Машинка

В просторном зале, простите за штамп, “царит оживление”. Мама помогает бабушке сервировать стол. Отец беседует с дедом на диване, а братья выглядывают из соседней комнаты в ожидании завтрака.

На тумбочке здоровенный как сундук черно-белый телевизор. Щеки растягивает улыбка. Сверху на телевизоре вязаная белая салфетка, как на комоде или журнальном столике. На салфетке белый пластиковый параллелепипед. Барометр? Термометр? Два в одном?

– Чо лыбишься? – Герман стоит рядом и внимательно наблюдает.

– Да вот… – теряюсь. – Телевизор прикольный.

– Телек, что ли? Дык обычный. “Рас-свет”, – читает по слогам надпись у мощного тумблера переключения каналов. – Ты по-русски понимаешь?

– Немного, – пытаюсь отшутиться.

– Оно и заметно, – кивает и бросается в соседнюю комнату, где завизжал младший, успевший что-то натворить.

– Не орите! – бросает мама, отец недовольно смотрит в сторону шума.

Иду в спальню, вижу братьев, отчаянно сражающихся за пульт электрического автомобиля. Вырывают друг у друга электромагнитный символ власти над игрушечным счастьем. От пульта к машинке тянется провод, и то ли разжиревший феррари, то ли чахлый хаммер кувыркается, подпрыгивает, хаотично дергается под братскими ногами.

– Так техника долго не проживет, – замечаю громко, но никто не слышит, борьба нешуточная.

Всего два часа назад, во сне, верил, что оба драчуна военные врачи. Взрослые солидные мужики, пенсионеры. Герман полковник, прошел войну, награжден орденами, Максим подполковник, опытный хирург, преподаватель Военно-медицинской академии. И вот… Драка за машинку. В каком месте смеяться?

Окунаться в вещие сны забавно.

Присаживаюсь на стул, наблюдаю за баталией. Побеждает опыт. Гера торжествующе поднимает над головой трофейный пульт, Максим рыдает и бежит в зал, откуда слышны отрывистые всхлипы:

– Отобрал… Герка… Я… Хочу… Тоже… Машинку…

Неожиданные слова Германа обрывают приятную безмятежность:

– Нелепо, да? Зачем малыша обидел? Нужна мне эта игрушка, как собаке противогаз, ан нет, надо отобрать в жестокой борьбе. Может, я просто закаляю его характер?

Лицо брата печально. Смотрит на модельку, бросает пульт на кровать, идет к проигрывателю. Вытягивает черный диск из картонного конверта с фотографией Высоцкого.

– Зачем Максима обидели? – на пороге мама и пылающий щеками брат. – Почему машинку маленькому не даете?

Удивление на лице Геры такое естественное.

– Какая машинка?

Пластинка в руках подтверждает бессмысленность претензии.

– Ну, – мама обращается к Максу, – где твоя машинка?

Не веря переменам, и все еще пузырясь обидой, Максим бочком подходит к пульту. Игрушка взвизгивает, заходит в немыслимый вираж и переворачивается колесами вверх. Восторг переполняет младшего. Мама успокоенно удаляется к бабушке. Завтрак почти готов.

Я спросил тебя, зачем идете в горы вы?

А ты к вершине шла, а ты рвалася в бой.

Ведь Эльбрус и с самолета видно здорово!

Рассмеялась ты и взяла с собой.

Хрипит Высоцкий. Гера смотрит в окно на сыплющиеся хлопья снега. Макс с упоением гоняет модельку.

Подхожу к Герману. Смотрю на снег. Спрашиваю:

– Что тебе снилось сегодня?

– Ночью?

– Ну да, ночью.

– Ничего.

– Точно?

– Точно.

Показалось. Почудилось.

Ох, какая ты неблизкая, неласковая,

Альпинистка моя, скалолазка моя!

Каждый раз меня из пропасти вытаскивая,

Ты ругала меня, скалолазка моя.

И с салом пироги

На круглом просторном столе дымятся вскрытые продольными разрезами пироги. Жирно белеют солёные кусочки сала на плоской тарелке. Квашеные помидоры и огурцы, моченые яблоки, горячее картофельное пюре, свиные котлетки. Упоительный аромат густейшего бабушкиного соуса.

– За все хорошее и доброе! – дедушка звонко чокается с бабушкой, отцом, матерью и нашими стаканами вишневого компота.

Отхлебываю прохладную темно-красную сладость. Вкус не такой. Но, именно таким должен быть. Изначально. А был другим. Не таким…

Я не путаюсь в словах. Так с фильмами. Допустим, полюбился лихой блокбастер в гнусавом переводе Володарского, посмотрели его сотню раз, привыкли, сроднились и вдруг Первый канал выпускает кинульку в идеальном дубляже голосами гениальных актеров. Что? Лучше? Естественно, нет. Не то!

Поэтому компот, соус и даже сало – великолепны. Соскучился! Сколько лет мечтал усладить тоскующий по былым вкусам язык неоспоримой аутентичностью! Холодный ядовитый голос в голове: “Уже часов десять мечтал, аутентичный ты мой!” Ходики на стене безжалостно показывают 9.45. Чёрт! Всё так. Встречали Новый год здесь. Стол того же диаметра. Цвет компота не поменялся.

Откидываюсь на спинку стула. Шут с ним, внутренним бардаком. Разве не весело поверить в фантазию, допустить нелепую идею: «я пророк», пусть не Мухаммед, но что-то в таком роде.

– Опять лыбишься? – Герман на соседнем стуле. – Странный ты.

– Я не странный… Просто умный. Очень.

– Ага. На горшке задумный, – брат теряет интерес, возвращается к куску пирога.

Максим насупил бровки, смотрит на маму. Та замечает.

– Чего тебе?

– Я наелся.

– Пирог ел?

– Да.

– Иди мой руки и гуляй.

Счастливое лицо младшенького исчезает за дверью в коридор.

– Я, кажется, тоже наелся, – заявляет Гера и, судя по тяжелым движениям, не врет.

– Когда кажется, креститься надо, – сурово шутит дед, разливая водку.

– Мой руки… – мама показывает рукой в сторону коридора.

Остаюсь за столом единственным представителем молодежи восьмидесятых, и в ужасе осознаю, что впервые за четырнадцать лет прислушиваюсь к разговору взрослых.

– Шо там у саду робыться? – интересуется бабушка.

– Да ничего нового, – отзывается мама. – Утренники провели. Отдыхаем.

– Им как бы ни работать, лишь бы не работать! – отец то ли шутит, то ли подстраивается под предполагаемый уровень юмора окружающих. Те улыбаются.

– Куда нам! – соглашается мама. – Бандитов и жуликов ловить не надо. Так, ерундой занимаемся.

– Ну яка ж цэ ерунда! – не соглашается дед. – Детишки, цэ ж важно!

– Ты фрухту кушав? – заботливая бабушка протягивает мне большую моченую желтую грушу.

– Спасибо! – с японским поклоном принимаю подарок и встаю из-за стола. – Я сыт. Все было очень вкусно. Иду в колидор мыть руки.

На слове “колидор” у отца включается улыбочка. Уловил.

А в “колидоре” братаны уже обуваются, Герман даже прислонил к стене санки.

– Вы чего, гулять?

– А ты шо, с нами не пойдешь? – Максим удивлен.

– Уболтал, чертяка языкастый!

– Кто языкастый? – смеется Герман.

– Чертяка.

– Сам придумал?

– Учительница по географии научила.

– Юморист!

– А то!

Дознание

Следую за радостными братьями по расчищенному бетону к зеленой металлической калитке. Мимо сосулек с подоконника, мимо дремлющего пса, мимо чирикания воробья откуда-то сверху, с крыши… И невидимым никому тревожным ветром врывается в голову мысль: “Точно уверен, что видел сон о будущем? А вдруг сон – то, что видишь здесь? Детство. Маленькие братья. Живые дедушка и бабушка. Живой отец. Вдруг они только кажутся? Оттого реальность двухтысячных мутна, как темно-оранжевые силуэты морковных кусков на дне чашки с холодцом. Ведь во сне самый лютый бред, ну, стрельба из домашнего тапочка или разговор с фиолетовой двухголовой коровой о тщете эмоционального восприятия, кажется реальней и отчетливее вчерашней кассирши в “Магните”, вбившей в чек два пакета вместо одного, принесенного домой.

Что, если приятное во многих отношениях советское утро эпохи Леонида Брежнева – ностальгическая картинка, вытянутая из глубин памяти забавляющимся мозгом? Спишь, а киномеханик нейронной коммуны крутит чудесную мелодраму о добром детстве.

– Рот закрой, а то ворона залетит! – Герман, распахнув калитку, смотрит насмешливо. – Ты гулять идешь? Или будешь стоять как дурак?

Допустим, сплю. И хорошо. Близко к жизни. Не выхожу же из двора дедовского дома в подворотню Парижа, не начинаю разговор с Герой, заканчивая с президентом России, как сплошь и рядом в сновидениях.

– Сам ты дурак! – достойно отвечаю и проскакиваю мимо растерянного брата на улицу.

Дедушка еще вчера сгреб снег в горку и залил склон водой. Схватился лед и с небольшой высоты можно ехать долго, далеко. Макс, кстати, уже несется. Перевернулся в сугроб. Довольный. Отплевывается, отряхивается. Гера подхватил санки, взбегает на горку.

Осматриваюсь. Улица Советская нелюбима чиновниками. Ни здесь, во сне, выдержанном в стиле восьмидесятых, ни там, в реальности, где новых хозяев бесит само название, на Советской не было и не будет асфальта. Поставят высоченные столбы с фонарями, но электричество так и не доберется до ламп. Забавно, что по муниципальным документам улица будет асфальтирована, электрифицирована и так благоустроена, судя по освоенным суммам, что впору приглашать иностранных туристов на экскурсию “Райский уголок российской провинции”.

Получается, стою в самом начале пути к раю. Снег скрывает грязь дороги и тротуаров. Щекочет ноздри приятный дым местных угольных печей, приход газа ожидается лет через десять. Братья визжат в радостном восторге.

Хорошо так на сердце. Тепло. Мороз кусает за нос. Местные минус десять похожи на челябинские минус тридцать. Вроде сплю, а щиплет по-взрослому. Но не холодно. И слезы на щеках, думаю, не от резкого ветра.

Виталька Белоусов идет! Пацан совсем. Хоть и поболя меня, молодого, покрепче, но в сравнении с собой из девяностых – мальчик мальчиком. С книжкой?

– Привет, Виталя!

– О, Костян! Здорова! У бабы Тани Новый год встречали?

– Ага. А ты чего с книгой?

– Да вон, – Виталя кивает в сторону соседнего нашему дома, – у Наташки взял. Батя послал. По литературе задали, а у меня нету. Читать не буду, конечно, но прогулялся, чтоб отстал.

– А что это? Куприн? Ничего себе! Ну-ка, дай гляну.

– Ты шо, серьезно?

– Да, прикольно.

– Ну на… глянь.

Распахиваю розовую книгу, пролистываю вводные слова и останавливаюсь на первой то ли повести, то ли рассказе – “Дознание”.

“Подпоручик Козловский задумчиво чертил на белой клеенке стола тонкий профиль женского лица со взбитой кверху гривкой и с воротником a la Мария Стюарт”.

Странно. Никогда не читал Куприна, избегая школьного бремени, но ощущения, что сам придумываю текст, как бывает во сне, нет. И странные имена на ровно и безошибочно оформленной странице вряд ли выдумал бы так походя лихо: Мухамет Байгузин и Венедикт Есипака. Мухамета бы точно написал с двумя “м” и буквой “д” в конце. А что, если полистать? Несколько раз в книгах из снов обнаруживались чистые страницы, как в денежной кукле. Не успевает мозг так быстро заполнить толстый том адекватным содержанием.

– Ты прям зачитался! – усмехается Виталий.

– Да, сейчас…

Распахиваю наугад, где-то ближе к центру и вижу оформленные убористым четким шрифтом страницы 300 и 301. Под римской цифрой IV:

«Славянов-Райский с утра не покидал “Капернаума”. Стоя у прилавка, он держал рюмку двумя пальцами, оттопырив мизинец, и жирным актерским баритоном благосклонно и веско беседовал с хозяином о том, как идут дела ресторана».