Иса, действительно, уже хлебал борщ. Жена смотрела в комнате телевизор. На тесной в шесть квадратов кухне, из неординарного, стоило отметить картину маслом, уверенного в себе художника, над столом, и холодильник «Памир», расписанный небоскрёбами ночного Нью-Йорка так, что открывший его, увидев в нём Бетмена, не удивился бы. Манера письма обоих произведений не вызывала сомнений в том, что это рука одного мастера. Живописец с автографом не заморачивался, подписывался тремя отрывистыми буквами, наложенными одна на другую. Прочесть это как «Иса» было не просто. Иса за простой живописью и не гнался. Отучившись четыре года в художественной школе, затем два года в художественном училище, расписывая как-то гуашью и зубной пастой «Поморин» витрину овощного магазина под новый год, он пришёл к мысли, что всё это не то. Закончив вполне симпатичную заснеженную ёлочку, с дружными снегирями и безупречно-каллиграфичной надписью: «С новым 1985 годом!», получив деньги, уехав на зимние каникулы домой, обратно в училище не вернулся. Документы ему выслали. Рисовать зайчиков всю жизнь Исе расхотелось категорически. То, что раньше казалась здоровски, просто прорывом: афиши в кинотеатре, резьба в парикмахерской, чеканки в ДК, показались такой вознёй, вообще не имеющей отношения ни к живописи, ни к деньгам даже. Один художник из СХ договаривался, пятеро начинающих халтурили по разным объектам под его марку. «Станешь настоящим художником, – за тебя так же овощные, продуктовые, парикмахерские, будут херачить». Шабаш-мажь. Надо или готовиться, в Муху ехать, поступать, или правда, как мать говорит, на работу обычную устраиваться. Тут делать дальше нечего. Уже научился. Отучился он через полгода на права, и ушёл в армию водилой. Пришёл, устроился на завод, возил кислород, или аварийную бригаду, собирался пересесть на «Татру». Писал временами, обычно с пьяну, когда понимал, что «Татра» уже близко, а живопись даже не маячит. Потом трезвый правил со злостью, потом правил пьяный с радостью, что-то оставлял, что-то уносили товарищи, или случайные собутыльники. Ощущение, что именно так должно быть, приходило, потом исчезало… Радовало, что «не Зайчики». Но эти «не Зайчики», никому не были нужны, и чаще, со временем, и ему самому. Тогда это вообще не имело смысла. Просто как отрицательный результат. Это навело его на мысль, что может быть это не так плохо. По натуре Иса был врождённым врагом пессимистов. Поэтому критика собственных работ проходила у него легко, и с высоким моральным подъёмом. А когда узнал от Корейца выражение Эдисона: «Я не знал неудач, я просто нашёл тысячу способов, которые не работают», даже спросил с восторгом: «Ты раньше не мог это сказать?!», вообще успокоился. Всё стало на свои места. Если за год работа не записывалась напрочь, она оставалась жить. А умерла, так умерла. И пофигу, что на ней и как. Интересней читать. Это он всем объяснил: «маслом пишут, то что написано, читают, читать учатся». Будучи по жизни жизнелюбом Виндергольд, например, охотно соглашался: «читаю я по живописи, надо признать, так себе, по слогам можно сказать… Но рад. Искренне рад. Картина «Волки спят» мне понравилась. Большое, человеческое, спасибо.» А Кореец говорил, что работу «Чайки в море упали», можно повесить на стену, из-за одного названия. И только Родя абсолютно не принимал новой формы в поиске современной живописи. Да и сам поиск считал, мягко сказать, шарлатанством. «Это – наедалово. Скажи, Пикассо, почему всем куйня, так куйня, (но хоть на стену можно повесить, и что-то соврать), а мне – пидора с голубым лицом, с голубыми глазами, и моими чертами. Харош, всё! Читать я умею. Причёсывать меня не надо. Это на день рождения!!! Я тебе реально спасибо говорю, что этот зародыш у тебя в квартире жить будет. Мой подарок. Нарисуй мне что-нибудь классическое. Хоть одну сигарету. Яблоко, клубничку… Только не чёрную! Моим именем не называй. Вообще забудь, как меня зовут, если ты хотя бы имя моё не сотрёшь…Этот же конь, битюг немецкий, неделю будет ходить, ржать… Почему всё такое прямоугольное? Глаза, да. Удались. Но почему они голубые?! У меня же карие, (я не знаю какой это цвет), но так не пойдёт Иса. Я тебя тогда Асей буду звать, я так ви-ижу. Чёрным пожалуйста. И сразу говорю, без розового. Прям щас?! «Буду очень благода!» …Я тогда даже её повешу в гараже. Только – тайно. Не будем говорить, что это я. И название чуть поменяем, – вот эта чёрная палка пусть будет – труба, и, дописывай: «Родя на родном заводе». Да, дым пусть так идёт хорошо… Можно с восклицательным. Зайчиков не надо. И кроликов нежелательно. Во, в каске я вообще красавчик! Слушай, я начинаю читать живопись! Братан, я её забираю. Ничего страшного, что сырая, у меня ключи от гаража с собой, там подсохнет прекрасно. А это зачем? Маска что ли, плавательная… Нормально! Я в каске и маске. Водол,аз. Не, это уже лишнее, приписывать, – «Водолаз». «Водолаз Родя на родном заводе» – не то, и нет правды. Не поймут. Респиратор можно. Я на углезагрузке как бы… Там мно-ого угля, да, можно подбросить… Слушай, у тебя уголь лучше всего получается, как настоящий, блестит. На трубе можно огоньки. …Ну, всё. Немец сдохнет от зависти. У меня: и огоньки, и каска, и маска, респиратор как живой, (со складочками), и угля, – сколько хочешь! Иса – этот лучший портрет! Название очень подходит. Полчаса и готова. Точно, – час, ты смотри! Никакого времени не жалко. За хорошим делом и время летит! Я даже не знал, что могу так красиво советовать… Я в магазин, ещё одну возьму. Заверни мне её. Всё, хватит живописи. Надо и отдыхать. Я быстро… В голове у Роди мелькало разное: «я -Зорро, у нас получился, ночью. Не понятно, только, чего он в маске плавательной, по заводу шариться… Шибанутый Зорро какой-то.... Но в принципе мы и подписали, для всяких долбоящеров, кто читать живописные произведения вообще не умет: «Родя на родном заводе». Далеко не самый худший вариант. С трубой. А если учесть первый, – этот просто халва в шоколаде. Тут уголь, вон, как живой – хоть продавай… » В общем, братва подходила к оценкам работам Исы по-разному…

Поев, Иса пощёлкал телевизор. Убедился, что смотреть нечего, а спать рано, есть часа два ещё. Тревоги за завтрашнее не было. У него роль не особо хитрая. Он вывезет. И заедет. На любой машине и при любых раскладах. «Если только землетрясения не случится или типа того» – так уверял он своих, и основания для этого у него были. Были и охранники-должники, и начальство, которому он «помогал» на «Аварийке» не раз. Не те, не другие без него вывезти с завода ничего не могли. Проехать, поехать, отлучится с работы, куда ему надо, он мог всегда. Мысли, конечно, не отпускали, «надо отвлечься и чем-то себя занять» … Решил натянуть холст про запас, и, проклеить его. Подрамников хватало, как-то сделал четыре. Принёс пару подрамников с застеклённого балкона, и два стиранных в стиральной машине мешка из-под картошки, купленных на базаре. Один мешок был с синтетической нитью, второй без, джутовый. Какой лучше – загадка. Льняной холст, как и натуральный казеин стоил дурных денег, поэтому он писал на мешковине, проклеенной ПВА, и загрунтованной масляными красками, разведёнными рафинированным подсолнечным маслом. Распустил мешки по шву, раскладывал на них подрамники, пытаясь найти оптимальный вариант, (перед этим, находился, оптимальный размер подрамников, исходя из длинны бруса). Тут, наверное, Иса совершал ошибку, натягивая не понять зачем, не имея чёткого плана действий, и, не совсем осознавая задачу. За это платят все, не включившиеся в работу, по существу, оптимисты. Если нет плана, то не понятно, что реализовывать. Понятие положительного математического ожидания, Исе было не ведомо. Он просто бил подрамники, натягивал холст, грунтовал, и писал, как Бог на душу положит, даже не ясное.

Родя шёл домой не весёлый. Завалят дело, лишь бы бабу пощупать… И ладно этот конь, а Кореец то чего включился? Он поэтому и замыкающим уходил, чтоб Виндергольда раньше выпроводить. Как с такими дело иметь? Всё им преподнёс, разложил… И без них никак.

Родя относился к категории тех прямолинейных людей, ясность и твёрдость характера которых культивировалась самостоятельно, в противовес образу самых близких – обычно это брат, сестра, родители, – люди, оказывающие самое сильное влияние на формирование личности, как раз тем чего у них нет. Родю любили, и он своих любил, но доброту считал больше мягкотелостью, покладистость – слабостью, а слабость – уже грехом. При этом последнего слова в его лексиконе не было. Настоящая беда его родителей, (не только его), состояла именно в том, что выросшие в советское послевоенное лихолетье, они тоже плохо его понимали, и уж тем более не как не внушали детям.

Будучи битым в детстве до слёз, Родя разозлился на свою слабость, заточился. Сыграла роль и наивная советская пропаганда, не лишённая смысла:

«…при каждой неудачи – уметь давайте сдачи,

иначе вам удачи не видать!»

Родя начал отжиматься и закаляться, упражняться с гантелями. Эффект плацебо работал. Он почувствовал силу. Сергей с удивлением узнал-увидел, что его обидчики и шести раз не могут подтянуться на турнике, а он уже мог восемь. Не показавшие его «норматив», были обречены. Плакать он перестал, возюкался в пыли двора пока мог, или их выяснения не прекратят взрослые. Его престали трогать, – а какой смысл устраивать себе неудобство? После того как Сергей подтягивался пятнадцать раз «чисто», он уже с сомнением смотрел на многих вообще: даже не все друзья отца внятно отвечали на вопрос: а ты сколько подтянешься? А отец, прикрутив трубку в два обёрнутых вокруг неё ремешка, шурупами к дверной коробке, вообще не интересовался тем, сколько раз он может подтянуться. Папа, над которым мама ходила больше, чем над младшим братом, говорил ему про школу, и про то что скоро пойдёт физика и геометрия. Это его радовало, как Родю турник. Выпив он всем рассказывал, как он учился в строительном техникуме. Не понятный набор слов из терминов и формул, какая-то ошибка отца, воспринималась Родей как планета Марс. Отец вспоминал формулу и свою ошибку в ней, на защите диплома, регулярно, убеждаясь, что собеседники не вникают в суть. Переходил на службу в армии, в Хабаровске. «Сначала я в Ашхабаде, а потом – в Хабаровске! Хабаровск – ха-ароший город. Мне так он понравился, я хотел там остаться. После службы, думаю, съезжу домой, погуляю, и, обратно, в Хабаровск. В часть зайду. Все знали, что через месяц приеду, заказы сделали…» Дальше шло перечисление командного состава, друзей по службе, и их личностные характеристики. Это час. Потом ещё один техникум, химико-механический. «Там уже я их щёлкал как семечки.»

Родя пытался анализировать факты. Отец, связавшись с техникумами и формулами, отслуживший в хорошем городе, давно уже ничего не добивался, ходил на работу, и пил не весело. Не без оснований, с сожалением, Родя решил, что это из-за слабохарактерности. Вывод напрашивался сам собой: характер должен быть сильным. Отжимался он уже на кулаках.

А потом Родя неожиданно влюбился. В футбол. У него конечно, как у всякого пацана со двора были увлечения: плаваньем, (конечно – бассейн!), борьбой, легкой атлетикой, греблей и пр, – он ходил туда, куда все ходили, все пошли… Причём ни силовые виды спорта, ни единоборства, на Родю особого впечатления не произвели. Там так нельзя, там так. На деле успешные представители этих дисциплин, его одноклассники, на драку с ним не нарывались. Дрался он без правил, и молотил без остановки, что стоя, что лёжа, если надо. В разряды не верил. Держаться и бить надо – из всех сил. Не то, что бы он не озадачивался, в своё время, как все пацаны, кто сильней: боксёр или борец? Просто он отнёс эту дилемму к разряду техникумов. Вот какой техникум победит: строительный или химико-механический? Папу он ввёл в ступор, а мама сказала: «победит институт. Если бы твой отец закончил один институт вместо двух техникумов, то…» В общем Родя относился к спортивным секциям с должным уважением, но с сомнением, как к формулам.

Футбол не чаяно нагрянул… Записался Родя в секцию бокса в Дворец Спорта «Строитель». Один день в неделю, по выходным, был свободным, игровым днём. Играли в волейбол, футбол, баскетбол, – смотря какой зал свободен. Играли все: биатлонисты, велосипедисты, легкоатлеты, кто хотел, лишь бы место в команде было. Как-то всех выгнали на поле. Там и заметил его тренер по футболу: бьёт пацан сильно по воротам, уверенно, даже с тридцати метров. На защитников прёт как на таран, и, таких шкафов проходит! На второй этаж идёт, как к себе домой, и, отбирает. Головой, с десяти метров(!), – забивает. А против него идут – все б так корпус держали… Играли со штангистами блатными, те только с соревнований приехали, уговорились: на себе, как обычно, катать не надо, проигравшие ставят пиво, бутылку Шахтёрского, за каждый гол. У Роди только пятьдесят копеек в кармане на молнии. Один тренер позвал, Родя пришёл, и второй тренер, с первым, согласился. «Злой пацан. И статика хорошая» … Задатки действительно были, а в бутсах они стали явными настолько, что его сразу поставили в основной юношеский состав. Всё объяснили, всё понятно: держишь – контролируй, отдал – открылся, не можешь – отыграй, вышел-видишь – бей сам. И Родя «включился». Работоспособность его на тренировках отметили сразу. Нацеленность на результат, жёсткая физика, компенсировали отсутствие игрового мастерства, которое Родя нарабатывал не по дням, а по часам. Работа на втором этаже, ему просто улыбалась, он чуял мяч, и шёл на него. Угадывая момент рывка, траекторию, ставил точку. Даже в падении, головой, он был опасен. Чем больше Родя отдавал сил, тем больше футбол открывал ему возможностей реализовать себя в игре. На поле он пахал, и находил чистую радость в этом. Видел цель и не видел препятствий. Сначала попасть в Булат, потом – Шахтёр. Две незначительные травмы подряд, перестройка-развал, вычеркнули профессиональный футбол из жизни Роди. Выбирать вчерашнему футболисту было не из чего, завод, и одноимённый институт, к нему прилагавшийся, (ВТУЗ), в городе был один. Отец с удовольствием помогал Роде учиться. Закончив институт, он как младший лейтенант, после военной кафедры, год служил в армии. И захотел там остаться. Из-за драки не сложилось. Вернулся домой. Жизнь вошла в колею. На заводе его поставили мастером, дали бригаду. Он женился, родил сына, появилась однушка в хрущёвке. Имел не плохие «бонусы» с электродов и цветмета. Раз в неделю играл в футбол, потом «футболисты» шли бухать.

На четвёртом году своей трудовой деятельности, Родя признал: пьёт он систематически, регулярно. Ходит на работу исправно, и, ни-че-го не добивается. При этом Хабаровска он не видел, формул не знает. Вспоминает несколько голов своих, игр, и то как с углового отправил мяч в аут. «Две минуты добавочного, «Сухой лист» хотел, года два тренировал, сам. Полметра ниже, – он бы влетел. Два раза до этого на области влетал, и две штанги было. Тренер поэтому меня отправил, надеялся. Ну нет бы, – шёл бы я на добивание, легко, много башней вколачивал… Тут он знал, сушить в ворота буду. Он потом: «тебе поливать надо было». Родя видел по разговору: безразлично всем, тоже не секут «формулу». А когда его перевели в слесаря, Родя, как в детстве, заточился.

…Хлопнули его бригаду на мелочёвке, и сделали мастера крайним. Наказали на всю премию, и в простые слесаря перевели на три месяца, не разбираясь. В десять раз больше наказал его завод одного, чем оно того стоило. И все, всё в цеху знали. И дорогу никому не переходил, на хорошем счету… а как будто и не был. Ни начальник смены, ни главный инженер, слова не сказали, и компенсировать ничего не обещали. А ведь когда им, надо было, во вторую ночь бригаду загнать… Стало так, как нет его. Попал под раздачу и всё. Да что начальство, пол бригады отморозилось! Вот этого он никак от своих не ожидал. Прибыля вместе делили, а за попадалово он один отвечать должен! Они скинулись, конечно, ему с зарплаты, только в три раза меньше чем нужно. Считать они все теперь по-разному стали… Сначала Родя даже не поверил, что так бывает, начал доказывать. Потом бить, по порядку. Его, в раздевалке, скрутили. На следующий день полбригады не вышло на работу. Родю вызвал к себе начальник цеха, и сказал: «Если кто ни будь, даже не в твою смену, или после работы, дома в подъезде, споткнётся, а может быть, где ни будь, в цеху насрано будет… Ты как минимум, на заводе работать не будешь. Ни один цех тебя не возьмёт, о переводе не думай. И обрати внимание: «как минимум». Понял меня футболист? Не слышу. И, ещё одно: если ты сегодня заявление напишешь, я сделаю вывод, что понял ты меня плохо, неправильно понял…» На заводе работали и отец, и мать Роди, и хотели они спокойно уйти на хорошую пенсию, только о том и говорили. Задумался Родя, что он может, как отомстить. Как жить не думал. С местью – коварных, нехороших вариантов перебрал не счесть. Уволиться конечно, надо, может быть уехать в Россию, но и там надо устраиваться, на что жить? Деньги нужны. А может и не бежать, подождать, и тут их жать? Вдруг снимут этого, или, мало ли… За то тут, они все, перед ним на ладони. В ведомости, когда расписывался за цифры свои, как у обиженного, кассирша, (раньше улыбалась, и он ей, – приятная женщина), даже поинтересовалась в первый месяц, «За свой счёт что ли брал?». «Брал» – подтвердил тихо Родя. На второй раз она осведомилась за что его так «наградили», на третий и внимания не обратила. А он теперь обращал внимание на всё.

Зимой, в АБК цеха ЛПЦ2, в помещении кассы, без окон, вечером, побежала батарея. Обнаружилось это не сразу, две надёжных двери и предбанник, не давали воде выйти в коридор. Вода дырочки нашла и бежала в подвал. Пар из подвала, ночью никого не насторожил, а утром забегали. Выяснилось: постоянный слесарь по эксплуатации в отпуске, завхоз-охотник, попросил два дня отгула, «на корсака».