От автора

«Porcellino russo! Porcellino rosso!» – кричат оборванные мальчишки и бросают камни мне в спину, и от бессильной обиды хочется заплакать, потому что ругаться с уличными сорванцами бесполезно, а кидаться в драку – все равно что рубить мечом комариный рой. Грязные потомки варваров с визгом и смехом разбегаются, радуясь бесплатному развлечению. Больше всего меня бесит, что у этих крысенышей даже не хватает ума придумать хоть сколько-нибудь подходящие ко мне оскорбления. Ну скажите, чем тощий и нескладный отрок похож на поросенка? Да еще красного? Лицо у меня как раз не красное, а бледное, словно у чахоточного, от многого сидения над книгами, так что слово «rosso» – только для красного словца, по созвучию. А «russo»? Ну кому какое дело до моих покойных родителей? Не важно, что отец был русским, а мать – славянкой с иллирийского побережья. К каким бы варварским племенам они ни принадлежали, сам-то я все равно римлянин! Civis romanus sum! А также лучший друг и соратник божественного Юлия, в недавние мартовские иды спасший его от кинжалов заговорщиков!..

Брошенный одним из юных негодяев булыжник болезненно ударяет в плечо – и я просыпаюсь… Яркий, как итальянское небо, сон рассеялся. Пригрезится же всякий вздор! Те дети трущоб, если и дожили до нынешнего дня, не станут трясущимися старческими руками бросать камни в отставного русского генерала. Удивительно, что сам-то я столько прожил. Слово чести, совсем о том не заботился: не кланялся ядрам, любил покрасоваться перед строем, даже этак на коне погарцевать на самом виду, под обстрелом… Не дали небеса красивой смерти. В бою, в азарте атаки, вполуоборот к солдатам, со шпагой в руке и командой в глотке…

Господи, если Ты есть, ужели Ты от меня еще чего-то ждешь?! Что я еще могу сделать в этой жизни?

Разве что – рассказать о ней?

Любезный читатель, давай договоримся сразу. Сии мемуары не предназначены к публикации при моей жизни – следовательно, читая их, ты разговариваешь с покойником. А покойникам многое дозволено. Почему я распространяюсь о людях и событиях ничтожных и пренебрегаю важнейшими, почему сужу непочтительно о персонах и учреждениях, окруженных величайшим пиететом, почему полагаюсь лишь на ненадежную человеческую память вместо архивов и, возможно, искажаю ход событий – подобные претензии меня уже не беспокоят. Пусть будущие историки судят, в чем автор прав, а в чем разум или память его подвели. Я расскажу о своей жизни так, как мне угодно, – вот право рассказчика, Droit de narrateur, которое, ей-богу, стоит Droit de seigneur!

Глава 1
Детство. Венеция

Я родился во владениях Венецианской республики, скорее всего, в 1678 году, а может, и в 1679-м – точно не знаю, потому что лишился матери очень рано. Обширные связи Венеции с Востоком имели свою черную сторону: в город часто заносили чуму, и длинноносые фигуры в балахонах раз за разом выходили на мрачную службу, вгоняя горожан в дрожь и холодный пот.

Что мне осталось в наследство? Одна лишь память, и та смутная. Помню, как мама говорила со мною, пела – не помню слов, я потом начисто забыл славянский язык, в городе почитавшийся грубым, деревенским и варварским. Лишь через бездну времени, уже взрослым человеком, пережил острое, как входящий в сердце стилет, чувство узнавания и родства, когда различил знакомое звучание.

А вот отца я совершенно не знал и знать не мог, ибо он погиб за несколько месяцев до моего рождения. Знаю только, что он был русским невольником, освобожденным великим Франческо Морозини с турецких галер вместе с другими, и звали его Иваном. Как ему удалось потом вступить в армию Венецианской республики, да еще не рядовым солдатом, – загадка неразрешимая. Даже представить трудно, сколь выдающиеся воинские качества нужно для этого явить, ибо вековой опыт и общепринятые правила прямо запрещают нанимать бывших рабов в войско. Считается, что страх перед турками, внушенный на галерах, может возобладать в бою и привести к поражению.

Малые дети не понимают своего сиротства. Моей семьей стали тетушка Джулиана, младшая сестра матери, и тетушкин муж Антонио Джованетти, учитель латинского языка. Не помню, с какого возраста – кажется, всегда – мне разрешалось оставаться в комнате во время уроков. Не знаю, почему мне, а не родным детям, которые в остальных отношениях пользовались привилегиями: может, благодаря умению вести себя тихо и незаметно, сидя в уголке комнаты или прямо под столом для занятий так, что меня и видно не было; а может, дядюшка обратил внимание на мою способность защищать окружающих от громов и молний, извергаемых его супругой, привлекая оные на себя, подобно как прибор, изобретенный недавно господином Франклином из Филадельфии, привлекает на себя громы небесные. Конечно, дядюшка Антонио вряд ли дожил до опытов Франклина, но аналогичный принцип он применял вполне сознательно.

Что будет с младенцем, который с утра до вечера дышит воздухом, насыщенным латинскими вокабулами? Который раз сто (а может, двести, кто знает) слышал затверженную на память дядюшкиными учениками речь Цицерона против Катилины? Многие десятки раз – другие латинские тексты? Да в такой атмосфере и бессловесная тварь заговорит на языке древних римлян. Попугай, во всяком случае, непременно. Мне было лет пять, когда страдания одного из школяров, особенно мучительно вспоминавшего столь любимую дядюшкой речь Цицерона, побудили начать подсказывать ему из своего угла.

Нерадивый ученик был спасен, потому что изумленный учитель начал экзаменовать меня вместо него, и чем дальше, тем выше поднимался градус его изумления. Он сразу начал использовать мои знания и как живой укор бестолковым ученикам («смотри, балбес, это даже младенцы знают…»), и как витрину своих учительских талантов, заставляя декламировать латинских классиков перед всеми, кто имел неосторожность заглянуть в дом Джованетти. Успех подобных выступлений и множество желающих посмотреть на чудо-ребенка или позабавить им своих гостей заставили тетушку обратить взор на приемыша. Меня стали одевать так, чтобы прилично было показать людям, и даже начали мыть и причесывать. Приглашения следовали одно за другим, я входил в моду, отрабатывая свой номер с Цицероном то в одной, то в другой гостиной, подобно дрессированной обезьянке (или ученому медвежонку, если это сравнение роднее русскому читателю), получая положенную долю похвал, сластей и подарков, сразу прибиравшихся к рукам хозяйственной Джулианой. Часто растроганные слушатели дарили даже деньги, что по нашей бедности и трудному военному времени было особенно кстати. «Это, – говорили некоторые, – на дальнейшее образование вашему юному таланту». Однако тратить деньги на школу, для правильного обучения, тетушка сочла бы несусветной блажью и чуть ли не святотатством, когда дома есть свой учитель, бесплатный. Так что дальнейшее мое умственное развитие было поручено опять же дядюшке, который взялся за него тем охотнее, что это не стоило ему почти никаких усилий. Он просто сажал меня вместе со своими учениками, независимо от их возраста и совершенства в науках, и позволял делать то же, что они. Эта нехитрая метода имела успех поразительный. Дядюшкины книжные запасы, представлявшие весь тезаурус небогатого латиниста, были проглочены полностью в три или четыре года, оказав сильное и совершенно непредсказуемое влияние на мой ум. Представьте, я довольно неплохо был знаком с устройством римского государства и главными действующими лицами древней истории, но не имел ни малейшего понятия о хронологии. Да и мудрено было бы его иметь, потому что никто не позаботился хотя бы выучить меня счету. Римская история заменила мне волшебные сказки, до которых дети такие охотники, но без представления о течении времени она будто сплющилась, склеилась с современностью – я с полной серьезностью спрашивал людей, бывавших в Риме, встречали ли они Цезаря и можно ли простому человеку попасть в Сенат, чтобы послушать Цицерона.

Конечно, находились взрослые, желающие объяснить ребенку непонятную для него разницу между прошлым и настоящим. Я выслушивал их с подобающей вежливостью и не пытался спорить, но упрямо оставался при своих представлениях – вовсе не по причине тупости. Люди вообще склонны отвергать самые простые и очевидные истины, если оные по какой-либо причине им неприятны. Предо мной было два мира. В одном состязались в доблести и красноречии, совершали подвиги и получали триумфы, завоевывали целые страны и приносили жертвы богам. В другом лгали, жадничали, ругались, выливали помои в провонявшие каналы и ходили в церковь. Один был правильным, настоящим, другой казался недоразумением, в самой середине которого я непонятным образом очутился. И вот люди из неправильного, фальшивого мира пытались отнять у меня надежду когда-нибудь попасть в настоящий, который был где-то близко, я чувствовал его присутствие! К тому же их утверждения о том, что древний, языческий Рим канул в Лету и все, кто его населял, давно умерли, прямо противоречили моему личному опыту: чрезвычайно живое воображение дополняло прочитанное картинами, подобными ярким снам или, скорее, грезам наяву, более реальным, чем многие обыденные впечатления. Несколько дней спустя затруднительно становилось отделить события, о которых читал в книге, от тех, что видел наяву собственными глазами. Я знал наизусть, как заговорщики убили Цезаря, но стоило раскрыть книгу – любимейшие мои «Записки о Галльской войне», многократно перечитанные, – и он снова был предо мной, живой и деятельный.

Между двумя мирами вплеталась, волею судьбы, третья нить. Турецкая война, тяжкая, длительная, оставалась у всех на устах и в умах сколько себя помню. Казалось, война была всегда и вечно пребудет. Турки представлялись мировым злом, исчадиями ада, источником всех несчастий и бед на свете. Послушать рассказы участников войны или поглазеть на закованных в цепи пленных, выполнявших черные работы на корабельной верфи, было любимейшим развлечением городских мальчишек, и моим в том числе. Не следует думать, будто ваш покорный слуга в детстве ничем, кроме чтения книг, не занимался: каждое лето, с первых жарких дней, я вместе с соседскими сорванцами пропадал на берегу, ловил рыбу или собирал мидий, плавал и нырял в лагуне – дети венецианского простонародья стоят в этом искусстве лишь одной ступенью ниже дельфинов. Между делом шла болтовня обо всем, что казалось нам интересным, в которой военные события служили одной из главных тем. Каждый пересказывал слышанные им истории, часто прошедшие через десять рук и уснащенные совсем уже неправдоподобными подробностями. Сокровища античной литературы сослужили мне хорошую службу: я сделался, можно сказать, штатным рассказчиком среди ребятишек нашего квартала и быстро научился ради успеха у слушателей беспощадно отбрасывать ненужные, на наш юный взгляд, подробности классических сюжетов и делать акцент на батальных сценах. Попутно была решена еще одна мучительная проблема детской жизни: прежде наша компания играла в войну как все, в «турок и христиан», и никто не соглашался быть «турком». После «Записок Цезаря», в моем пересказе, пошла игра в «римлян и галлов», а тут уже находились добровольцы на обе стороны и с азартом рубились на деревянных мечах, изображая осаду Алезии.

Однако, подвигнув потомков римлян и галлов изображать их далеких предков, я сам, в свою очередь, начал задумываться о столь увлекавшей моих ровесников турецкой войне. Рассказы о былом позволили выяснить, несмотря на все мое арифметическое невежество, что в год предполагаемой гибели отца никаких сражений не было! А вдруг он жив? Не слишком доверяя дражайшим родственникам, я выбрал удобный момент и обратился со своими мыслями к хромому Бартоломео, которого раздробившая колено турецкая пуля сделала величайшим авторитетом в делах войны, по крайней мере для нас, мальчишек. Старый солдат, а ныне сапожник выслушал меня с полным сочувствием, но ответил по-солдатски честно, без ложных надежд:

– На далматской границе никогда мира не бывает.

– А как же договоры? Турки их не соблюдают, что ли?

– Турки-то соблюдают… Те, что султану ихнему подчиняются… Так ведь есть еще бунтовщики да разбойники всех вер и народов – и те же турки, и босняки, и арнауты, и черногорцы… Эти всегда воюют, мир не мир…

– А наши, итальянские разбойники есть?

– Конечно, как же не быть? Я сам когда-то…

Тут он закашлялся, спохватившись, оглянулся воровато, наклонился к моему уху и прошептал:

– Я сам когда-то хотел пойти в разбойники, да передумал.

И больше от него ничего путного не удалось добиться. Но это было и не важно, а важно то, что мир, сложившийся в моем уме, дал трещину. В нем началось течение времени, а значит – появились утраты. Отец был мертв, и языческий Рим, отечество моей души, – тоже, это в равной мере повергало несчастного ребенка в самую черную меланхолию. Однако человеческая природа заставляет нас и в безнадежнейшей ситуации искать надежду, хотя бы призрачную. На сей раз выход подсказала тетушка Джулиана, ревностная католичка. «Вот погоди, – говаривала она, – будешь грешить, так и встретишься в аду со своими проклятыми язычниками». Отец тоже приравнивался в ее представлении к язычникам как схизматик, следовательно, он должен был в потустороннем мире находиться рядом с римскими героями! У меня вдруг явилась новая блестящая идея, только требовалось посоветоваться с человеком, знающим загробный мир так же хорошо, как сапожник Бартоло – войну.

В то время моя карьера «чудо-ребенка» находилась на последнем издыхании в силу естественных причин. Когда пятилетний карапуз, стоя на стуле, произносит наизусть напыщенную латинскую речь, пытаясь сопровождать ее подобающими жестами, он вызывает добродушный смех, восторг, удивление и умиление. Ему открываются сердца и кошельки человеческие. Мальчик школьного возраста, исполняющий тот же номер, вправе рассчитывать лишь на умеренную похвалу сквозь зевоту. Надо, однако, заметить, что мои выступления благотворно повлияли на учительскую репутацию дядюшки Антонио. Ему начали оказывать предпочтение перед десятками других полуголодных учителей, уроков стало меньше, а денег больше. Затем он получил выгодные кондиции в одном из частных пансионов, где сыновья провинциальных дворян готовились к восприятию университетской науки. Это наложило на него светскую обязанность согласно традициям пансиона один или два раза в год устраивать у себя дома обед для коллег. Сие весьма огорчало мою экономную тетушку, которая страдала душевно за каждый кусок, съеденный учеными мужами. Вероятно, из-за этого я и оказался вновь востребован со своей латынью на место дополнительного блюда.