– Ну, милый мой, какая у тебя уморительная, восторженная физиономия была во сне… Говори, что тебе снилось? Твоя зазноба?

– Ты хочешь сказать, моя глубокочтимая невеста? Это было бы вполне естественно… Но мне и в самом деле приснился удивительный сон…

– Догадываюсь, тебе снилось, что ты цюрихский бургомистр?..

– Почти что так… – ответил Вазер, сосредоточенно вспоминая свой сон. – Я читал в ратуше доклад о политическом положении в Граубюндене и значении крепости Фуэнте. Когда я кончил, сидевший неподалеку от меня член магистрата обратился ко мне и сказал: «Я вполне разделяю мнение почтенного господина бургомистра…» Я оглянулся на все стороны, но бургомистра не было: я сидел на его месте с цепью на шее.

– И мне тоже снился странный сон, – сказал Енач. – Ты слышал, быть может, что в Куре сейчас находится один венгерский астролог и хиромант. Когда я ездил в последний раз на заседание синода, я однажды ночью разговорился с этим астрологом…

– Астрология, какой ужас! Ты, духовное лицо!.. – воскликнул Вазер. – Да ведь она отрицает свободу человеческой воли, основу всякого нравственного чувства… Я решительный сторонник человеческой свободы…

– Это очень благородно с твоей стороны… – невозмутимо продолжал Георг. – Но, между прочим, ничего определенного у этого чародея узнать не удалось. Одно из двух: или он не знает ничего, или не решался быть со мной откровенным, опасаясь, быть может, что я выдам его… И вот сейчас я видел его во сне. Я приставил к его горлу нож и потребовал, чтобы он открыл мне мое будущее. Тогда он решился и с торжественными словами: «Вот твоя судьба!» – отдернул занавес со своего волшебного зеркала. Сначала я видел только светлую гладь озера, а потом разглядел обросшую зеленью ограду, на которой сидел тихий и бледный герцог Роган с картой Граубюндена на коленях.

VI

Друзья, спокойно разговаривая, выехали опять на широкую дорогу, шедшую вверх в Вальтеллину. Вскоре они увидели перед собою светлый замок и стены Морбеньо.

– Браво, тебе везет! – воскликнул Енач. – Сейчас познакомишься с удивительным человеком, отцом Панкратием. Вот он едет… Лет десять назад он был монахом капуцинского монастыря, духовником в женском монастыре в Казисе. Если бы все наши капуцины были такими славными граубюнденцами, как этот, и такими остроумными собеседниками, никто их не трогал бы… Монастырь его мы упразднили. С тех пор он живет в каком-то монашеском ордене на озере Комо, ведет бродячую жизнь, читает проповеди и собирает пожертвования для бедных…

– Я его знаю немного, – ответил Вазер. – В прошедшем году он собирал в Цюрихе пожертвования в пользу обедневших жителей, спасшихся из разрушенного горным обвалом Плурса, причем всюду подчеркивал, что в таких несчастных случаях должны быть забыты всякие религиозные различия и люди должны, как настоящие братья-христиане, протягивать друг другу руку помощи… Но вскоре после того мне попалась на глаза его брошюрка, в которой он, к моей досаде и изумлению, грубо доказывал, что горный обвал был предостережением свыше, карой Божией за снисходительное отношение к ереси… Ведь это же прямо преступная двуличность!

– Ну и что, разве можно поставить это в укор капуцину, да еще вдобавок практичному человеку! – ответил Георг, смеясь. – Вот, узнал меня и пустил своего ослика рысью…

Капуцин так быстро погнал своего ослика, который кроме своего всадника нес на себе еще две полные корзины, что на дороге взвился столб пыли. Но веселого приветствия, которого ждал Вазер, не последовало.

Панкратий подался вперед своим коротким туловищем, правою рукою делая им знаки, чтобы они повернули обратно. Наконец он подъехал к ним вплотную и заговорил:

– Поворачивай назад, Енач! В Морбеньо тебе нельзя…

– Это что значит? – спокойно спросил Георг.

– Несчастье! – ответил Панкратий. – В Вальтеллине знамения и чудеса… В народе паника… Одни молятся по церквам, другие заряжают ружья и точат ножи. Тебе нельзя показаться в Морбеньо… И домой не возвращайся, поверни мула обратно и беги в Киавенну…

– Что? И оставить жену на произвол судьбы? И не предупредить друзей? – возмутился Енач. – Ни Александра, ни моего верного Фауша? Только не это! Я вернусь домой через Адду, а в Морбеньо, так и быть уж, не поеду… Мой товарищ, Генрих Вазер из Цюриха, не пугливого десятка… И ты, Панкратий, уж сделаешь мне одолжение и поедешь с нами… Ты переночуешь у меня. Мои прихожане не такие уже безбожники, они не посмеют осквернить рясу францисканского монаха.

Монах, подумав немного, согласился.

– Была не была, – сказал он, – сегодня я твой защитник, в другой раз ты за меня вступишься…

И они быстрой рысью поехали в Бербенн.

Вазеру мало улыбалась перспектива новых необычайных приключений, но он не показывал вида, что устал уже от неожиданностей, и в то же время считал для себя долгом чести оправдать похвалу Георга и доказать свою храбрость.

В воздухе стлался мирный вечерний благовест, когда они подъезжали к пасторскому дому в Бербенне. Под низкими сводами ворот, поросшими вьющейся зеленью, стоял широкоплечий серьезный человек небольшого роста с выразительным лицом и задумчиво и внимательно вертел в руках свою шляпу. Он поворачивал ее во все стороны, разглядывая ее на свет. Это была черная войлочная шляпа с высоким донышком.

– Фауш, что это ты так глубокомысленно изучаешь? – крикнул ему Енач. – Что случилось с твоей шляпой? Никак дно продырявлено? Что это, рупор из нее хочешь сделать, чтобы усилить впечатление от своего баса?

Маленький человек озабоченно ответил:

– Да ты погляди на эту дыру, Енач. Края обожжены, видишь? Шляпа прострелена насквозь пулей, которой угодил в меня один из твоих односельчан, когда я спускался сюда виноградниками. Пуля, конечно, предназначалась тебе. Из-за стен видна была лишь моя голова, а головы наши, как тебе известно, схожи как две капли воды… Черт побери, – добавил он с сердцем, – сложу с себя священный сан… Очень уже неравны наши силы. Нам разрешается одно лишь оружие – духовное, а плоть нашу враги наши могут калечить и кромсать железом и свинцом!..

– Помни обет, который ты дал, Фауш, сын мой, проповедовать Евангелие usque ad martyrium (до мученичества)… – раздался глухой голос со скамьи, стоявшей в тени зеленого навеса.

За столиком сидел прямой седой старик. Прекрасная Люция наливала ему вина в стакан, но, едва завидев мужа, она бросилась к нему и прижалась к нему, бледная и испуганная, словно искала на его груди защиты от томившей ее тревоги.

– Exclusine, Блазиус! Exclusine… Но всему есть предел! – ответил Фауш и, подойдя к товарищу, взял его стакан и осушил его до дна.

Енач познакомил Вазера с пастором Блазиусом и представил ему пастора Лоренца Фауша. Этот тоже учился когда-то в Цюрихе, и у Вазера осталось о нем воспоминание как об очень беспутном и бестолковом малом.

– Он играл в здешних событиях выдающуюся роль, – добавил Георг, дружески хлопая Фауша по плечу.

Отец Панкратий был, по-видимому, с обоими пасторами на дружеской ноге, а Фауш, обращаясь на этот раз к Вазеру, возбужденно продолжал:

– Так-то, цюрихский барин!.. В твоем благословенном Цюрихе ты чинно идешь к проповеди и, поднимая глаза от молитвенника, высматриваешь среди молящихся свою даму сердца, а я, горемычный ратник Божий, всегда с трепетом вхожу на амвон и каждую минуту жду, что кто-нибудь из моих прихожан всадит мне сзади нож в спину или пустит в меня пулю… Но, – добавил он, когда они вошли в дом, – довольно с меня! Сегодняшняя пуля решила мою судьбу… Чаша переполнена… Я получил наследство от моей тетки в Парпане, двести золотых гульденов… И теперь долой эту рясу! – И он взялся обеими руками за полы своего духовного одеяния.

– Погоди, брат, это мы вместе обсудим и устроим… – сказал Енач. – И моя чаша переполнилась сегодня до краев… Меня гонит из церкви не злая пуля, а доброе дружеское слово… Герцог Генрих прав, – обратился он к изумленному Вазеру, – меч и Библия несовместимы… Граубюндену сейчас нужен меч, и я слагаю с себя духовное оружие, чтобы без всяких колебаний взяться за мирское.

С этими словами он сорвал с себя рясу, снял со стены длинный меч и прикрепил его к своему тугому кожаному поясу.

– Черт побери, занятно! – громко смеясь, воскликнул монах. – И меня охота берет последовать вашему примеру. Но моя темная ряса больно крепка, из другого материала выткана и посолиднее будет ваших сюртучков, мои миленькие…

Блазиус, без малейшего удивления, но с явным несочувствием наблюдавший эту сцену, скрестил руки и торжественно молвил:

– А я пребуду на моем посту до конца, usque ad martyrium… и с Божией помощью спокойно приму мученическую смерть…

 
Нет в мире смерти слаще
Перед лицом врага!.. —
 

с горящими глазами пропел Енач.

– А я кондитерскую открою, – серьезно заявил Фауш, – и небольшую винную торговлю…

Он сел за стол, снял с пояса кожаный кисет и принялся считать свои деньги, раскладывая золотые небольшими горками.

Енач же обнял вошедшую в комнату Люцию и с горячей нежностью поцеловал ее:

– Ну вот, радость моя, твой Георг сбросил наконец с себя черную рясу, восстановившую против тебя твоих родных. Мы уедем отсюда, и тебе будет хорошо. Увидишь, каким счастьем и почетом окружит тебя твой муж…

Она вспыхнула от радости и с восторгом смотрела на возбужденное и искрившееся счастьем лицо Георга. Таким она никогда еще не видела его. И темная тревога, постоянно томившая ее, превращавшая ее жизнь на родине в ад, таяла в эти мгновенья в ее сердце…

– Вот, Георг, брат мой, – заговорил Фауш, сосчитавший наконец свои деньги, – вот тебе на коня и на латы – мой подарок ко дню твоего боевого крещения. Лучше я свой капитал поместить не могу… Мне и одной сотни гульденов хватит. – И он подвинул к Георгу половину своего маленького наследства.

Георг пожал протянутую ему короткую, широкую руку без особого, впрочем, волнения и сгреб золото в карман.

Вазер между тем подсел к отцу Панкратию. Его развязность, веселость, самообладание казались ему подозрительными. Он хотел присмотреться к нему поближе и убедиться, что это за человек. Но все его недоверие исчезло, когда он увидел, как горячо старик принимал к сердцу судьбу граубюнденцев, как верно он учитывал опасность создавшегося положения и как чутко улавливал признаки надвигавшейся грозы.

– Я боюсь, – говорил отец Панкратий, – что на этот раз за дело взялись власть имущие… Испанцы ли или граубюнденцы, все равно – они злоупотребляют простой, бесхитростной верой вальтеллинцев ради своих корыстолюбивых и властолюбивых целей… Горе им, они разжигают адское пламя, и кровь, которую они проливают, раньше или позже их же самих потопит в своих волнах… В Морбеньо говорили, что злодейская шайка Робустелли уже двинулась сюда. Дай бог, чтобы это оказалось вымыслом, но если это правда, имейте это в виду, господа, – сказал он, вставая и обращаясь к трем граубюнденцам, – протестантам нельзя будет ни одной минуты дольше оставаться в Вальтеллине.

– Верно! Панкратий прав, друзья мои, – заговорил тогда Енач. – Теперь ни минуты терять нельзя. Надо уходить отсюда… Мы скличем сейчас наших единоверцев и погоним наше духовное стадо вместе с женами и детьми через горы в Граубюнден…

Он открыл сундук и быстро вынул оттуда кучу бумаг. Одни он разрывал, другие запихивал в свои карманы.

Блазиус покачал головой, когда Георг заговорил о бегстве, и стал хмуро заряжать свое ружье, которое не забыл захватить с собой, порохом из своей огромной фамильной пороховницы, висевшей у него на боку. Затем он поставил ружье между колен и начал медленно и беспрерывно осушать стакан за стаканом, но крепкое вино нисколько не меняло холодного, спокойного выражения его глаз, не зажигало красками его бледного лица…

Вазер внимательно следил за ним, но наконец не удержался и заметил, что благородный напиток, поглощаемый пастором Блазиусом в таком количестве, может, пожалуй, броситься ему в голову и замутить ясность его духа, которая нужна будет друзьям в приближающиеся минуты опасности.

Старик презрительно взглянул на него, ответив просто и спокойно:

– Бог создал меня и дал мне силу – я все могу.

– Вот это слово христианина! – воскликнул монах, звякнул своим стаканом о стакан Блазиуса и протянул ему руку через стол.

Тем временем выплыл на небо месяц и облил верхушки вязов и густую листву фиговых деревьев ярким серебристым светом. Лунный свет, проникавший в большую широкую комнату сквозь узкие, с железными решетками окна, обрисовал их контуры на каменном полу.

Люция поставила на стол итальянскую железную масляную лампочку; потом подняла зажженный фитиль, и мигом вспыхнули еще три огонька в висячей лампочке, бросая красный отблеск на ее прелестное лицо, склоненное над приборами.

Ее невинный рот улыбался, она радовалась тому, что уедет из опостылевшей ей родной деревни со своим мужем, в которого верила, как в Бога… Вазер, зачарованный красотой молодой женщины, не сводил глаз с ее мягко освещенного лица, дышавшего неизъяснимо-трогательной детской доверчивостью.

Вдруг лампа сорвалась с потолка на пол и погасла. В окно грянул выстрел. Мужчины вскочили, словно их подбросило. Люция беззвучно упала навзничь – смертельная пуля поразила кроткую Люцию в грудь. Вазер с ужасом смотрел на прекрасное умирающее лицо, освещенное луной. Енач, стоя на коленях, держал ее голову в своих руках и плакал навзрыд. Отец Панкратий старался опять зажечь лампу.

Блазиус, взяв свое ружье, твердыми шагами вышел в ярко озаренный месяцем сад. Ему недолго пришлось искать убийцу.

Между стволами деревьев сидел на корточках человек с густыми, всклокоченными кудрями, скрывавшими его лицо, и, перебирая четки, стонал и молился. Подле него лежало еще дымившееся тяжелое простое ружье.

Блазиус без колебаний приставил дуло своего мушкета к его виску и прострелил ему голову насквозь. Затем повернул к себе его лицо и пробормотал:

– Так я и думал – Августин, юродивый Августин!

Он выпрямился и вслушивался несколько мгновений. Потом, осмотрев через ограду улицу, быстро пошел опять к дому. Сквозь ночную тишину он уловил смутный шум.

«Так, одна птичка прочирикала, – проговорил он про себя, – скоро прилетит их целая стая…»

В то же мгновение донесся из деревни пронзительный крик, и тотчас же загудел набат. Торопливо и смятенно выбивал тревогу церковный колокол. Блазиусу бросился тогда в глаза предательский свет лампы, он захлопнул плотнее ставни и вошел в дом с твердым намерением защищаться вместе с друзьями до последней капли крови. На улице уже гремели выстрелы, и скоро ворота затрещали под ударами дубинок. Фауш успел запереть их на засов и побежал наверх, чтобы выглянуть на улицу из слухового окошка. Блазиус опять зарядил свой мушкет и стал за решетчатым окном в кухне, выходившим на улицу, как за бойницей.

– Негодяи! – бросил он Вазеру, выходившему из отведенной ему комнатки со своим коротким кинжалом. – Но мы дешево нашей жизни не отдадим…

– Ради бога, пастор, – убеждал его Вазер, – неужели вы, служитель слова Божия, решитесь стрелять в людей?..

– Кто не внемлет слову Божию, должен его восчувствовать!.. – хладнокровно ответил старик.

Но тут Панкратий обеими руками оттащил его от окна.

– Да ты нас погубишь всех своим дурацким ружьем… Сейчас отсюда убирайтесь и бегите в горы…

– Господи помилуй! – раздался голос Фауша. – Их целая рать… они ломятся в ворота… Мы погибли!..

– Сейчас же бегите отсюда! – кричал патер под удары топоров, сыпавшихся на ворота.

– Хорошо, хорошо, ты прав! – сказал Блазиус и обеими руками стал таскать из кухни кучи хвороста и соломы, наваливая их между обеими дверями. – Мы проберемся задним ходом к леднику Бондаско, а оттуда в Бергенн… Фауш, скорее открывай все окна наверху, чтобы больше тяги было… И беги отсюда!

Фауш спустился вниз, нагруженный разными съестными припасами, которые успел собрать где попало, и тут только Вазер вспомнил о Еначе.

– Ну вот, теперь, Панкратий, дороги наши расходятся! – сказал старый пастор и пожал монаху руку через стену из хвороста и соломы.

Наружная дверь уже трещала, и дикий рев заглушал его слова.

– Тебе остается этот выход. Наше же бегство другим выходом прикроет огонь.

И с этими словами он зажег хворост.

– Назад, братья!

Когда огонь взметнулся высоким столбом, Енач появился на пороге с мертвым телом своей жены на руках. В правой руке его блестел длинный меч, в левой он легко держал мертвую Люцию. Казалось, он и не ощущал ее тяжести. Прелестная голова ее тихо покоилась на его плече, как голова спящей женщины. Он не хотел оставить ее мертвую на поругание. И, несмотря на весь ужас этой минуты, Вазер не мог оторвать глаз от его лица, неотразимого в безмолвной ярости и непримиримой скорби. Ангела мести напоминал ему в этот миг Енач, несущего безгрешную душу сквозь огонь. Это был не вестник светлого мира, а грозный вестник ужаса и печали…

В то время как они все убегали в горы через сад, отец Панкратий мужественно ждал мгновения, когда дверь разлетится в щепки. Тогда он высоко поднял правую руку с распятием и крикнул толпе, задыхавшейся от жажды крови:

– Куда вы? Матерь Пресвятая!.. Остановитесь, говорю вам… Или хотите сгореть вместе с еретиками… Огонь с неба сожрал их… Гасите, спасайте ваши дома!..

За его спиной ярче и шумнее разгорался костер. С нечеловеческими криками и ревом отпрянули назад испуганные люди, и поднялось неописуемое смятение. В одно мгновение распространилась легенда, что святой Франциск собственноручно расправился с еретиками в пасторском доме и самолично предстал потом перед верующими.