекла ее к себе и, целуя в лоб, сказала:

– Несчастье соединило нас вместе, и кто знает, может быть, счастье разъединит нас и мы пойдем по разному пути. А теперь, Маша, ты с этой минуты не принадлежишь ни мужу, ни разбойнику, и вообще никому. Иди теперь, пока не вернулся Фома, как ни в чем не бывало, свари для них обед, а потом попросись у мужа в Гостиный двор, и там я буду тебя ожидать. Не бери с собою ничего!