Ошеломительный эффект перемен усиливался тем, что они произошли в течение одного «президентского срока» – Яков правил в 1685–1688 гг. Взойдя на трон в 52 года, в более чем солидном для того времени возрасте, он спешил не только перестроить страну, но и успеть насладиться плодами перестройки, сыграв свою партию в европейской политике.
Нашлось немало представителей английского политического класса, поддержавших короля. «Церковь – это место для службы, а не для дискуссий», – вторил ему англиканский епископ Честера Томас Картрайт. А когда совет колледжа Магдалины в Оксфорде отказался назначить католика на освободившееся место президента, Картрайт выговаривал его членам: «Принципы – всегда предлог к мятежу, ими следует пожертвовать».
Еще более рьяными реформаторами были новообращенцы в католическую веру. Так, Эдвард Хейлз, ставший комендантом Тауэра, предвосхитил идею полицейского государства, советуя королю вообще «отменить парламент» и составить досье «на каждого человека любого положения в каждом графстве».
Но «глубинный» английский народ к 1688 году был настроен явно антиякобитски. Французский посланник не без удивления писал, что даже английские католики возражают против передачи королю «слишком большой власти за счет свобод нации». Введение «французского» варианта управления государством в обмен на право молиться по своему вкусу их не устраивало. «Удовольствие [французского] короля заключается в насилии над законом – по этой причине короли по своему усмотрению меняют законы, создают новые законы, обременяют своих подданных расходами», – писал один из английских тори. Для англичан право контролировать законы и налоги через парламент было важнее религиозных догм.
Яков II учел это недовольство заранее. Как и Петр I, реформы он начал с создания армии, за три года увеличив ее численность с 9000 до 40 000 и разместив в 27 гарнизонах по всей стране. Предполагалось, что они легко справятся с локальными мятежами, а попытка организовать восстание в масштабах страны будет вскрыта системой внутреннего шпионажа на стадии подготовки.
Удивительно, насколько близко Яков подошел к своей цели – созданию абсолютистской Англии. В «дореволюционной» конституции (документа с таким названием там не было, но слово существовало, англичане говорят «оur constitution» в значении «наши порядки») не оказалось механизма, способного блокировать экспансию королевской прерогативы. И если бы не удачное стечение обстоятельств, история Британии пошла бы по сценарию этого незаурядного монарха.
Удачу звали Вильгельм Оранский. В его лице воплотилось счастливое сочетание права и возможности. Права на английский престол, поскольку он был женат на дочери Якова, и возможности за этот престол побороться, будучи правителем Голландии и контролируя ее армию и флот.
К 1688 году Гаага стала Меккой английских политэмигрантов. Отсюда нити заговора потянулись на остров. «19 человек из каждых 20 по всему королевству ждут перемен и охотно будут содействовать вам, если получат такую защиту и моральную поддержку при мятеже, которые обезопасят их от поражения, прежде чем они станут в состоянии защитить себя сами», – заверяли Вильгельма его сторонники из Лондона.
Наконец он решился. 5 ноября войска Оранского при полном непротивлении английского флота высадились на юге Англии. Яков сетовал, что ему пришлось бороться одновременно с «иностранной армией и отравленной нацией». Но англичане не воспринимали эту армию как иностранную (даром что в ее рядах были такие экзотические подразделения, как финны в медвежьих шкурах и мамлюки в тюрбанах). Для Англии полки Вильгельма были, если хотите, аналогом союзной белорусской армии для россиян. Да и из коренных британцев она состояла чуть ли не на четверть.
Оранский шествовал по стране под праздничный перезвон колоколов. Из собранных на Солсберийской равнине войск Якова началось массовое дезертирство комсостава. После того как к Вильгельму перешел любимец короля Джон Черчилль, будущий герцог Мальборо, Яков понял, что игра проиграна. 22 декабря после череды мытарств он бежал во Францию.
Очевидно, что петровская модернизация в России пошла совершенно иным, «континентальным» путем. Российская империя стала, условно говоря, страной «победившего Якова». Можно спорить, имелись ли в распоряжении Петра I институты, на которые он мог бы опереться при проведении «модернизации по-английски». Но бесспорно другое: как справедливо заметил Дмитрий Травин, Петр, даже побывав в Англии и посетив заседание английской палаты общин, едва ли мог при своем уровне политического сознания уразуметь, для чего нужны все эти вольности, сословное представительство и парламенты. Для сопротивления тиранической власти? Но если монарх мудр, благонамерен и желает стране только добра, как Петр, то ясно, что такие свободы совершенно излишни, баловство одно. Вот техника, корабли, торговля – это да.
Но ведь и Яков II желал своей стране исключительно добра, только вот Англия не захотела модернизации такой ценой – ни тогда, ни после. Славная революция (под таким названием она вошла в историю) произвела ментальный переворот в английском политическом сознании. «Пассивное послушание воле короля – это завет Иуды, предательская доктрина… которую переменчивая мысль некоторых казуистов предлагает нам под видом истины, – провозглашал англиканский теолог Уильям Стивенс идеи, за которые еще недавно был бы обвинен в измене. – Когда правитель решает разрушить религию, законы и свободы своей страны, людям не только позволено, но обязательно по долгу перед своей страной… силой оружия убрать причину такого невыносимого бедствия».
Славная революция не изменила страну в одночасье, не наполнила ее «молочными реками» назавтра после бегства Якова. Впереди была кровавая борьба с якобитами в Ирландии, череда заговоров и попыток реставрации. Но революция создала условия для построения в Англии «образцового капитализма», который позволит ей победить в борьбе за первенство с абсолютистской Францией.
Революция окончательно разрешила давний спор между короной и парламентом о приоритете власти. «В XVII веке законодательную власть еще можно было рассматривать как несколько абсурдный и, несомненно, раздражающий пережиток средневекового прошлого Англии, иррациональную помеху для эффективной монархической власти, без которой в общем-то вполне можно было обойтись», – пишет английский историк Кеннет Морган. После революции приоритет парламента над короной был закреплен навсегда.
Парламент становится «местом для дискуссий», в котором бескровно улаживаются внутренние конфликты элит, источником экономических реформ и, наконец, превосходным инструментом мобилизации страны для внешней экспансии. В реалиях того времени экспансия подразумевала войну. Для войны, как говаривал Наполеон, нужны три вещи: деньги, деньги и деньги. И в 1776 году французский министр иностранных дел граф де Верженн завистливо напишет: «Вызывает восхищение и кажется чудесной та легкость, с которой английская нация или, точнее, ее представители идут на столь чудовищные расходы. Мы, несомненно, располагаем более реальными ресурсами, чем Англия, но распоряжаться ими нам далеко не так легко; связано это с тем, что общественное мнение не может установиться в абсолютной монархии так, как это происходит в монархии смешанной». В Англии в то время были самые высокие налоги в мире, но англичане не роптали: люди готовы платить больше, если могут контролировать, как расходуются деньги, если уверены, что они пойдут на нужды государства, а не на королевские прихоти. Парламент и стал национальным инструментом контроля бюджета.
Это еще не была демократия в нашем сегодняшнем представлении; в конце концов, депутатов палаты общин избирал всего один процент населения страны. Но именно парламентское правление сформировало в итоге ту британскую политическую культуру, которая станет предметом зависти и недоумения в России. Да-да, и недоумения тоже.
Взять хотя бы еще одно загадочное для нас событие британской политики. В июле 1945 года потомок герцогов Мальборо Уинстон Черчилль, успешно проведший страну через тернии величайшей войны, потерпел поражение… на обыкновенных выборах. Дикие нравы в этой демократии, никакого почтения к авторитетам и триумфаторам!
Опубликовано: Republic, 23 февраля, 2019 г.
Учебники истории похожи на открытки с изображением знаменитых зданий: здесь вы найдете лишь монументальные фасады, а знание конструкции фундамента – удел специалистов. «Фасад» Войны за независимость (1775–1783), которую 13 колоний вели против Англии, в американских и советских школьных учебниках изображался совершенно одинаково.
Одним событиям в учебниках посвящены целые абзацы: первые победы повстанцев под Лексингтоном и Конкордом, героическая зимовка армии Вашингтона в Вэлли-Фордж, конечно же, принятие Декларации независимости. О других не пишут вовсе или упоминают вскользь. Например, о решающей операции войны написано: «В 1781 году главные силы англичан сдались Вашингтону под Йорктауном»[2]. Как сказал бы Ленин, формально правильно, а по сути издевательство над реальной историей.
Причина этой схожести американских и советских учебников понятна: Американская революция хоть и называлась в СССР буржуазной, но как любая революция считалась явлением сугубо прогрессивным. Что уж говорить про сами США, где она – альфа и омега национального мифа. Поэтому на авансцену выдвинуто живое творчество революционных масс, а прочие факторы, пусть и фундаментального значения, но излишне «усложняющие» картину торжества демократии над монархией, вынесены за скобки.
Одним из таких факторов было многовековое англо-французское соперничество.
Первым успехам в этой войне американцы обязаны применению партизанской тактики: неповоротливые английские колонны обстреливались из-за деревьев и кустов, несли потери, а попытки ответить штыковой атакой ни к чему не вели – противник просто рассеивался. (Через полвека с той же проблемой столкнется русская армия на Кавказе.) Однако так можно выиграть бой, но не войну. Для этого нужна регулярная армия, способная победить англичан в полевом сражении. И тут возникла проблема.
Во-первых, у американцев не хватало оружия и снаряжения, особенно пороха, поскольку промышленность в колониях была на тот момент крайне неразвита. Во-вторых, моральные качества большинства революционных солдат и офицеров оставляли желать лучшего: в армию они шли вовсе не из патриотических чувств, а за деньгами и добычей. Служили по контракту, заключавшемуся на короткий срок, по истечении которого целые полки расходились по домам.
«Несмотря на всевозможные общественные добродетели, приписываемые этим людям, нет другой нации под солнцем, которая так бы поклонялась деньгам, как эта, – писал о своих войсках главнокомандующий американской Континентальной армией Джордж Вашингтон. – Грязный дух наемничества пронизывает их всех, и меня не удивит никакая катастрофа». Как в воду глядел. В первых же крупных боях под Нью-Йорком в 1776 году десантный корпус англичан буквально смел его разбежавшиеся полки. Вашингтон, швырнув шляпу на землю, завопил: «И с этими я должен защищать Америку! Великий боже, что за армия!»
И тут очень вовремя на помощь американцам пришла Франция, которой антибританское восстание в Северной Америке показалось прекрасным шансом отомстить своему геополитическому противнику за недавнее поражение в Семилетней войне. Пьер Бомарше, широко известный как автор «Севильского цирюльника» и куда менее – как спецагент французской короны, уже в 1776 году получил от Людовика XVI субсидию в 1 млн ливров и через подставные фирмы отправлял в Америку оружие, снаряжение и добровольцев.
«Мы будем снабжать вас всем – одеждой, порохом, мушкетами, пушками и даже золотом для оплаты войск и вообще всем, что вам нужно в благородной войне, которую вы ведете», – писал Бомарше американцам. Не обманул – 90 % пороха, использовавшегося Континентальной армией, было французским. «Франция своими припасами спасла нас от ига», – признавал Вашингтон. Но не только припасами. В 1778 году Франция объявила войну Англии, вскоре к ней присоединилась Испания. Начались боевые действия в Индии, в Атлантике шли морские сражения.
О проекте
О подписке