Просидев на одном месте около часа в полном одиночестве, она было встала, но тут двери с противоположной стороны распахнулись и несколько поварят, каждый со своей тарелкой, стройной вереницей прошли мимо стола. В одной тарелке лежал пшеничный хлеб, в другой – ржаной, чуть дальше – лепёшки, а в мисках поменьше – травы и специи. Оставив всё это на столе, прислуга снова бесследно исчезла. Убедившись, что ничего волнующего больше не происходит, Готель взяла с тарелки кусок пшеничного багета и, стараясь не выходить из образа местной буржуазии, принялась степенно пережевывать каждый кусочек этого действительно вкусного горячего хлеба. И, доедая второй кусок, ей даже показалось, что это был самый вкусный хлеб, который она ела в своей жизни. Монастырский хлеб был из муки более грубого помола, чем этот, – размышляла она, рассматривая пористую фактуру мякиша, но тут двери напротив снова распахнулись, и те же поварята, с теми же невозмутимыми лицами вынесли новую группу тарелок. Теперь здесь появились курица с сарацинским зерном, кусочек бараньей грудки с бобами в соусе, треска с овощами, а также сыры, яйца, виноградный, апельсиновый и даже яблочный соки. Готель замерла, пока процессия снова не исчезла и, неторопливо дожевав кусочек хлеба, который также на какое-то время затаился у неё во рту, пришла в панику от размаха и изобилия блюд, которые она никогда не сможет съесть. В голове обозначилась только одна мысль – бежать и спасаться; она же просила лишь немного еды, чтобы хотя бы вторую ночь спокойно лечь спать. «И не есть нельзя, – рассудила Готель, – я ведь сама просила. Надо съесть хоть что-то, столько людей готовили и старались. К тому же это всё невероятно дорого!» Придя к такому заключению, она положила себе кусочек курицы, посчитав, что это менее дорого и более ей понятно, в отличие от баранины или рыбы, которая, кстати, со своими огромными глазами и торчащими зубами выглядела просто угрожающе. Початая курица также выглядела не очень красиво, и Готель подумала, что если съест пусть даже одно блюдо из предложенных, то, возможно, это хоть как-то реабилитирует её в глазах двора. Потому она взяла ещё кусочек и, доев его, обессиленная откинулась на спинку стула. Оставалась почти половина плюс сарацинское зерно, которое Готель раньше не пробовала, но которое оказалось предательски сытным. Сок спасал. Промочив горло, девушка снова брала маленький кусочек курицы и устало его жевала. Наконец, поняв, что на большее её не хватит, она встала из-за стола и, держась обеими руками за живот и с трудом передвигая ноги, пошла в свою комнату. Она не сидела у раскрытого окна и не смотрела на мерцающий в реке город. Она упала на кровать и очень скоро заснула.

Всё следующее утро Готель не выходила из комнаты. Она шила платье для Сибиллы. А ещё она боялась, что ей определённо сделают выволочку за её вечернюю трапезу. Но к обеду, в надежде на пустынное постоянство этого загадочного места, она всё-таки решила спуститься в сад, и села на скамейку у розового куста, и закрыла глаза, повернув лицо к солнцу.

– Доброго вам дня, Готель, – услышала она уже в следующий момент и открыла глаза. Констанция и совсем молодой сеньор стояли прямо перед ней.

Готель встала со скамейки:

– Доброго вам дня, миледи, – поприветствовала она графиню, – доброго вам дня, сеньор, – обратилась она к молодому человеку.

На вид ему было не более пятнадцати лет, но держался он уверенно и смело. Его кожа была покрыта южным загаром, он носил тёмные волосы и какой-то сложный, сосредоточенный взгляд.

– Этот молодой сеньор, – заговорила Констанция, – Раймунд Пятый, новый граф Тулузы, маркиз Прованса и герцог Нарбонны.

– Приятно с вами познакомиться, милорд, – присела в реверансе Готель.

– Граф просто очарован вашей красотой, дорогая, – с укоризной заметила Констанция.

– Это правда, мадмуазель. Увидев вас, я решил, что Париж пленил мою подданную, – рассыпал комплиментами юноша, – так скажите же, не мучая мою душу, что вы ещё верны Провансу.

– О, милорд, – улыбнулась та, – я никогда не была в Провансе. Я родилась в Турине.

– Но это невозможно! – вспыхнул граф, – вы непременно должны скрасить Марсель своим появлением! И вы увидите, как прекрасен рассвет, украшенный мачтами входящих кораблей.

– О, мой молодой друг, – натянуто засмеялась графиня, – так вы никогда не наладите отношения с Парижем. Особенно, если будете переманивать лучших его людей.

Граф несколько унял свой южный темперамент, но так и не отпускал девушку взглядом. Скоро в саду появилась Сибилла и сообщила, что подают обед.

Готель была удивлена тому, как второстепенно относилась знать к достаточно праздничному характеру бытующих здесь трапез. Они лениво валяли в тарелках свои шампиньоны с топлёным сыром, при этом не интересуясь некоторыми блюдами вовсе. Принятие пищи сводилось к прикрытому трапезой подковёрному общению и служило плацдармом для выяснения межгосударственных интересов, а в последствие и источником светских сплетен. Готель в очередной раз оглядела общество, в котором ей довелось находиться: рядом сидел Рожер Второй – король Сицилийского королевства, дальше по кругу его молодая невеста – Сибилла, её матушка – Матильда Майеннская, герцогиня бургундская, а также Раймунд Пятый, только что получивший сразу три титула на юге Франции, и для молодого возраста которого такое перевоплощение стало настоящим испытанием. И ещё здесь, конечно же, была Констанция – сестра короля Людовика Седьмого, который, не желая признавать своего поражения в альянсе с германцами, всё ещё оставался со своей супругой в Иерусалиме.

– А где же Генрих? – в какой-то момент решила поддержать разговор Готель.

– Похоже, он вернулся в Шампань к своим делам, – откликнулась Констанция, – кстати, как продвигаются дела с платьем нашей дорогой Сибиллы?

– Оно готово, – ответила девушка, разламывая руками свежий багет.

Наступила тишина. Тишина страшно знакомая – однажды Готель её уже слышала, когда появилась в красном платье перед табором. У девушки почти остановилось сердце и ей показалось, что ещё немного – и она услышит журчание Фульды, но тут заговорил Раймунд:

– Какое платье?

– Моё подвенечное платье готово, – обомлела от счастья Сибилла.

– Господи, – иронично выдохнул себе в тарелку Раймунд.

– Вы слышали, ваше величество? – не находила себе места невеста.

– Я, честно говоря, очень удивлён и, простите за дерзость, смущён скоростью вашей работы, мадмуазель, – обратился король к Готель, – но, клянусь всеми святыми за этим столом, что если оно так же прекрасно, как быстро ваше мастерство, я жалую вам у себя дом в благодарность.

– О, ваше величество, – смущённо оглядела окружающих девушка, – я не могу принять такого дорогого подарка, к тому же уже вечером я возвращаюсь в Аржантёй.

– Послушайте, дитя моё, – наклонился к Готель Рожер, – никогда не отказывайтесь от того, чего заслуживаете. Особенно, когда вам благоволит король.

Готель почтительно улыбнулась и согласно склонила голову. Послышался резкий звон, что в свою очередь стало следствием того, что Раймунд бросил в тарелку свои столовые приборы (отчего Констанция вздрогнула, закрыв глаза) и покинул зал.

Закончив обед, Готель и Сибилла, шурша юбками по коридорам дворца, отправились смотреть платье.

– Похоже, Раймунд расстроен вашим успехом у короля, – заметила Сибилла, и Готель подумала, что если останется в Париже ещё хоть на один день, то Франция долго не протянет.

– Я бы хотела отбыть через час, – решительно сказала девушка.

– Как вам угодно, мадмуазель, – переступила порог комнаты Сибилла, – но на вашем месте, я бы дала юному графу шанс. Боже, какое оно красивое! – взяв в руки своё новое платье, воскликнула она и тотчас бросилась обнимать и целовать новую подругу.

– Ваше высочество, ваше высочество, – спасаясь от поцелуев, смеялась Готель.

– Простите, – послышался голос сзади. Девушки затихли и обернулись к дверям.

На пороге стоял Раймунд:

– Простите за вторжение, я лишь хотел извиниться за свою горячность за обедом.

– Я сообщу их величеству о вашей работе, – тихо сказала Сибилла и, проходя мимо графа, сделала лёгкий книксен, – милорд.

– Ваше высочество, – откланялся тот.

Готель стояла молча, ровно, внимательно глядя на графа. Раймунд, стараясь перебороть нарастающее смущение, тоже какое-то время стоял молча, но затем, не свойственно для себя потерянным голосом, произнёс:

– Мадмуазель, могу ли я вас просить остаться в Париже ещё ненадолго?

– Мне пора возвращаться в монастырь. Кроме того, мне не хотелось бы злоупотреблять гостеприимством графини.

– Но когда же я увижу вас снова? – после очередной паузы с обидой пятилетнего ребёнка проговорил Раймунд.

– Увидите, когда захотите, милорд, – важно ответила Готель, – вы во дворце, стоит только пожелать.

Через час экипаж в Аржантёй был готов. Шестеро королевских стражников верхом, ожидая отправления, смирно переминались на одном месте, иногда неслышно переговаривались и посмеивались о чём-то своём.

– Обнимите за меня сестру Элоизу, – наказывала Констанция.

– Непременно, миледи, – закивала Готель, – и позвольте поблагодарить вас за чудесную возможность посетить ваш дворец.

– О, какие пустяки, дорогая, помните, вам всегда будут здесь рады, – тепло отозвалась графиня, обняв и поцеловав девушку.

В этот момент из дверей дворца появилась Сибилла. Она сбежала по ступеням и бросилась к экипажу:

– Готель! Моя дорогая, прекрасная Готель, возьмите, – залепетала она и протянула Готель какой-то свёрток бумаги, похожий на документ, – я прошу прощения, моя дорогая, их величество сейчас отдыхают от обеда, но передают вам эту дарственную на владение домом в их королевстве, – почти задыхаясь то ли от счастья, то ли от волнения, говорила Сибилла. – Вероятнее всего, я скоро уеду с матушкой в Бургундию и мы не увидимся с вами более в Париже, но я умоляю вас приехать к нам на Сицилию через год.

– Я бы очень этого хотела, – со всем сердцем отвечала Готель, – я постараюсь, я очень постараюсь, ваше высочество! – кричала она, когда экипаж уже тронулся, – и передайте тысячу благодарностей их величеству!

Уже подъезжая к монастырю, Готель замечала знакомые тропинки, привычный запах ветра и песни птиц, просыпающихся за окном её кельи каждое утро. Она была рада, наконец, вернуться туда, где её знали и ждали. Едва экипаж остановился, она вбежала в монастырь, оглядываясь по сторонам в поисках настоятельницы, заглянула в библиотеку и побежала в её комнату, но встретила её уже в коридоре. Готель припала на колени, поцеловала сестре Элоизе руку, а затем вскочила на ноги и принялась обнимать её и целовать её рыжие кудри:

– Матушка моя, какое счастье видеть вас снова!

– Здравствуй, дитя моё, – улыбнулась та, – как прошло твое второе свидание с Парижем?

– О, сестрица, так много впечатлений, что я удивлена, как выдержала моя душа.

Они прошли в комнату настоятельницы, где Готель поведала о своих дворцовых приключениях. О дружбе с Сибиллой, о «странном» молодом графе и своенравной Констанции.

– Хозяева портных лавок просто умоляли меня сшить им несколько платьев, – светилась под впечатлением Готель.

Но затем улыбка с её лица сошла и, выдержав мгновение, словно решаясь признаться в том, что откладывала, как могла, она сказала:

– Их величество, король Сицилии Рожер, жаловал мне дом в своём королевстве.

Готель почему-то подумала, что настоятельница непременно рассердится, а потому, сказав об этом, затихла и смиренно ждала поругания.

– И почему же это тебя так гнетёт, дорогая? – проговорила сестра Элоиза и поднялась немного приоткрыть окно.

– Но это же так дорого, матушка, – взмолилась ей вслед Готель.

– Не для короля, душа моя, – ответила та, и комнату наполнила вечерняя прохлада и монотонные песни цикад.

– И даже имея дом, я ведь никогда не смогу туда поехать, – погасшим голосом проговорила девушка и, глубоко вздохнув, сама себе чуть слышно добавила, – Сибилла звала меня.

Сестра Элоиза коснулась чёрных как смоль волос Готель, взяла её за руку и повела за собой. Они подошли к широкому комоду из тёмного дерева, настоятельница сняла с пояса ключ, открыла дверцу одного из шкафчиков и вынула оттуда небольшую серебряную шкатулку; она протянула её девушке и показала взглядом, чтобы та её открыла. Готель послушно исполнила её просьбу и увидела, что шкатулочка эта была доверху наполнена золотыми и серебряными монетами, драгоценными камнями, кольцами, браслетами и прочими украшениями.

– Ух! – восхищённо взмахнула ресницами девушка, – откуда это у вас? – спросила она, улыбнувшись.

– Это твоё, – сказала настоятельница.

– Но это не моё, матушка, – запротестовала Готель, отталкивая шкатулку, – у меня никогда не было таких денег.

– Готель. Ты много работала, живя в монастыре, а всё это – те самые деньги и подарки, которыми люди платили за твой труд. Я лишь взяла на себя смелость сохранить их, пока ты не решишь, зачем тебе нужны такие средства.

– Но мне не нужны эти деньги, – поставила она обратно на комод шкатулку, – я делала это в благодарность за вашу щедрость и любовь, и я бы хотела, чтобы так оставалось и впредь, – мучаясь сердцем, ответила Готель и, как капризный ребёнок, села обратно на гостевой стул.

– Знаю, дитя моё, – взяла её за руки настоятельница, – но уже сейчас за пределами монастыря тебя ждёт целый мир. Сибилла. Помнишь? Там есть люди, которым интересно то, что ты делаешь.

Готель стало не по себе. Она почувствовала себя птенцом, которого выталкивают из гнезда.

– Ты же знаешь, дорогая моя, – успокаивала её сестра Элоиза, – что и в монастыре, и в моём сердце для тебя всегда будет место.

Но, несмотря на все тёплые слова, девушка залилась слезами. Она плакала тихо, беззвучно. Как плачут взрослые, когда не имеют на это права.

– Тебе лучше лечь сегодня пораньше, – заметила настоятельница и подала девушке руку, чтобы помочь ей встать.

И Готель так и сделала. Она вернулась в свою узкую келью и, не зажигая свечи́, легла спать.

Утро было на редкость туманным. Поднявшись умыться, Готель долго смотрела в ушат с водой, точно пытаясь разглядеть в себе что-то новое. Её утренняя прогулка за стенами монастыря не заняла и часа, потом она долго не могла выбрать материал для следующего платья, долго решала, каким фасоном его кроить, и, едва прометав края, свалилась как подкошенная и снова заснула. Ближе к полудню в её дверь раздался стук. Готель, которая только встала и ещё вычёсывала со сна свои волосы, приложила к груди платье и приоткрыла дверь.

– К вам сеньор, – сказала крохотная монашка, – они ждут у входа.

Солнце уже развеяло теплом туман и небо, залитое от края до края голубой краской, пело, впитывая в себя все запахи лета. Во дворе стоял дорогой экипаж, а рядом Раймунд. Увидев молодого графа, Готель медленно переступила порог монастыря, прошла с десяток шагов вдоль стены и облокотилась на неё, спрятав за спиной руки. «Ах! Что за лето!» – подумала она, закрыв глаза и вдохнув аромат прогретой солнцем травы. Спустя минуту к ней подошёл Раймунд.

– О, Готель! Вы – украшенье дня и можете сиять на равных с солнцем! Нет больше счастья для меня, чем видеть вас сейчас, – торжественно начал было юноша, но скоро его строки растратили былую уверенность, и девушка открыла глаза.

– Милорд?

– Я… – попытался снова начать юноша, – я… – повторил он и оглянулся назад, будто ожидал найти там слов или сил на свою оду.

Не обнаружив позади себя никакой поддержки, кроме упряжки лошадей, равнодушно жующих свою уздечку, граф снова повернулся к Готель и, переступив через несносный этикет, подошёл к девушке ближе; та выпрямилась как стрела и отвернула голову чуть в сторону, пытаясь оставить себе хоть немного личного пространства.

– Мадмуазель, я, право, не знаю, как сказать, – едва слышно заговорил молодой человек, – поскольку краше девушек я боле не встречал, и оттого всё моё сердце наполняет страх испортить что-либо нелепыми словами.

Готель улыбнулась всё ещё неподвижно, Раймунд вытер лоб:

– И я бы хотел вас пригласить в Марсель, ведь я в Париже гость, а я желал бы быть для вас свободным, где мог бы подарить вам всё, что взгляду вашему окажется милей, – граф опять замолчал, но через невыносимо вызывающую паузу, дождавшись, что Готель, наконец, взглянула ему в глаза, произнёс, – мне ваших серых глаз туман сковал все мысли, и от волос идёт столь нежный аромат, что я обезоружен совершенно, а от улыбки вашей словно обессилен.

– Вы прекрасно изъясняетесь, милорд, – успокоила его девушка и сделала несколько шагов по траве прочь, – и я уверена, Марсель – прекрасный город, – добавила она издалека чуть громче, чтобы графу позади было хорошо её слышно; а затем повернулась и, раскинув в стороны руки, воскликнула, – но душа моя связана с этими лесами и полями!

– Я вам отдам леса, поля и море! – отчаянно подхватил юноша.

Готель аккуратно сняла с цветка бабочку и, закрыв её ладошками, вернулась к графу. «Вы лучше приезжайте сами», – совсем тихо сказала девушка. Затем она раскрыла ладони и, когда бабочка вспорхнула над головой, медленно опустила взгляд и, слегка касаясь руками высокой травы, вернулась в монастырь.

Он появился снова уже на следующий день. Сказал, что не хочет уезжать без неё из Парижа. Готель льстила его настойчивость, но она не готова была что-то менять, особенно когда в жизни её только-только что-то наладилось. Он много говорил о Марселе и о море, о том, как оно прекрасно. Готель никогда не видела море, но, судя по словам графа, это действительно должно было быть красиво. И она слушала его, потому что не хотела говорить о себе, о том, что её забрали у родителей, что выросла у цыган, а потом бежала от них через весь свет. Она хотела радоваться тому, что Бог дал ей сегодня, а прошлое… прошлое ей хотелось забыть. К тому же, этот мальчик смотрел на неё с таким трепетом и восхищением, что она просто не могла позволить себе разрушить его чувства своими пережитыми несчастьями. При каждом удобном случае он опускался на одно колено и смотрел на Готель снизу вверх, что её очень смущало и смешило одновременно:

– Лишь одна мысль оставить вас меня лишает жизни, – говорил тогда граф, – и если я отправлюсь в одиночестве в Прованс, то для меня не будет большего спасенья, чем чаще слышать леса аромат.

Через четыре дня Раймунд уехал.

Готель сшила по два платья хозяевам портных лавок и отвезла их им лично. Теперь у неё появились деньги. Она сама платила за экипаж, посещая Париж или сестру Элоизу, когда та пребывала в Паркле. Она также сняла два этажа на левом берегу Парижа, чтобы иметь возможность останавливаться там по необходимости. Это была часть небольшого дома с двумя комнатами, дубовой лестницей на первом этаже и спальной комнатой с кладовой в мансарде. Около недели у Готель ушло на то, чтобы навести там порядок. Она вычистила от пыли углы, отмыла печь, лестницу и деревянные полки в кладовой, бережно сложив на них свои ткани – те, которые она предусмотрительно перевезла из монастыря и те, что уже присмотрела в местных лавочках, плюс ещё несколько мотков, которые ей принесли торговцы прямо домой, поскольку, как только люди узнали, что Готель поселилась в Париже, к ней стали свозить лучший материал со всего города. Она высадила за окном мансарды цветы, и, глядя на неё и персон, ставших посещать эту прежде скромную улицу, соседи также убрали и выкрасили фасады своих домов. На первом этаже Готель планировала устроить портной магазинчик, отчего Клеман впадал в глубокое уныние, однако заказов сделалось так много, что первый этаж полностью превратился в салон, где люди, заходившие за готовым платьем, могли разбавить время за бокалом божоле и лёгкими разговорами.

– Мадмуазель, у вас совсем нет платьев на показ? – как-то риторически спросил Клеман.

– О, мой друг. Мне нужно сшить шесть платьев за три дня, я обещала Констанции де Франс освободиться для неё к концу недели, – ответила Готель и сама тому ужаснулась.

Похоже, графиня желала для себя новое платье. Как заметила однажды Сибилла, «с тех пор, как молодой муж графини принял рыцарство, он был больше увлечён военными походами с Людовиком, чем женой». Кроме того, проведя добрую половину брака удерживаемой в Тауэре, Констанция старалась, как могла, наверстать упущенное ею в молодости. Отчасти, именно потому она и позволяла Генриху развлекать себя днями напролёт, а потом досыпала до обеда, но это была её жизнь, и, вероятно, ей это было необходимо.

Что же касается Готель, то она просыпалась под запах выпечки из дома напротив, с первыми лучами солнца его хозяева настежь открывали все двери и окна, чтобы проветрить пекарню с ночи. «Наконец-то кто-то просыпается так же рано, как и я», – ещё лежа в постели, думала Готель. «Chemin! Fait attention! Chemin, monsieur!⁴