Последнее сообщение от Джони Тайка получила в ноябре четырнадцатого года. Он писал из Коктебеля в её блог и называл себя мучеником за демократию. «Сито мусеники за димокараси (светлая им память)», – припомнил Митя «Колыбель для кошки» Воннегута. Припомнил и обрадовался – он не так уж и одинок. Образы, взятые из книжек ещё в детстве, никуда не подевались. Они жили в его голове и время от времени показывались, узнав, непонятно как, его мысли. Они возникали перед глазами и одним своим видом поддерживали его.

– Джони снял себе дом в Биостанции, – продолжала Тайка, – и часами стоял у моря, выглядывая КОРАБЛЬ.

«Я тут выглядываю корабль, – писал он Нефёдовой, но что-то никак. Что-то его не видно, а мне бы так хотелось его дождаться. Вероятней всего, – предполагал Джони, – это будет сухогруз с аравийским песком, идущий из Джидды в Бургас. Но я не поплыву на нём, а лишь провожу взглядом сожаления. Судно будет набито под завязку: песок, строительный мусор, к тому же – гости Ганноверской книжной ярмарки, потерпевшие бедствие в Красном море и взятые на борт в Акабе».

Как следовало из письма, Джони намеревался проводить корабль взглядом сожаления и вернуться к работе над романом. Что за роман – неизвестно. Он писал, что это не займёт много времени, что ключи от его планетария у двери под ковриком и что, закончив последнюю сцену, он отправит рукопись Тайке. «Поступи с нею на своё усмотрение. Целую, Джони», – закончил он.

– И что, прислал? – спросил Митя. Насколько он знал, мученики за демократию, как правило, умирали понапрасну, так ничего и не достигнув.

– Нет, не прислал, – ответила Нефёдова.

Она допила свой кофе и теперь постукивала сигаретой о блюдце, словно торопилась, но в то же время и понимала, что торопиться некуда.

– Торопиться некуда, – сказала она.

Кондиционер в углу работал исправно. В «Шоколаднице» исправно подавали кофе и ставили популярную музыку. Тайка исправно рассказывала о Джони, и Митя исправно всё это слушал.

Механизм потребления работал исправно, убеждался Митя. Даже если Джони и не закончит свой роман – лишь бы он прислал его, и тогда Тая продаст эту книжку, чего бы это ни стоило. В сущности, исправность механизма потребления была основой современного искусства. За миллионы лет эволюции люди вполне адаптировались к земным условиям жизни. Они с удовольствием потребляли всё что ни попадя, а когда дело касалось секса и тем более любви – потребляли вдвойне.

Единственным конкурентным фактором здесь было насилие, но и насилие вполне вписывалось и в секс, и в любовь. Sex & Violence, – припомнил Митя группу Jane Air. Джони любил «Джейн Эйр». Он ставил их регулярно, в особенности, когда уставал от английской речи. Он то и дело искал в Интернете русскоязычные ансамбли, находил, но, как правило, разочаровывался – их русский ужасал. Ситуация напоминала магазин «Додо» – бренд что надо, но лучшим воспоминанием о нём по-прежнему оставались туалет и муха, так полюбившаяся сначала художнику Дали, а там и Нефёдовой.

Иначе говоря, Джони не повезло ни с русским, ни с русскоязычными группами. Именно поэтому в последние годы он мало с кем общался. Люди вызывали в нём презрение и скуку. В особенности это касалось его коллег, что и понятно: большую часть времени он находился с ними в одном офисе, и если не видел их, то прекрасно слышал. По его собственному признанию, коллеги были отвратительны ему. «Свора извращенцев, – писал Джони. – И в рабочее время, и на досуге они ублажали начальство, лишь бы угодить ему».

С 2006-го по 2010-й эти друзья выжили из офиса всех более-менее приличных людей и теперь творили там, что хотели. Особенно отличился некто Козлаченко – ничтожный и самодовольный тип. Митя знал его – и правда козёл. Он руководил группой технических описаний. Должность получил по протекции. Для видимости критиковал существующие порядки, но в действительности являлся самым что ни на есть новым коммунистом: не терпел инакомыслия, всячески преследовал неугодных и поощрял холуёв.

Вот вам и ещё одна русскоязычная группа, размышлял Митя. Джони не позавидуешь. «Почему бы не соблюдать офисные правила, есть же такие?» – недоумевал фотограф «Прекрасного мира», но его сопротивление никто не поддерживал, а окружающие только удивлялись ему. Не смог помочь и директор. «У нас нет правил, – отвечал тот. – Мы руководствуемся здравым смыслом».

«На кой чёрт такой смысл!» – злился Джони и вскоре вообще прекратил всякое общение с кем бы то ни было. Исключением, судя по всему, являлась Тайка Нефёдова и, может быть, кто-то из тех, кто раньше работал с ним, но был репрессирован. Он повесил их фотографии в своей студии. Ясно, что Джони помнил их и считал пострадавшими от офисной деспотии. «Алексей Губанов, – подписал он каждый снимок, – Алиса Гончарова, Катя Жемайбук, Наташа Рёнэ – жертвы разнузданного террора, мученики за демократию».

Примечательно письмо, с которым Джони всё порывался обратиться к директору «Прекрасного мира», но так и не обратился. Текст датирован 26 октября 2010 года, как раз в период репрессий против Наташи Рёнэ. Спустя несколько дней ей предложили уволиться по собственному желанию, что она и сделала. «Невольно задаёшься вопросом, – писал Джони, – неужели такое творится где-то ещё? – и тут же отвечал: – Безусловно, творится. То, что сегодня происходит смешение личных пристрастий и служебных функций, предсказывал ещё Франс Кафка в романе “Замок”. Милан Кундера в “Шутке” объяснил нам, как сообщество коллег способно сломать человеку жизнь из-за невинной шутки. И наконец, Флобер в «Бюваре и Пекюше» (да и в той же «Госпоже Бовари») приподнимает завесу над тайной глупости: она приспосабливается и к добру, и к злу, и к невежеству, и к вам, господин директор, и ко мне. Вот я и хочу спросить вас: вы что, и вправду намерены работать с этой глупостью, как ни в чём не бывало и руководствуясь здравым смыслом?»

Кто бы сомневался, думал Митя. Работать с глупостью им одно удовольствие, да и прибыли больше. Странно, что Джони ещё держался. Держался довольно долго, а ведь его место с радостью занял бы кто угодно. Вот что говорит об этом Иосиф Бродский в эссе «Меньше единицы» (1976): «Как ни скромно занятое тобой место, если оно хоть сколько-нибудь прилично, будь уверен, в один прекрасный день кто-нибудь придёт и потребует его для себя или, что ещё хуже, предложит его разделить».

Впрочем, что теперь думать об этом. Не слишком ли Митя увлёкся? История и впрямь развивалась словно детектив. В «Шоколаднице» между тем стихло. Он так ничего и не съел, рискуя получить нездоровую худобу. Надо бы как-то связаться с этими мучениками из Джониного офиса. Тайка всё постукивала Esse Menthol Super Slim о блюдце и разглядывала пирожные в витрине.

– Ну что, пойдёмте? – спросила она.

– Пойдёмте, – ответил Митя Захаров. Воспоминания отвлекли его, но не принесли облегчения. Он, как и Джони, с трудом переносил чужую боль, а с годами это чувство лишь обострялось.

Джонин планетарий располагался в доме номер 44 по Мясницкой улице, как раз напротив особняка XVIII века с аркой и коринфскими колоннами в фасаде. Они поднялись на последний этаж и вошли в комнату с узким окном и потолком в форме небосвода.

– Угловая комната под крышей, – сказала Нефёдова, – как Джони и хотел, – Тайка вела себя совершенно спокойно и чувствовала себя как дома. Она разделась, опустила жалюзи и включила звёздное небо. – Джони приметил этот дом ещё задолго до нашей выставки, – продолжала Тая. – В своих рассказах он то и дело приходил сюда с Vi, впрочем, вы знаете.

После исчезновения Джони Нефёдова по сути жила здесь. Ей нравился этот планетарий, опущенные жалюзи и звёздное небо. «Мне правда нравится», – не скрывала она. Тайка любила Джони, но Митя и без неё догадался. Она ждала, когда же он вернётся, а его всё не было. «Как бы я хотела, чтобы он вернулся», – призналась Тайка сначала в кафе, затем у подъезда, а теперь вот и здесь – под искусственным небосводом.

«Ничего у них не выйдет», – размышлял Митя.

Он довольно внимательно изучил Джонины заметки, касающиеся планетария, и теперь доподлинно знал цену этой фантазии.

Вымышленный планетарий был главным местом, где Джони и Vi могли по-настоящему сблизиться. Даже в реальности, задолго до покупки дома, Джони приезжал сюда и часами стоял на противоположной стороне улицы, глядя в окно под крышей. «Дом трёх композиторов», как выяснил Митя. Здесь останавливались в разное время Ференц Лист, Пётр Ильич Чайковский и Клод Дебюсси.

«Наш с Vi планетарий», – называл его Джони. Как раз то, чего и недоставало их любви. Надо заметить, в этом самодельном космосе и Вика выглядела куда более интересной. Теперь она была не только Викой Россохиной, продавщицей розничного отдела. Она была Небом, Галактикой, да всем, что в сущности окружало их. Иными словами, планетарий представлял собой МОДЕЛЬ СЧАСТЬЯ.

Как и в Джониных описаниях, в реальной комнате под крышей не было изображений: ни фотографий Vi, ни тем более Тайкиных снимков. Здесь не было и «живописных картин», о которых говорила Нефёдова и которые, честно говоря, Митя рассчитывал посмотреть. Складывалось впечатление, что Джони не хотел никакой связи с внешним миром. Чистый вымысел, эфир, отсутствие гравитации – Митя огляделся, – если только не брать в расчёт телескоп в полкомнаты на рельсах да книжную полку у окна.

В основном там стояли старые издания «Иностранной литературы» времён Ильи Кормильцева, «Hi-Fi» Ника Хорнби, «Моя вторая жизнь» Пола Теру, «Дрессированные сучки» Виржини Депант и всё в том же духе – так и не проданные в начале 2000-х, уценённые чуть позже и выкинутые на свалку сегодня. Там же ютились «Окаянные дни» Бунина, «Гибель империи» Егора Гайдара, «Жёлтая стрела» Пелевина и его же «Жизнь насекомых».

Вот уж и в самом деле жизнь насекомых, подумал Митя и взглянул на Тайку. Нефёдова «поралась^[2]» у плиты, как сказала бы его бабушка. Бабушка давно умерла, но память о ней осталась. Она так и сидела в его голове вместе с литературными героями из детства. Так что друзья у Мити были – как ни крути.

Тайка варила суп.

– Суп на курином бульоне, – сказала она. – С вермишелью, картошкой и зеленью.

Небосвод под крышей словно жил своей жизнью. Одна за другой там включались звёзды. Некоторое время они мерцали, затем постепенно гасли, и на смену им включались другие. Структура созвездий довольно быстро менялась. Казалось, перед нами была ускоренная картина мира. Вероятно, так появляются и исчезают галактики, решил Митя.

Впрочем, умерла не только его бабушка. Умерла его мама, умер его дедушка, так и не дождавшись последнего романа Стивена Кинга, умер Стивен Кинг, умер папа, узнав об аресте Юлии Тимошенко, умер Василий Аксёнов, Белла Ахмадулина, Милан Кундера – да все поумирали. Теоретически им на смену должны были прийти другие, но придут ли они? Митя раньше не задумывался об этом. Теперь же, глядя в тарелку с куриным супом, задумался.

– Тая, помните этот сюжет у Джони с рождением галактики? – спросил он. Даже если Тайка и не помнила, Митя не мог есть домашнюю курицу, не испытывая вины. – Галактика рождалась как раз здесь, в этой комнате, – добавил он.

К счастью, Нефёдова помнила. Придумав этот фрагмент, Джони сразу же прислал его Тае.

– Он у меня на телефоне, – сказала она.

В целом Джони написал десятка два рассказов, связанных с этим планетарием. Все они были весьма оптимистичными, их хорошо печатали, и они неплохо продавались.

– Вкусно?

– Вкусно, – ответил Митя. Он немного подумал, поправил очки и повернулся к Тайке. – Мне кажется, здесь и сейчас что-то рождается. Что-то приходит на смену бабушке, маме, дедушке, на смену прадедушке, который прибежал в Финляндию на лыжах, на смену этим лыжам, на смену всему, чего уже нет и никогда не будет.

И тут случилось совсем уж невообразимое.

Внезапно искусственный небосвод над ними погас, а спустя мгновение вдруг снова ожил, озарившись красно-оранжевым светом. Свет исходил из одной точки и распространялся всё дальше и дальше, подобно взрыву.

– Ускоренный Большой Взрыв, – сказала Тайка. – На наших глазах происходит преобразование космической энергии в материю, – Нефёдова подошла к окну посмотреть, что там. Там опустилась ночь, к остановке подъехал девятый троллейбус, огни у него были выключены, да и в салоне никого не было. – В будущем из этой материи возникнет реальность, – продолжала она, – в том числе ваша бабушка, мама, дедушка, ваш прадедушка с его лыжами, Василий Аксёнов с Беллой Ахмадулиной, ну и мы с вами.

Если разобраться, Тайка и приходила сюда как раз из-за этой материализации. Модель, созданная Джони, полностью соответствовала теории вибрирующей вселенной. Большие взрывы в доме номер 44 по Мясницкой улице следовали один за другим. На смену одной вселенной приходила другая, и так до бесконечности.

«В соответствии с теорией вибрирующей вселенной, – объяснял Джони, – взрывы циклически повторяются. Иначе говоря, до последнего Большого взрыва было, как и сейчас, только тише: пространство и время сжимались. В какой-то момент сжатие замедлялось. Яйца Господа нашего едва заметно покачивались посреди бескрайней пустоты и, переполненные донельзя жизненной силой, вдруг разлетались миллиардами сперматозоидов. Возникал свет, а там и очертания галактик. Именно эти сперматозоиды отвечали за новое пространство и время. Материя прошлых вселенных – вот мысль, которая приходит на ум и подменяет Вику воспоминанием о ней».

– Вы хотите сказать, что у Джони здесь вечная жизнь? – недоумевал Митя.

– Так и есть.

Именно так и было.

Перестроив заброшенный чердак в Доме трёх композиторов, Джони навёл там порядок, установил электрическое небо, солнечные батареи, телескоп и компьютер. Солнечные батареи давали энергию, телескоп применялся для различных целей, в том числе и для сбора данных о текущем положении звёзд, компьютер выполнял расчётные функции и общий контроль. Для управления системой Джони написал с десяток довольно простых программ и вскоре добился, чего хотел. По сути, он получил ускоренную модель возобновляемой жизни. Модель пусть и условную, но глобальную и весьма впечатляющую.

Казалось, всё ясно, но был ещё вопрос об ИСТОКЕ – из чего всё взялось в первый раз? Вероятно, здесь и пролегла бы граница между наукой и суеверием, а тяжёлые яйца Господа Бога всё качались бы туда-сюда, если бы не Vi. Джони как раз слонялся у кинотеатра «Иллюзион» и смотрел на небо, когда получил от неё письмо. «Как же здесь тихо, – писала она, – не слышен крик.