– Как ни странно, далеко не все. Многие держатся осторожно, не хотят становиться на чью-либо сторону. Многие из новых поддерживают Суллу. Среди тех, кто идет за мной, немало как людей знатных, так и голодных волков в стае. Есть еще народные трибуны, которые заявляют во всеуслышание, что не примыкают ни к каким партиям, а голосуют по собственному убеждению, но с ними-то все понятно: эти всегда проголосуют за дешевое зерно и поблажки для народа. Сбрасывать их со счетов нельзя – у них есть право вето.

– Значит, они могут ставить тебе палки в колеса?

Марий поднес ко рту чашу с вином:

– Трибуны не станут вмешиваться в наши с Суллой дела. Их сфера – городская жизнь. И даже если было бы иначе, вряд ли кому-то достало бы смелости пойти наперекор мне, когда мой легион стоит на Форуме. Мы – консулы, Сулла и я, и мы распоряжаемся всей военной силой Рима. Мы руководим сенатом, а не он нами. – Он снисходительно улыбнулся и сделал знак налить вина. Ему подали полную чашу.

– Что будет, если у тебя возникнут разногласия с сенатом или с Суллой? – спросил Гай.

Марий фыркнул:

– Обычное дело. Сенаторы должны принимать законы, добиваться их исполнения и строить империю. Существуют разные важные выборные должности – эдилы, преторы, консулы. Нас с Суллой избрал народ, и сенат этого не забывает. Консул, если того пожелает, может наложить вето на принятие любого закона, тогда все обсуждения прекращаются, а дело откладывают до конца года. Точно так же мы можем мешать и друг другу, хотя это случается нечасто.

– Но какое влияние имеет сенат на консулов? – не унимался Гай. – Может ли он ограничивать их власть?

Марий приложился к чаше и с усмешкой похлопал себя по животу.

– Сенаторы могут проголосовать против меня и даже лишить меня должности. Однако на деле мои сторонники и клиенты просто не допустят такого голосования, так что на протяжении года консул практически неприкосновенен.

– Ты говорил, что консула выбирают только на год, а потом он уходит с этого поста, – сказал Гай.

– Для сильных людей закон – штука гибкая. Наступает новый год, сенат требует сделать исключение, и меня переизбирают заново. Видишь ли, я нужен Риму, и все об этом знают.

Гай был рад, что Марий говорит с ним вполне доверительно. Теперь он лучше понимал, почему отец относился к этому человеку настороженно. Марий был непредсказуем, как молния в летнюю грозу, – никто не мог предвидеть, куда он нанесет очередной удар. Но сейчас дядя держал на ладони весь Рим, а Гай уже понял, что и сам хочет быть в центре событий.

Рев толпы они услышали задолго до того, как приблизились к городским воротам. Словно сокрушительная бесформенная волна он обрушился на них у границы Рима. Городская стража приблизилась к золоченой повозке, и Марий поднялся навстречу. В начищенных до блеска доспехах, они держались с подобающим случаю сдержанным достоинством.

– Назови себя, – потребовал один из них, – и скажи, какое у тебя дело.

– Марий, командир Первородного легиона. Я здесь, чтобы пройти триумфальным шествием по улицам Рима.

Стражник едва заметно покраснел, и Марий ухмыльнулся.

– Можешь войти в город, – сказал стражник, отступая в сторону и жестом приказывая открыть ворота.

Марий наклонился к Гаю:

– Согласно обычаю, я должен был испросить разрешения, но сегодня не тот день, чтобы кланяться городским стражникам, не сумевшим пробиться в легионы…

Он снова сделал знак, и над всем строем разнеслось пение рогов. Ворота открылись, и собравшаяся за ними толпа завопила от восторга. Волна шума ударила в легион, и вознице Мария пришлось крепко дернуть за поводья, чтобы кони двинулись дальше.

Первородный вступил в Рим.

– Выбирайся наконец из постели, если хочешь увидеть триумф! Все говорят, зрелище будет великолепное. Твои отец и мать уже оделись, сопровождающие собрались, а ты все нежишься!

Корнелия открыла глаза и потянулась, не замечая, что соскользнувшее покрывало обнажило золотистое тело. Ее служанка, Клодия, раздвинула оконные занавеси, впуская в комнату свежий воздух и солнечный свет.

– Смотри, солнце уже высоко, а ты даже не оделась. Как не стыдно спать голой. А если бы я была мужчиной или вошел твой отец?

– Отец бы не вошел. Он знает, что, когда жарко, я сплю голая.

Все еще зевая, обнаженная Корнелия поднялась с постели и потянулась, как кошка, выгибая спину и хватая в кулачки воздух. Клодия подошла к двери спальни и опустила засов на случай, если кому-то вздумается заглянуть в комнату.

– Думаю, ты сначала окунешься, – сказала Клодия, – а уже потом оденешься.

В ее голосе слышалась любовь, которую не могла скрыть никакая притворная строгость.

Корнелия кивнула и босиком прошлепала в купальню. Идущий от воды пар напомнил ей, что все в доме трудятся с самого рассвета. Корнелия даже испытала легкий укол вины, однако это чувство рассеялось, когда она перекинула ногу через край и со вздохом опустилась в воду. Ей нравилась эта утренняя роскошь, которой она предавалась, не дожидаясь предусмотренного домашним распорядком дневного купания.

Клодия последовала за ней с охапкой полотенец. Заряженная невероятной энергией, она, казалось, никогда не останавливалась. Посторонний и не принял бы ее за рабыню – ни одежда, ни манеры не выдавали ее положения. Драгоценности у нее были настоящие, а выбор одежды – богатый.

– Быстро! Вытирайся вот этим и надевай мамилларе.

Корнелия застонала:

– Эта повязка слишком тесна для такой жары!

– Зато через несколько лет твои груди не будут висеть, как пустые мешочки! – фыркнула Клодия. – Вот тогда и скажешь спасибо, что носила ее в свое время. Вставай! Вылезай из воды, ленивица! И не забудь прополоскать рот.

Пока Корнелия вытиралась, Клодия разложила ее одежду и открыла серебряные коробочки с краской и маслами.

– Надень вот это.

Корнелия подняла руки, и служанка опустила на нее длинную белую тунику.

Девушка пожала плечами, чтобы туника скользнула вниз, и села за стол, поставив перед собой овальное бронзовое зеркало.

– Вот бы завить волосы, – грустно вздохнула она, пропуская между пальцами густую, цвета темного золота, но – увы – прямую прядь.

– Тебе не пойдет, Лия. Да и некогда сегодня! Твоя мать и ее орнатрикс^[6] уже наверняка закончили. Мать будет тебя ждать. Так что сегодня не до ухищрений.

– Тогда нанеси немного охры на губы и щеки. Ты же не станешь мазать меня этими отвратительными свинцовыми белилами.

Клодия раздраженно фыркнула:

– Скрывать цвет лица тебе придется не раньше чем через несколько лет. Сколько тебе уже, семнадцать?

– Ты сама знаешь. Помнишь, как ты напилась на празднике? – улыбнулась Корнелия, стараясь не двигаться, пока служанка накладывала краску.

– Я веселилась, как все остальные. Выпить в меру – в этом нет ничего плохого, я всегда так говорила. – Клодия кивнула сама себе, растирая краски. – Теперь немного сурьмы вокруг глаз – пусть мужчины думают, что они темные и загадочные, – и займемся прической. Не трогай! Держи руки при себе, тогда и не размажешь.

Быстро и умело Клодия разделила темно-золотые пряди и собрала их сзади, открыв высокую, стройную шею Корнелии. Потом посмотрела на воспитанницу в зеркале и улыбнулась.

– Не пойму, почему твой отец до сих пор не нашел тебе мужа! Девушка ты красивая.

– Он сказал, что предоставляет мне выбрать самой, а мне никто пока не понравился, – ответила Корнелия, трогая заколки в волосах.

Клодия недовольно поцокала языком:

– Твой отец – хороший человек, но важно жить, как заведено. Давно бы нашел тебе молодого человека с хорошими видами на будущее. И был бы у тебя свой дом, и ты бы им управляла. Думаю, тебе бы понравилось.

– Когда это случится, я возьму тебя с собой. Иначе мне будет тебя не хватать, как… как наряда, который немного износился и вышел из моды, но все равно удобный, понимаешь?

– Как чудесно, дорогуша, ты выражаешь мне свое расположение. – Клодия легонько шлепнула Корнелию по затылку и повернулась, чтобы взять плащ.

Плащ представлял собой квадратный, доходивший до колен отрез золотистой ткани. Чтобы он выглядел эффектно, его нужно было правильно задрапировать. К счастью, Клодия занималась этим уже много лет и вдобавок ко всему прекрасно знала предпочтения Корнелии.

– Он красивый, но тяжелый, – пробормотала девушка.

– Как и мужчины, дорогуша, в чем ты скоро сама убедишься, – с хитрой усмешкой ответила Клодия. – А теперь беги к родителям! Надо выйти пораньше, чтобы занять хорошее место. Мы пойдем в дом одного из друзей твоего отца.

– Отец, тебе бы стоило это увидеть! – прошептал Гай.

Они шли по улицам, выстеленным темно-зеленым камышом. Надевшие самые лучшие, самые яркие одежды, горожане сбились в шумную, волнующуюся толпу. И эта толпа взирала на них горящими, полными зависти глазами и тянула к ним руки. Все лавки, как и предсказывал Марий, были закрыты, и казалось, целый город устроил праздник, чтобы поглазеть на великого полководца. Гай был поражен как количеством зрителей, так и их энтузиазмом. Неужели люди позабыли, что всего лишь месяц назад эти же самые солдаты оружием прокладывали себе путь по этим же улицам? Марий говорил, что они уважают и признают только силу, и доказательством его правоты служили восторженные крики, эхом разлетавшиеся по узким улочкам.

Посмотрев вправо, Гай увидел в окне красивую женщину, бросившую ему цветы. Он поймал цветок, и толпа разразилась одобрительными воплями.

Никто не встал на пути триумфаторов, никто не преградил им дорогу. Урок месячной давности определенно пошел впрок, и между зеваками и солдатами как будто стоял невидимый барьер. Мало-помалу даже на лицах самых суровых легионеров проступили улыбки.

Марий восседал как бог и, положив крепкие руки на подлокотники золотого трона, улыбался толпе. Раб у него за спиной поднял венок из позолоченного лавра над его головой, и тень упала на лицо триумфатора. Все смотрели только на него. Привыкшие к шуму битвы лошади не обращали внимания на крики и даже на цветочные венки, которые вешали им на шеи некоторые отчаянные смельчаки.

Гай стоял рядом с великим человеком, и его переполняла гордость. Оценил бы это его отец? Скорее всего, нет, подумал Гай, и в его душе всколыхнулась печаль. Марий прав: прожить такой день – все равно что прикоснуться к богам. Он знал, что будет помнить это событие до конца жизни, и видел то же в глазах окружающих. Воспоминание об этом празднике наверняка будет еще долго согревать их души в самые темные зимы грядущих лет.

Примерно на середине маршрута Гай увидел стоящего на углу Тубрука. Взгляды их встретились, и Гай ощутил соединявшие их невидимые узы. Тубрук поднял приветственно руку, и Гай ответил тем же. Этот обмен жестами сразу же привлек внимание к Тубруку – люди глазели на него и спрашивали себя и друг друга, какое отношение он имеет к триумфаторам. Тубрук кивнул, и Гай ответил, проглотив подступивший к горлу комок. От избытка чувств закружилась голова, и он ухватился за спинку трона.

В какой-то момент Марий подал знак, и на повозку поднялись двое мужчин с мешочками из мягкой кожи. Их руки нырнули в мешочки и вынырнули с пригоршнями серебряных монет. Металлические кружочки с профилем консула полетели в толпу, которая бросилась собирать их, выкрикивая имя благодетеля. Марий тоже опустил руку в мешочек и вынул пригоршню серебра. Монеты полетели по высокой дуге, и люди кланялись, подбирая дары. Марий довольно улыбался, а они благословляли его.

Из низкого окна Корнелия видела бурлящую массу людей, радуясь, что они не там, не в толпе. Ее сердце дрогнуло, когда Марий подъехал ближе, и она закричала вместе со всеми. Марий был красив, а город любил героев.

Рядом с полководцем стоял юноша, слишком молодой, чтобы быть легионером. Корнелия даже подалась вперед, чтобы рассмотреть его получше. Он улыбался, и его голубые глаза сверкнули в ответ на что-то, сказанное Марием.

Повозка катилась мимо. Корнелия увидела, как полетели монеты и как люди бросились их подбирать. Ее отец, Цинна, фыркнул и язвительно заметил:

– Пустая трата денег. Рим любит бережливых полководцев.

Корнелия не ответила – она не сводила глаз со спутника Мария. Красивый парень, но было в его манере держаться что-то особенное, неуловимое… Пожалуй, внутренняя уверенность. Как говорила частенько Клодия, нет в мире ничего привлекательнее уверенности.

– Теперь все матери в Риме будут гоняться за этим юным петушком для своих дочерей, – прошептала стоящая рядом Клодия.

Корнелия покраснела, а служанка вскинула брови и улыбнулась.

Шествие длилось еще два часа, но Корнелия уже потеряла к нему интерес.

К тому времени, когда они достигли Форума, краски и лица смешались в одно пестрое пятно, легионеры были усыпаны цветами, а солнце поднялось к зениту. Марий приказал вознице остановиться у ступеней сената. Цокот копыт по каменным плитам отразился гулким эхом, шум улиц постепенно откатился назад. Оглядевшись, Гай увидел солдат Суллы, охраняющих входы на площадь, и толпы горожан вдалеке за ними.

После буйства красочных толп на ведущих к центру улицах вид площади показался Гаю вполне будничным.

– Останови здесь, – сказал Марий и встал с трона, чтобы посмотреть, как выходят на Форум его люди.

Шеренга за шеренгой легионеры заполнили всю площадь – от ее дальнего края до ступеней сената. Человеческий голос не мог дать команду, которую услышали бы все, и потому протрубил рог. Подошвы сандалий ударили о камень, и все замерли, как один человек. Марий горделиво улыбнулся и стиснул плечо стоящего рядом племянника.

– Запомни, ради этого мы сражаемся за тысячи миль от дома.

– Сегодняшний день я не забуду никогда, – ответил Гай.

Сойдя с повозки, Марий подошел к белому быку, которого удерживали четверо солдат. Рядом сопел и рвался из пут здоровенный кабан с черной щетиной.

Марий принял тонкую свечу и зажег благовоние в золотой чаше. Легионеры склонили головы; консул вышел вперед с кинжалом в руке и, негромко приговаривая, перерезал горло обоим животным.

– Через войну и мор проведите нас всех в наш дом, в наш город, – произнес Марий и вытер клинок о шкуру быка, который упал на колени, взревев от боли и страха.

Вернув кинжал в ножны, консул обнял племянника за плечи, и они вместе поднялись по широким белым ступеням. Здесь сосредоточилось все могущество мира. Покатая крыша покоилась на колоннах, каждую из которых не обхватили бы и трое мужчин. Саму же крышу украшали статуи.

Лестница вела к громадным бронзовым дверям, рядом с которыми даже Марий выглядел карликом. Казалось, они предназначались для защиты от вражеских армий. Однако, когда Марий и Гай достигли верхней ступени, двери бесшумно открылись изнутри. Марий кивнул, а Гай едва сдержал благоговейный вздох.

– Идем, парень, к нашим правителям. Не подобает заставлять сенаторов ждать.

Глава 16

Они выехали на рассвете, и по дороге к морю Марк несколько раз с удивлением замечал, что старый гладиатор необычно напряжен. За все время пути ни тот ни другой не произнесли ни слова. Марк проголодался и умирал от жажды, но признаваться в этом не хотел. Про себя он решил, что если Рений не собирается останавливаться до самого порта, то и он первым ни за что не сдастся.

Наконец, когда в свежем деревенском воздухе потянуло запахом дохлой рыбы и водорослей, Рений остановил коня, и Марк увидел, что его спутник заметно побледнел.

– Я задержусь, навещу одного приятеля. А ты поезжай дальше, в порт, найди комнату. Там постоялый двор…

– Я с тобой, – объявил Марк.

Рений поиграл желваками и, пробормотав «как пожелаешь», свернул с мощеной дороги на проселочную.

Несколько миль дорога вилась через лес. Заинтригованный, Марк не отставал от старика, но и не спрашивал, куда они направляются, и только держал меч наготове на случай появления лесных разбойников. Впрочем, меч против лука, как он сам понимал, – оружие не самое лучшее.

Солнце, появлявшееся порой в просветах между зелеными кронами, уже клонилось к горизонту, когда путники въехали в небольшую деревушку. Домов в ней было не больше двух десятков, но все выглядели добротными и ухоженными. В загонах расхаживали куры, на лужках паслись козы на привязи. Эта мирная картина убедила Марка, что опасаться здесь нечего.

Рений спешился.

– Войдешь? – спросил он, подходя к двери.

Марк кивнул и взялся привязывать лошадей к столбу. Когда он закончил, Рений уже вошел. Марк нахмурился и, держа руку на рукояти кинжала, последовал за ним. Внутри было довольно темно, но при тусклом свете свечи и едва теплящегося очага он увидел, как Рений обнимает здоровой рукой какого-то старика.

– Это мой брат Прим. Прим, это тот мальчишка, о котором я упоминал. Едет со мной в Грецию.

Хотя старику было, наверное, не меньше восьмидесяти, рукопожатие у него оказалось крепкое.