II. Неизбежность

 
Едва проснувшись, я переношусь
В мир, чётко разлинованный на клетки;
Мне наша жизнь знакома наизусть.
Она – анкета, где я ставлю метки.
 

Мишель Уэльбек, «Платформа»

Толком не выспавшись, он к полудню вскочил и побрёл к океану взглянуть, не выползли ли там на пляж черепашки. Нет, не выползли. Жаль. А если б выползли, Тони провёл бы в приступе радости час или два, вернувшись мысленно к любимой Эл в счастливый день из его книги: Пильняк играла с черепашкой, он предложил переместиться в любую точку, а Элла выбрала Нью-Йорк и там сбежала.

Не таким уж счастливым на самом деле был тот день, как мнилось Тони. Бегство Пильняк, как ни крути, отнюдь не выглядело неизбежным (неизбежна лишь смерть). Неизбежность, подумал Гомес, это то, что должно случиться, и непременно. «Что-то даётся нам легко, – словно утешал его Уэльбек в своей «Платформе», но напрасно, – что-то кажется непреодолимым. Постепенно всё становится непреодолимым; к этому и сводится жизнь». Видно, Тони достиг-таки той самой точки, когда жизнь превращается в сплошное разочарование, обыкновенные неурядицы становятся непреодолимыми, а страдание неизбежным.

Он посидел немного у пирса, поднялся и, позавтракав пиццей в придорожном кафе, загуглил: «Депрессия, биполярное расстройство» и «Повреждение префронтальной коры головного мозга». Загуглил и пока разбирался, не овощ ли он, к нему за столик подсела Эфи. Эфи Локошту – бактериолог из его книжки про помойку.

– Нет, не сейчас, Эфи, я занят, – умоляюще обратился он к Эфи.

Если и быть с биполярным расстройством в книжке про мусор, то хотелось бы в одиночестве. «Хотя бы пока, а там посмотрим», – чуть не добавил было Тони, но не успел. Может, и к лучшему. Эфи явно обиделась бы, а так занят – и занят.

– Что ж, нет, так нет, – отозвалась Локошту.

«Влюблённый призрак», – мелькнула мысль, и оказалась последней Тониной мыслью в кафе под тентом и как человека с чётко выраженной идентичностью.

Дальше он раздвоился. «Тони с приветом» отправился в Порту искать работу и переделывать визу, а «Тони-двойник» вернулся в будущее и, вернувшись, испытал облегчение. Да, бог ты мой – быть сумасшедшим так комфортно! Всё тот же Монток, галерея, в небе носились облака, ветер трепал его одежду и падал снег. Снег падал, но тут же таял. На минуту Гомес заскочил домой – проверил почту, переоделся и, купив билет до Нью-Йорка, поехал на выставку гобелена в Метрополитен-музей.

Посмотрев гобелены, однако, он случайно наткнулся на рекламу развёрнутой в соседнем зале экспозиции, посвящённой искусству в периоды войн. «От Крестовых походов, – значилось в постере, – до конфликта в Европе». Под «конфликтом в Европе», как выяснил Тони, имелся в виду обмен ядерными ударами между Россией и ЕС в семьдесят третьем.

Экспозиция содержала в основном фотографии, вырезки из газет, скриншоты и видео. Скорей не видео даже, а объёмные инсталляции, выполненные в стиле виртуальной реальности, где можно было не только увидеть, услышать, потрогать, но ощутить запах и в принципе пообщаться, кто хочет, с обречёнными на скорую смерть (и прекрасно понимавшими это) людьми и даже животными. Тони запомнилась одна собака – она не скулила, впрочем, не лаяла, зато буквально заглядывала Гомесу в самый мозг, и он реально мог услышать её; собачьи мысли точнее, лишь прикоснувшись к ней.

– Как же хуёво, – сказала собака, опустив морду и исподлобья взирая на экскурсанта. – Ты понимаешь?

– Да, понимаю, – ответил Тони, прикинув, что вряд ли собака оправится после ожогов, полученных травм и изрядной дозы радиации.

Собаку звали Софи и говорила она (или думала – Тони так и не понял) с явно выраженным славянским акцентом. Да, так и было: несчастье застало Софи в Украине. Она спасалась как раз бегством, предчувствуя беду, в Молдову, но не успела. Ей ещё повезло – Софи не погибла в первые дни и, как следовало из пояснений к инсталляции, прожила ещё около года, скитаясь в районе Бессарабии среди преимущественно обезлюдивших поселений, где хотя бы осталась еда (уже хорошо). В целом же из-за «конфликта» погибло около 100 миллионов счастливых в прошлом (безмятежных скорей) европейцев, явно недооценивших коварство восточного соседа. «Истиной причиной катастрофы, – гласила справка к экспонату, – признаем это, явилось непростительное равнодушие подавляющей части населения развитых стран к воинствующим амбициям РФ в первой половине уходящего столетия».

Неподалёку от Софи возились небольшими группами люди – измождённые, с унылыми лицами, одетые в лохмотья и сразу видно, утратившие всякие иллюзии насчёт будущего. Они вполне осознавали всю неизбежность своих мучений и, в общем, смирились, судя по отрешённости во взгляде. Пришибленные, короче. Разве что дети: не понимая толком, что происходит (им-то казалось, всё нормально), дети резвились, вопили и носились, как бешенные вокруг костра; ни дать, ни взять – сообщество первобытных маугли.

Теперь понятно, отчего гобелены с выставки гобеленов (особенно изготовленные в последние лет тридцать-сорок) выглядели столь примитивными и искусственно жизнерадостными, хоть на стену лезь. Человечество переживало, похоже, непростые времена; тяжелейший период в своём развитии, когда соединились на беду средневековый разбой и высокие технологии. Хай-тек и дикая Россия родили чудовище; а чем труднее в реальной жизни, тем допотопней (в смысле способов выражения) и более возвышенным (в смысле замысла, полёта фантазии и желания отстраниться) выглядит искусство. «Гротески на жёлтом фоне», – припомнил Тони серию идиллических гобеленов, выполненных по картонам Жана-Батиста Моннуайе (XVII век). Период Барокко, так сказать. Продолжительность жизни в ту пору была ниже некуда, да и собственно жизнь ломаного гроша не стоила. Отсюда и сюжеты с праведным гневом, ангелами и святыми Рубенса, к примеру.

Вот такие «Гротески», надо же. Хотя, что удивляться – нечто подобное Тони и предвидел в своём сценарии для мертвецов, рассчитывая, что к две тысячи сотому все повымрут. Он ошибся лишь в количестве вымерших. Таковых оказалось намного меньше, чем могло бы быть, а с учётом естественной демографии так и вовсе – людей существенно прибавилось. Как заметил однажды Милан Кундера в «Неведении», «в отношении будущего все ошибаются».

На Земле проживало теперь около десяти миллиардов несчастных, три четверти из которых составляли арабы; точней мусульмане, а уж откуда они конкретно явились, не суть. Солдаты Аллаха, безусловно, держали слово и весьма последовательно исполняли свои намерения вытеснить неверных, во всяком случае, из Европы. США пострадали в меньшей степени, и то, потребовалось, по меньшей мере с десяток боевых операций в Азии и кардинальное изменение иммиграционной политики при жесточайшем противодействии правозащитных организаций. Полезные идиоты будто специально работали на Хамаз, подыгрывая тем самым хитрожопой России. Они реально считали, что собаки Аллаха – как собака Софи: такие же мученики и несправедливо обиженные, вполне себе кроткие существа – мало ли кто подорвал себя на Манхэттене, псих какой-то.

Выставка гобеленов, короче, пошла на пользу. Тони кое-что прояснил, а, закончив осмотр, попрощался с Софи и набрал наудачу нью-йоркский номер Эллы Пильняк. Баффи долго не отвечала, но где-то с десятой попытки взяла-таки трубку (что, заметим, как раз и было предусмотрено Гомесом в его пресловутом сценарии).

– Да, Тони, знаю, мы в твоей книге, – ответила Баффи, – привет. Как сам?

Как же приятно было слышать любимый голос, изрядно забытый, надо признать, из-за дурацкой суеты последних дней в Vila do Conde.

– Пока не знаю, я только прибыл. Но в книге лучше.

– Ты скучал?

Не то слово, скучал. Он, по сути, и прибыл сюда из-за Эл. Из-за Эл и ещё чтобы сделать их союз неизбежным (хотя бы попробовать, скажем так). Она ждёт его, он приехал, они любят друг друга – такой сценарий.

– Не то слово, а ты?

– Я ждала тебя. В Нью-Йорке снова дают «Петрушку». Правда, многое изменилось. В две тысячи сотом вообще как-то странно.

Элла права. Многое выглядело теперь необычно: толпы людей (не протолкнуться), машины ездили без водителей, иные летали, и даже «Петрушку» давали, надо же, отнюдь не на русском, а на чеченском – официальном языке современной России.

– Даже опера на чеченском, – добавила Баффи, – нам вряд ли понравится.

– В РФ пиздец?

– Можно и так.

– А поехали в Монток.

– В Монток?

– Монток в феврале.

Он рассказал ей про Монток, как там красиво, безлюдно и тихо в это время, пустынный пляж, а дом у моря почти как фильме про Клем и Джоэла.

– Клементина мне нравится, мы чем-то схожи (две распиздяйки). Но ты ведь не Джоэл, – ответила Эл, маскируя презрение дутой иронией.

– Вот и посмотрим, вдруг что-то выйдет.

Но, нет, не вышло. Уже в дороге Элла сердилась, что-то язвила по каждому поводу, без повода тоже, а дома устроила настоящий скандал. Вот ведь зараза, расстроился, Тони, запершись в ванной, и, вызвав такси, отправил Баффи назад в Нью-Йорк.

Стало полегче. Ночь выдалась тихой. И ветер, и волны в заливе застыли, словно предчувствуя скорый исход. Исход – и ладно. Спустившись к морю, Тони добрёл до маяка. Маяк напомнил ему Скай. Там примерно такой же маяк и дом, где Гомес по книге провёл немало счастливых дней: плавал на лодке, встречал Новый год и даже влюбился однажды в русскую, а та вынесла ему мозг (он едва унёс ноги). В небе, словно песок, рассыпались звёзды, миллиарды галактик. В Москве такое не увидишь, да и на Скае как-то не так. Нечто подобное бывало в Конди – близость к экватору, что ли? «Как знать, возможно, и здесь – в своём распрекрасном приложении для мертвецов – я подобрался к финалу, – размышлял Гомес. – Некоторое время и повинуясь рефлексу, моё тело ещё чуть подёргается, но мысленно я уже буду файлом, переданным в дата-центр при каком-нибудь ВУЗе восточного побережья. Надеюсь, финал там хотя бы последний и мне не придётся править программу в состоянии смерти опять и опять».

Нет, не придётся. Никто не станет себя корить, сбившись со счёта, глядя на звёзды, их слишком много. Так же и Гомес: наутро проснувшись, он обнаружил «смерть» забавной. Во всяком случае, мир сносен, даже если принять во внимание возможность ошибок в его программе. Светило солнце. Небо, море. В самой дали на горизонте виднелась баржа.

Тут-то и началась свистопляска. Тонин сценарий, будучи организованным как нейронная сеть и способный к саморазвитию, стал преподносить сюрприз за сюрпризом, открыв астроному второе дыхание. Захотелось чего-то большего, чем просто шататься лабиринтами книги (утопической, скажем прямо). Откуда-то взялись мысли, одна за другой рождались идеи и вполне себе стоящие. Тони обрадовался, и уже к полудню набросал страниц на двадцать спецификаций для новых гаджетов. Набросал, после чего смотался к радару (всё, что осталось от местной легенды – так называемый, «Монток проект») и настрочил письмо Локошту, где в общем виде изложил свою гипотезу о возможности ментального перерождения человека в состоянии психических неполадок.

– И что ты строчишь, – явилась Эфи, не прошло и минуты, – трудно зайти?

– Прости, увлёкся, – смутился Тони.

– Я же здесь рядом.

– Да, ладно, хуй с ним, давай по делу.

– Давай сначала сварим кофе, твоя гипотеза – вполне, но мне надо прийти в себя. Есть сигареты?

– Есть только «Ротманс», ты их помнишь? С зелёной кнопкой, типа «лайм».

– Такие здесь уже не курят.

– Да здесь вообще уже не курят.

– Разве что мы.

– А есть такие же?

– Точно не знаю. Твоя Элла, к примеру. Она, правда, в Нью-Йорке. Есть ещё Ларри (он там же), Сендлер (его подруга). Какой-то Ослик (Генри Ослик), не знаю, кто он, живёт в Британии (кажется, в Ширнессе). Твои друзья из московского «Клона», они в Кирибати.

Короче, все здесь, кто хотя бы отчасти был с Тони близок. Неясно с Осликом пока (какой-то Ослик).

– А Ширнесс – остров?

– Нет, это город на острове Шеппи. Я и сама удивилась, а Ослик – профессор и близкий друг Джонни. Ты Джонни знаешь?

– Да, Джонни знаю. Джонни Фарагут – диссидент и писатель.

– Видно, что-то с программой твоей не то.

– Спасибо, заметил.

– Вот и подумай.

Пока он думал, Эфи возилась с чем-то в кухне, молола кофе и курила. Дом наполнялся табачным дымом потомков Ротмана. Надо же, Луи (Луи Ротман, изобретатель бренда «Rothmans», 1890) скручивал первые свои сигареты вручную, продавая затем их в киоске на Флит-Стрит в Лондоне; и не случайно. В ту пору здесь располагались преимущественно редакции газет и журналов. Так что первыми покупателями его продукции стали журналисты и репортеры. Лучше рекламы не придумать. Тот же метод в теории Тони мог бы использовать и для будущих своих гаджетов: сборка вручную (благо несложно), продажа по клубам для местной элиты. Богатым свойственны причуды, они же будут и рекламой.

– Омлет готов, бекон и кофе, – прервала Эфи его мысли. – Что до гипотезы, идеи… твои идеи – парадокс: зачем намеренно быть психом? Но в том и прелесть – сумасшедшим быть даже выгодно. И как?

– Что как?

– Омлет.

– Омлет что надо. А не хочешь, Локошту, пожить у меня? Прости, что наорал вчера. На самом деле с тобой спокойно.

– И это всё?

Если рассудить, ощущение просто комфорта безо всякой любви куда лучше любви.

– Нет, правда, Эфи. Мне сейчас не до секса, но нужен друг.

– Как скажешь, Тони. Мне и самой довольно скучно, а без тебя было и вовсе. Хотя ты сам меня забросил… сюда, я злилась.

– Хочешь в Делгада, я знаю, хочешь. Как-нибудь съездим, обещаю. Так что там с гипотезой?

– Быть психом выгодно.

На это собственно он и рассчитывал. Две тысячи сотый, как ему показалось, был как-то слишком идеальным, а люди в нём определённо зашуганными. Люди явно боялись чего-то. Страх поселился буквально на лицах, во взгляде, жестах. И хоть все улыбались (что тоже странно), было понятно – радость наигранна. «Не хватает безумства», – пометил Гомес на полях в своём блокноте для заметок и разных мыслей. «Что вы хотите, в самом деле, они ведь даже не читают», – поведала ему экскурсовод с той экспозиции про войны (а Софи подтвердила). Тогда-то Тони и подумал об «имитаторах» – устройствах для кратковременного воссоздания различных видов сумасшествия. Гаджеты были бы популярны, сомнений нет, у местной публики. Как Эфи заметила, психом быть выгодно (он всегда невиновен и по-своему счастлив).

– И по-своему счастлив, – повторил Тони вслух. Омлет остался недоеден. – А соцсеть у них есть? – обратился он к Эфи. – Что-то типа Фейсбука?

– Да здесь всё, блядь, «фейсбук». Попробуй, вякни в здешней сети – тебя услышат и увидят. Все приложения прозрачны; ты как на улице бездомный – укрыться негде.

– А защититься?

– Всё, что ты пишешь, скажем, в Ворде, доступно всем. Всё, что ваяешь в Фотошопе, слушаешь в плеере, смотришь в Ютубе, другие люди критикуют, банят и правят. Защититься? Только покинуть сеть совсем, что, в общем, тоже нелегко.

Сеть – обязательный придаток, добавим, в будущем каждому. Родившись, младенец получает аккаунт, а дальше пиздец: он прозрачен. Видны его мысли; да что там мысли – его запах и сам он на ощупь открыты всем. Выйти из сети – что умереть.

– Вот почему так интересны мне показались, – Эфи вздохнула, – твои идеи насчёт книг. Прежде не думала, но книги (письмо ли, чтение – не важно) не только делают умнее, но также сводят и с ума.

– А что в России?

– Примерно то же, но там мотивы совсем другие. Если на Западе всё честно: ты есть как есть – живи спокойно. Не нарушаешь общих правил, к тебе никто не доебётся, а доебётся – тому хуже, то у чеченцев (читай – русских) будешь убит, если так надо Аллаху, скажем. Там психов, кстати, убивают. Косить под психа смысла нет. За последние годы (наверно, лет тридцать) русские вышли из всех договоров, из всех конвенций, включая Женевские по правам человека.

Что тоже честно, подумал Тони, хотя бы так. Как оказалось, во многих странах теперь при рождении человеку вживляют специальный чип. В сущности, это и есть его гаджет (вместо айфона, самсунга и прочих), а всё остальное – «периферия» в традиционном понимании начала двух тысячных. Периферийными устройствами в две тысячи сотом считались любые предметы, так или иначе, сопровождающие человека в повседневной жизни. Поручни в метро, к примеру, унитаз, дверная ручка, очки, кровать, асфальт, бордюры, пивная банка, карандаш, страница книги. Короче, всё, что имеет текстуру и можно потрогать. Большинство предметов изготавливались особым образом и снабжались специальными сенсорами, что позволяло через прикосновение к поверхностям отслеживать любые действия человека со встроенным чипом.

– Всё начиналось с протокола «Антитеррор», – добавила Эфи, – разработанного совместно спецслужбами Евросоюза и США в пятидесятые. Без чипа, Тони, тут не выжить. Ни в кафе расплатиться, ни в магазине, сразу же вычислят. Начнут разбираться – в итоге посадят. В лучшем случае – депортация. Я вообще-то не против и депортации: в Понта-Делгада и с чипом неплохо, но в твоём случае – это Россия.

– Чечня, вообще-то. И как же жить тут? Ни продукты купить, ни одежду.

– Можно украсть, но лучше не надо. Мне покупает, к примеру, подруга, мы познакомились на пляже. Проблема в деньгах.

– Криптовалюта?

– Как-то так. В ходу теперь электронная наличность типа биткойна, если помнишь. Бумажных денег давно нет. Спасибо Эмили, я плачу ей натурой.

– Секс?

– Надо же как-то жить. В этом смысле твоя гипотеза и гаджеты, о которых ты размечтался, могли бы нас выручить, был бы спрос.

– А не проще ли вставить чип, раз такая херня?

– Здесь точно не вставят, только на родине, так сказать, откуда ты прибыл. Сначала вернут, – Эфи состроила гримасу. – Если вернут, конечно, Тони. Скорей посадят лет на двадцать, «а там посмотрим», как говорится.

– Пиздец какой-то.

– Должна заметить, из-за чипов будет непросто не только сохранить инкогнито, но и избежать фиксации взаимодействия с твоими гаджетами покупателей.

– Я уже понял. Пусть фиксируют. Насчёт инкогнито надо подумать. Не знаю, птиц, допустим, диких животных они же трогают. Да и тебя, кстати, пока не вычислили, а ты ведь не только трогаешь Эмили…

Локошту замялась.

– Они и видеть тебя могут её глазами.

– Их протокол, наверно, глючит.

– Я бы сказал, несовершенен.

Идея же Гомеса заключалась в следующем: увлечь население чтением книг. Свести с ума литературой, образно выражаясь. По замыслу, они с Эфи должны были озвучивать разные книги (на Тонин вкус, естественно, умные и не очень, но развивающие воображение), записывать их в сжатом формате и продавать в виде бумбоксов размером с флешку как «лекарство» от сети (он собирал такие в детстве, ничего сложного).

– Ничего сложного? – Эфи прикрыла жалюзи и поставила Nada Surf, альбом две тысячи второго (инди-рок-группа из Нью-Йорка, альбом «Let Go»).

– Как бумажный кораблик, Локошту: два транзистора, микросхема и разъём для наушников от разбитого телефона.

– Но здесь нет телефонов, микросхем, и наушники вряд ли есть, они встроены уже в их мозги.

– На заводе закажем.

– Переспать со всем цехом?

Тони будто зациклило. Складывалось впечатление, что он всерьёз собирался вернуть людей (население Монтока, во всяком случае) в состояние ускоренной эволюции. «Это их неизбежность теперь», – заключил он не без иронии, дослушав композицию «Run» в конце третьей по счёту пластинки Nada Surf и проникшись её легкомысленным оптимизмом.