2.

По местным меркам, жизнь моя сложилась неплохо. Прожил я ее инженером гидротехнических сооружений; временами ездил в командировки, бывал даже на Саяно-Шушенской ГЭС, но в основном сидел в НИИ на улице Гжатской. Как и многие, в начале девяностых годов гордо ушел из института, громко хлопнув дверью и пообещав через год стать миллионером. Как и почти все, тихо вернулся обратно спустя десять лет, чтобы спокойно доработать до старости: в моем случае это означало до позапрошлого года, когда намеки начальства на то, что пора бы уже наконец выйти на пенсию, стали слишком прозрачными.

У меня есть альбом с семейными фотографиями; все лица в нем знакомые и незнакомые одновременно. Я ни разу не видел их. Я прожил с ними всю жизнь. Вот папа в военной форме и мама со старомодной прической – их давно уже нет. Вот я сам, с тонкими усиками, с отпущенными по моде длинными волосами с косым пробором, в неловко сидящем душном костюме; меня держит под руку молодая жена в белой фате и пышном свадебном платье, похожем на большую порцию сахарной ваты; мы стоим у подножия лестницы во Дворце Бракосочетания на Английской набережной, а за нами до самого верха теснятся родственники и друзья – где теперь все эти люди? Живы ли? Почему сейчас нет никого рядом?.. Вот снова я, уже без усов, взволнованно таращусь в объектив и окостеневшими от напряжения руками держу большой сверток из толстого одеяла и тоненьких пеленок; фотография черно-белая, но можно не сомневаться, что одеяло синего цвета, потому что у меня – мальчик. Рядом жена, чуть располневшая, уставшая и счастливая.

Жену звали Ира, она умерла от рака шесть лет назад. Мальчику дали имя Олег, и сейчас ему уже сорок семь. Таким сыном принято гордиться: у него успешная корпоративная карьера топ-менеджера, выплаченная ипотека, два автомобиля в семье, из хобби – велосипед и горные лыжи. Еще у меня двое внуков: Ростислава – это дочь Олега от первого брака, она уже взрослая, самостоятельная, ей двадцать четыре, окончила какой-то университет, название которого я не могу вспомнить, по специальности, суть которой мне не понять, и занимается чем-то, связанным, кажется, с маркетингом или с психологией – в общем, не знаю, а спрашивать еще раз не хочу, Ростислава сердится, когда я не могу разобраться в смысле ее работы. И внук Егор, о котором я уже говорил, это от нынешней жены Олега, Оксаны. Егору пятнадцать, он в десятом классе, увлечен компьютерами и математикой. В общем, как видишь, все молодцы и при деле. Сын, правда, уже полтора года, как без работы, с мая 2020-го, но это дело житейское, утрясется. В общем, семья у меня благополучная. Не хуже, чем у людей.

Я живу в двухкомнатной квартире, на седьмом этаже старого панельного девятиэтажного дома цвета осеннего петербургского неба, на Придорожной аллее – это северная окраина города. Окна квартиры выходят во двор – там есть скверик с деревьями и построенный буквой «Н» детский сад такого же безнадежно унылого цвета, как и дом. Ранним зимним утром в свете безжалостно ярких голубых фонарей на фоне белого снега копошатся черные фигурки, преодолевающие сугробы – это родители тащат за руку своих малышей сквозь тьму и мороз к чужой тете, сорвавшей голос от крика, к зеленым соплям, жестким раскладушкам и пенке на молоке. Окна общей лестницы дома смотрят на улицу, на другой ее стороне – море изломанных линий рыжих от ржавчины гаражей, еще дальше – промзона, бетонные приземистые корпуса и высокие трубы которой простираются до туманного горизонта.

Я один, иногда по несколько недель. Или месяцев. В комнатах постоянно висит раздражающий сумрак, даже днем, так что я включаю весь свет, но от него сумрак никуда не уходит, просто из серого превращается в тускло-желтый. Мне вообще не хватает здесь света и воздуха. Зато сны очень яркие и пугающе четкие, как будто реальность поменялась с ними местами. Всегда холодно. В щелях под дверьми со злым присвистом шепчутся сквозняки. Ночами через дверь слышно, как ветер завывает в трубе мусоропровода, с яростью лупит неплотно прикрытыми форточками на лестнице. Постоянно гудит лифт: стоит мне выйти, чтобы вынести мусор – хоть ранним утром, хоть глубокой ночью, хоть днем, когда все на работе – как он непременно залязгает, завоет мотором, и, надсаживаясь, потащит куда-то кабину. Я специально прислушивался: двери открываются, но шагов нет, тишина; потом створки опять смыкаются с металлическим клацаньем, секунда – и снова гул из лифтовой шахты. Я возвращаюсь в квартиру, открываю дверь, переступаю порог, из большого зеркала напротив входа мне навстречу шагает мое отражение, и каждый раз я пугаюсь – всего на долю мгновения, не больше! – что кто-то чужой вдруг вырвался с обратной стороны стекла. Это не мои страхи, не мои чувства; они принадлежат одинокому старику, которым я стал так внезапно, но я принимаю их вместе со всеми ранами, печалями, радостями, болью и горьким опытом семи десятков прожитых им лет.

Иногда мне кажется, что я сам становлюсь этим стариком все больше и больше.

Друзей у меня не обнаружилось: кто-то помер, кто-то потерялся за давностью лет; соседей по лестничной клетке я знаю по именам, прочих – в лицо, но редко когда говорю им что-то, кроме как «Здравствуйте!» и «До свидания!». Правда, есть одно исключение: сосед Александр, что живет этажом выше. Я часто встречаю его у мусоропровода: он меряет узкую площадку шагами, громогласно откашливается, с остервенением курит и яростно плюется, едва ли не ежесекундно. Ему за пятьдесят, он одинок, и все время бранится и пророчит недоброе – а в недобром последние годы нет недостатка. Я первый раз встретил его в начале марта, почти сразу, как здесь появился. Он вышагивал от стенки до стенки, с силой втягивал и шумно выдыхал дым, то и дело заходясь надсадным кашлем. Увидел меня, мрачно зыркнул и поинтересовался:

– Вакцинировался уже?

Я не успел вспомнить, кто он такой, растерялся немного, но ответил:

– Да.

Александр звучно сплюнул, покачал головой и сказал:

– Ну ладно, ты-то старый, свое пожил, один черт – помирать скоро. А вот остальным – хана, всё, приплыли. Теперь всех нахрен чипируют. Как баранов.

Я не без удивления открыл в своем нынешнем характере странную деликатность, которая заставляет слушать неинтересное и соглашаться с нелепым только лишь для того, чтобы не обидеть малознакомого и не особенно приятного человека. Потому с тех пор и до сего времени, попадаясь Александру у мусоропровода, щурясь от едкого дыма и уворачиваясь от плевков, я узнал, что:

– Глобалисты это придумали, чтобы всех в цифровой концлагерь загнать. Они в ноябре 19-го проводили мировую репетицию по пандемии, а потом в феврале все и началось. Организовал учения фонд Гейтса, а Гейтс у нас кто? Главный спонсор ВОЗ. Вот и думай.

А еще, что:

– Шваб и Греф с подельниками учения организовали по отключению всего интернета. Так что жди. Сначала деньги наличные отменят, заставят все перевести в Сбер, а потом интернет отрубят – и все, плакали твои кровные. Будешь за хлебные карточки работать, чтоб только не сдохнуть. А вообще, все это Рокфеллеры еще десять лет назад в своих сценариях прописали. Неоконы чертовы.

И кроме того, что:

– ВОЗ уже и мероприятия свои проводит под Казанью, совместно с военными. Учат наших разворачивать мобильные пункты по вакцинации и ковидные концлагеря. Скоро все поедем туда, оглянуться не успеешь.

Я перестал выносить мусор вечерами и начал ходить к мусоропроводу днем, но дела это не поправило: Александра постоянно выгоняли с работы, то с одной, то с другой, так что он располагал неограниченным досугом, во время которого, как мне кажется, только и делал, что читал новости и курил. Поэтому мне ничего иного не оставалось, как узнать, что:

– Все дело в бабках. У нашей Голиковой то ли сват, то ли брат хозяин конторы, которая вакцину выпускает. Вот тебе и все расклады. А в мировом масштабе если, ты себе представь! «Файзер» этот, к примеру! Когда уже они, суки, нажрутся и треснут!

А после того, как Александр однажды не появлялся двое суток, что:

– Иду мимо, а он стоит, шипит мне: «Массссчку наденьте, массссчку!» И за рукав! Ну я развернулся и дал ему, как раз в массссчку…

Я заинтересовался источниками, из которых Александр черпал свои новеллы. Внук показал мне, что такое социальные сети и Телеграм, и я подписался разом на несколько десятков общественно-политических каналов, пабликов и тематических групп. Теперь, стоит мне только взять в руки смартфон или сесть за компьютер, как словно приоткрывается форточка, выходящая в клоаку мрачного переулка гиблых трущоб, откуда несутся звуки поножовщины и мордобоя, или в коридор коммунального общежития самого низкого пошиба, где сутками напролет в комнатах перебранки и драки; а если приняться за чтение и вместо форточки распахнуть дверь пошире, то и перебранку, и драку, и поножовщину устроят у тебя дома, да и самого вовлекут в это малопочтенное мероприятие. Не могу сказать, что почерпнул из своих исследований много полезной фактической информации, но зато наблюдений и выводов сделал предостаточно.

Дискуссия, как форма коммуникации для обмена мнениями и достижения согласия, здесь умерла совершенно и выброшена на обочину социальной истории будто околевшая псина, без жалости и погребения. То, что сейчас по привычке именуется общественным диспутом, напоминает перекличку двух противоположных фанатских трибун на футбольном матче, когда главное – это придумать кричалку пообиднее и проорать ее как можно громче. И тут уже не важно, будет ли кого-то чипировать Билл Гейтс – черт его знает, может и да, или нет; правы ли те, кто написал семьсот тысяч комментариев в адрес председателя Думы, или те, кто отказывает написавшим в праве называться людьми; читал ли «Великую перезагрузку» Клауса Шваба хоть кто-то из тех, кто размалевал престарелого администратора ВЭФ в своих публикациях под Люцифера и сделал из него пугало для взрослых с рассудком детей; масон ли Греф, есть ли пандемия, опасен ли вирус, действительно ли у Рокфеллера уже седьмое пересаженное сердце или плоска ли Земля – какая разница, если вместо аргументов у оппонентов только брызжущая слюной ярость, примитивные насмешки и оскорбления?

Никогда еще факты не значили так мало, а мифы – так много.

Я подумал было, что такая ситуация сложилась только в электронном пространстве, но нет! Центральные телевизионные каналы помимо художественных передач, о достоинствах которых я предпочту умолчать, круглые сутки демонстрируют совершенно безобразный, непрекращающийся скандал – и чем дольше это транслируется, тем менее скандал воспринимается как безобразный, и все более – как естественная форма общения.

Посеребренные сединой в бороде и висках, приличные с виду люди, состоявшиеся и состоятельные, перекрикивают друг друга, кривляются, коверкают имена оппонентов и используют выражения, более достойные недалеких подростков из класса компенсирующего развития. Степень взаимной ненависти и безответственной агрессии в риторике невероятная: взрослая публика с высшим образованием, социальным статусом и доступом к общественной трибуне позволяет себе не просто запредельный уровень оскорблений, но призывы то повесить, то расстрелять, то, в самом мягком случае, дать по башке раза два. Некоторые вызываются стрелять и бить по башке самолично. Ерничанье, неприличная клоунада, апелляция к личности, хамство и подмена понятий стали привычными на самом высоком, даже международном уровне общения. Деградация культуры дипломатии зашла так далеко, что ее уже не скрыть никакой масочкой, а заявления официальных представителей дипломатических министерств могли бы составить основу для перебранок рэп-музыкантов или бойцов смешанных единоборств на пресс-конференции перед соревнованиями. Что вы там говорите? Мы нарушили право? На себя посмотрите, лицемеры чертовы! По яйцам получишь! У меня яиц нет, я баба, а ты жертва гендерного разнообразия, ха-ха!

Как будто полупьяные торговки не поделили места на базаре.

Впрочем, если посмотреть на суть вещей, то это сравнение не слишком грешит против истины.