– Да не стоит, береги рубаху.

Я вроде примеривался как-то пролезть и остановился. Мы разговаривали через вибрирующие на сквозняке листы жести.

– Давай пока тогда, – предложил я

– Пока.

– Сама выйдешь на Суздальский? На деньги.

– Не надо, я местная. Доеду и рассчитаюсь.

– Окей, счастливо – пожелал я, – куртку отдай, тачку быстро поймаешь. И меня быстро не сдавай, пожалуйста.

– Не сдам. – она усмехнулась.

Лена сняла куртку и протянула её мне. Я раздвинул листы максимально, втянул куртку, на всякий спросил:

– Я тебе точно не нужен Лен? Всё пока, я пошёл, не замёрзнешь?

– Кеды-тапочки тебе куда высылать?

– Оставь на память. – предложил я. – Придёт время, вспомнишь былое…

– Да. – Слышалась она напряглась, – вспомню…

– Ну, пока, – пожелал я ей, – чтоб всё у вас там разрулилось…

Потом какая-то не понятная тишина без ответа, шорох, и вопрос мужским, неуверенным голосом:

– Мадмуазель, разрешите пройти.

Тут я полез что бы посмотреть кто там ещё. Рубашку о разорванную жесть зацепил, млять.

Два типа с бутылкой сибирской водки ноль семь.

– Ты кто?

– А ты?

– Я здесь живу.

– Я, то же.

– Где?

– В Караганде. Своей дорогой идите.

– А мы и идём, твоя мёрзнет.

– Не замёрзнет.

«Эти» протиснулись, сквозь жесть и скрылись на лестнице.

– Лен, или на дорогу тачку ловить, или ко мне.

– Я пойду к тебе. Надо собраться с мыслями. Уеду ночью.

По лестнице мы поднялись ко мне, на кухне я забрал кипящий чайник.

– Проходи, садись, я пока заварочный вымою.

И чем её угощать? Шпроты были, хлеб, сыр. Сало солёное, – не нужно, (ещё из дома, на нём только жарить), конфеты шоколадные… Нормально. Ну нахер я её сюда притащил? Такой шанс был…

Выплёскивая старый чай в унитаз, подумал: а вообще, я бы на том старом сале и пожарил что ни будь, хоть макароны сухие… Надо доставать тушенку. НЗ. Не люблю я «нз» тратить. Тот самый случай. С макаронами вошкаться не буду, не до них. А луковицу пошинкую.

– Ты как? – спросил я у Лены вернувшись

Он пожала плечами.

Достал из шкафчика оранжевую жестянку с чаем, заварил чай, накрыл чайник полотенцем. Мне как-то стало лучше, привычнее.

– Знаешь, о чём я подумала тогда, перед тем, когда «эти» подошли?

– О чём?

– Что ты можешь меня изнасиловать.

– И?

– И потом подумала, что не будешь.

– Есть будем, – сказал я, -, доставая сковородку, лук, армейскую говядину в банке.

Она, по-моему, ещё больше съёжилась.

– Лен ты не парься, – попросил я, – всё уже кончилось, тушёнку прожарим луком посыпем, веселей дело пойдёт. Очень есть охота, – признался я.

Это не произвело на неё впечатление.

Я пошёл на общую кухню. Поставил чугунную сковородку с луковицей, ножом, и банкой на стол, вернулся в комнату

– И что теперь? – спросила она, стягивая мой мохер и вешая его за себя, на спинку эклектического стула.

– Ничего. На ближайшие час, полтора. – определил я. – если тебе неймётся – денег на тачку я тебе дам. Только не много, у меня у самого мало и ещё домой ехать с товаром. Менты, проводники.

– Звонить сейчас нельзя: телефон один, внизу, на первом этаже у вахты, а там – эти. И там очередь, у автомата, – небольшая правда, один-два человека до глубокой ночи. Если горит – выведу тебя на дорогу, обратно через чёрный ход и посажу в машину. Но денег много не дам. Лучше – посиди. Позвонишь потом. Подумаешь. По-моему, лучше остаться тебе до утра, или под утро уехать, – проще, спокойнее…

– Это – нет! – живо откликнулась она.

– Я не держу. А подумай. Как хочешь.

Логика железная. Только дура-баба сейчас сорваться может.

– Сними ты эти тапочки, – мокрые же, я тебе кеды дам. Правда без задников…

– Ты хочешь, чтоб я вообще уже на клоуна была похоже?! – разозлила её бессильно очевидность, – она, по-моему, собиралась сказать что-то ещё, но не подготовилась.

– Лен, – я встал, нагнулся и поискал на нижней полке в шкафчике, – вот носки сухие, кеды – они как тапочки, пойдём я тебе покажу, где туалет, умывальник, пока тушенку разогрею. Зла я ей не желал:

– Они чистые.

Она встала, с моего стула взяла в руку носки, обулась в подсунутые кеды.

Отвёл её в санузел, показал, которое там моё мыло.

На кухне вскрыл банку, поставил сковородку на газ, почистил и порубил луковицу. Так съел пару долек. Шкворчит.

На кухню пришла девушка в коротком фланелевом халате, с досточкой, луковицей и котлетами в чашке, – соседка по этажу, с другого «кармана». Мы с ней не здороваемся, она стесняется.

Я не постоянный житель, не местный. Но эта хоть не орёт, что я кухней пользуюсь, а не дежурю. Хотелось, что ни будь спросить, но… Убрал очистки лука, вытер тряпкой стол, помешал ножом минутку ещё, ушёл.

Поставил сковородку на перевернутую кафельную плитку, достал нержавеющие вилки, порезал вчерашний хлеб.

Налил себе, до половины, чашку крепкого чая, разбавил кипятком. Хотелось выпить. Отхлебнул чай.

– Ешь Лена.

Ломая хлеб, ел. Вот о чём с ней говорить? Ладно, хоть вилку с хлебом взяла, ест.

В дверь постучали.

Я сделал успокаивающий жест вилкой, встал, тормозя открывающуюся дверь ступнёй, (я и не закрываю обычно, пока спать не ложусь). Шагнул упреждающе в коридор. Колян посторонился.

– Привет.

– Здорово. Ты чё?

– Не один я Николай…

– А. И чё?

– Погоди пока, – попросил я.

Колян, этот тот парень, благодаря которому я и имею возможность спокойно проживать здесь временами, как приезжаю. Это его комната. Мы одноклассники, товарищи, и ему я доверяю, больше, чем всему остальному населению Ленинграда, потому что Колю я знаю.

Зажатую за горлышко, между пальцев, бутылку Коля показал мне не навязчиво. Вряд ли я когда ни будь ещё, более правильно подберу обычное прилагательное так, чтобы оно соответствовало своему смыслу. Ненавязчиво.

– правда Колян, – заверил я, – пошушукаться надо, давай потом, а ты где будешь?

– Ладно, – согласился Коля.

Мне стало жаль, что вместо того, чтобы, под бутылку водки, рассказать Коле про день этот, я с Леной. Но куда ещё этого бывшего, два дня не бритого баскетболиста запускать! Он бритый то на русского не похож. В «домашнем» рыжем свитере с оторванными рукавами, с бутылкой водки. Только успокоил девушку. Она и полчаса ждать не будет, – как ломанётся по балконам, что и кеды потеряет. Кеды – Колькины, кстати.

Вернулся, запер за собой дверь. Наелся уже. Сел, глотнул чая.

Лена посмотрела на меня и положила вилку на край сковородки:

– Спасибо.

– Пей чай. Товарищ заходил, – объяснил я ей. – Слушай, я что хотел спросить, только время не было, – а Вадима как зовут?

Она помолчала, затем, нехотя сказала:

– Некоторые, зовут его «Тибет».

– Он сидел?

– Я этого не знаю. – не хотела разговаривать Лена, – тебе это зачем?

– Ути- мути… – восхитился я, – дочь Коза-Ностры…

Её глаза сузились.

– Тебе то что?

А правда? Признался простодушно:

– Просто в башке всё крутиться. Поверить не могу. Ладно. Конфеты хочешь?

– Нет.

А я выпью, с чаем, – захотелось, – будешь?

Встал, достал недопитую вчера водку.

– Силой я тебя не держу. Лучше – подольше. Просто, чего молчать? Телевизора у меня нет…

Налил рюмку, выпил, закурил. Лена, сказала, видимо то, что думала:

– Из-за тебя всё.

Наверное. А оно мне надо было?

– С зонтиком надо осторожнее обращаться, в коллективе рабочем добрососедские отношения устраивать, я выпил ещё пол рюмки. «Засоветовал» ещё от души, как мой папа: а самое главное, я тебе как дочке скажу: не водить дружбу с «некоторыми» людьми. Ага. И можешь не смотреть на меня так. Ник то бы на меня не кинулся, и стирать бы не пришлось, и я бы не кинулся.

Лена смотрела снисходительно.

– С кем, с тобой, что ли дружить? Терпила. С Нижнего Тагила… Себе что ни будь посоветуй… Дочке своей. Понял? Пей свою водку. Не надо учить. Веди себя прилично, не умничай.

Брезгливо как смотрит, на ноль семь «Сибирской», вилки разные на столе, крошки… Приосанилась Петербургская кровь.

Как жена прямо разговаривает. Я аж повеселел от такой метаморфозы:

… – Ка-ака казырна дама в кедах! Лен, ты хорош тут заряжать. Правда, выпью. И ты брось пролетариат за усы дёргать. В рабочей общаге чаи гоняем… Я хоть на трёхстах дезодорантах тут сижу, (можешь, кстати, добавить: «барыга», «спекулянт»), а чёрное от белого – отличаю. А то, что меньше со всякой шушерой водиться надо, это тебе, и мастерица твоя, старая, интеллигентная, скажет, и подружка, и папа-с мамой, после всего… Это ясно как белый день. И, если не дура, то же накажешь своим детям. Хватит Мурку из себя строить.

Долил себе и ей чая, сел, отпил, выпил водки, закурил, и от нечего делать продолжил:

– Не думаю, что тебе совсем неинтересно: у меня бабушка была сельский труженик, (царство ей небесное), мать – инженер, отец – офицер. Мы – да, не дети дипломатов, – я с Караганды. А вот отец жены, между прочим, жил, когда-то на Невском. Но даже если бы он не был Ленинградским детдомовцем, спрашивать, можно ли мне сюда припереться, плясать под дудку каждого местного – не стану.

– Мне тоже про родственников рассказывать? – Ещё выпей. За дедушку. С Невского.

– Чё ты меня…– Я поставил бутылку. – Пойду сковородку вымою, ну тебя…

Говорить нам было не о чем, и вроде как, и не зачем. Время шло. Читал газету, курил, пил чай с водкой.

– Как-то ты пьёшь не по-русски, цедишь, цедишь – заметила Лена, – не по-людски.

– Тебе налить по-людски?

– Будто коньяк прям, или как виски американцы… За час двести грамм не выпил…

Я посмотрел на бутылку.

– Куда торопиться? Стаканами какой кайф?

– Обычно водку не тянут. Не коктейль.

– Ага, тут есть один такой, – Рома, давай, говорит, на сон грядущий… Ну я, – давай. Чай заварил… Он разлил по бокалам, дёрнул и – «давай», говорит, спать пойду… Спрашиваю: а чё ты приходил то, так не уснёшь что ли? Он: почему не усну – завтра в семь вставать…. А пил зачем? «На сон грядущий». Ну и ложился бы, чё ты? Я, говорит, к тебе как к человеку, познакомиться… Хорошо, тогда, я теперь ставлю, – предлагаю. Не – отказывается, – завтра – на работу. Я так и не понял ни чего… В школе так пили: бутылку водки и булку хлеба. И чтоб со стаканов непременно. Или с горла. Без закуски, – «по-мужски». Это, кстати, не плохая водка, хоть и дешёвая. Лызганёте, девушка?

– Че-его?!

– Откушать не изволите?

Свое возмущение, Лена, сознательно, чётко отбила паузами:

– Нет. Ни кушать, ни лызгать. Не стану. Ты понял?

– Ага, конечно. – Будешь рюмку, Лен?

Встал, достал из шкафчика ещё одну стеклянную рюмку с тремя оранжевыми полосками, вытер её от пыли полотенцем, поставил на другой край стола.

Успел пригнуться. Рюмка разлетелась о стену у двери.

…– Вот это, я и имел в виду, – осторожно нашёлся я, – будешь, рюмку, Лена, кидать, – ещё четыре есть…

Двумя пальцами поставил перед ней, зачем то, ещё одну. Вытирать не буду.

Второй раз увернулся чудом, хорошо бросает гандболистка, – ещё один сочный хлопок об обои.

Я уже ожидал чего угодно; что она кинется на меня, заматеритья, заистерит, успел даже заметить по такому поводу; – Всё у нас как у людей, – как она беззвучно вскочила и рванула к двери…

В этих Колькиных «ластах», без задников. Куда ж…Как она сильно упала… Замешкалась и заплакала быстро.

Мне стало жаль её. Ёрничать, конечно, мне надо меньше.

– Лена… Всё, прости…

Я взял её и посадил на матрас на полу, к стене, на котором спал.

– Всё Лен, всё, ну куда ты собралась? Не буду больше… Ну чего ты психуешь? Всё, извини.

Она плакала.

– И так… – слышал я, – Не знаю что делать, что ты меня…

– Стой Лена, – прекратил я эти бормотания, – подожди. Откуда кровь?

Вишнёвые капли крови на полу, у неё на платье и на моих руках испугали меня.

– Что это?! – я не понимал.

В ту же секунду она дёрнулась всем телом, как от удара током, – А-А, – громко крикнула, и ещё. Хотела обнять колени и не могла.

Из ставшей страшно бурой пятки, торчал стеклянный с оранжевым осколок.

– Стой! Тихо.

Я потянулся и вынул его. – Всё. Положил тут же, на пол.

Она закрыла глаза. Не пугая её, снял впившуюся стекляшку с бедра, потом с плеча. Это царапины, вот откуда вся кровь. Заставил себя посмотреть на пятку. О господи…

Надо бинт. Полотенце. ****ь.

– Больно, перестань. Что там?

– Вытащил, кровь идёт, щас. Йод надо… быстро…

– Нет.

– Да его и нет, – «успокоил» я её, – водкой.

Наклонившись над её ногой, попросил:

– Сними.

– Отвернись.

Завернув подол, сняла колготки, бросила их к тряпке у двери.

– Подожди, – подумал я, – на матрасе осколков нет?

Осмотрели, ощупали руками. Протянул ей бутылку:

– Лей сама – предупредил, – больно будет, всё-таки постарайся не кричать.