Рядом с ней стояла девушка, совсем юная и тонкая, болезненного вида, с тёмными волосами, прехорошенькая, очень добрая на вид и… довольно печальная. Я не мог ничего понять. Очевидно, голос принадлежал молодой? Но вот заговорила старшая – и нечто вроде мороза пробежало по моей коже: голос принадлежал ей. Кому же это Иллофиллион наметил меня в пажи? Этим электрическим колесам, а не женским глазам, должно быть, никак не угодишь.

Старшая дама улыбнулась – точно дырочку просверлила в моём сердце – и вновь сказала:

– Будь моя воля и не мешай моё величайшее преклонение перед вами, доктор Иллофиллион, я бы запретила детям раньше семнадцати лет являться в Общину. Особенно таким нервным, как ваш спутник.

– Ничего, Наталия Владимировна, мой друг уже опередил многих. А главное, пришлось бы начать запрет с вас. Ведь вы-то приехали сюда, когда вам ещё не было семнадцати лет. И всё же вас приняли здесь с радостью, и жизнь здесь не повредила вам.

Иллофиллион представил меня обеим женщинам, назвав одну Наталией Владимировной Андреевой, а другую – леди Бердран.

– Через день всё равно будете звать меня Наталией, так что можете и не запоминать моего отчества, – сказала Андреева, протягивая мне руку. И какой изящной и приятной была эта рука! Я сразу почувствовал в ней друга и перестал бояться её глаз.

– Ну и шила же у вас вместо глаз! – заявила она мне.

– Бог мой, а я только что хотел сказать вам, что ваши глаза – электрические колёса! Должно быть, они на дне морском гвоздь отыщут. Я уже почувствовал, как вы просверлили меня ими, Наталия Владимировна!

– А я что же? – рассмеялась леди Бердран. – У меня ни шил, ни колёс нет, и дырочек сверлить не умею, к какому же рангу смертных причисляюсь я?

– Вы, леди, вы звезда удачи. Я уверен, что встреча с вами несёт всем удачу. И ваша печаль происходит от того, что вы у всех берёте скорбь и бросаете им взамен свою доброту.

– Пощадите, Иллофиллион! Вам надо было вашего друга купать сразу в нижнем озере, – расхохоталась Андреева.

Иллофиллион взял меня под руку, весело посмотрел на дам, ещё веселее засмеялся, назначил им встречу в столовой и побежал, увлекая меня за собой, как бегают школьники.

Опять мне пришлось поразиться. Положительно с моим водворением в Общине я только и знал, что удивлялся. Иллофиллион, такой серьёзный, степенный, так редко смеявшийся, а только улыбавшийся, был здесь совсем другим. Я не мог себе представить, что Иллофиллион может бегать и шалить со мною, как мальчик.

Через несколько минут я взмолился и попросил Иллофиллиона перейти на самый медленный шаг. От моего прохладного купания не осталось и следа. Я был мокрым, и пыль набилась в мои сандалии, Иллофиллион же имел вид только что вышедшего из гостиной.

– Не огорчайся, Лёвушка, привыкнешь к климату и выучишься ходить и бегать так, чтобы не подымать пыли. Иди, поменяй свою одежду, прими душ, скажи Яссе, он тебе поможет. Я буду здесь тебя ждать.

Иллофиллион сел в тень на скамью возле крыльца, и не успел я подняться на верхнюю площадку, как он уже оказался окружённым большим кольцом людей.

Ясса посоветовал мне принять холодный душ, что я с восторгом исполнил, дал мне свежий хитон и сандалии и сказал, что утром все ходят в одном легком хитоне и только к обеду надевают два. Обед бывает здесь рано, в два часа.

Я удивился, как можно обедать в самый зной, но не сказал ничего. Ясса же, точно поняв мои мысли, объяснил мне, что утренняя столовая, куда мы пойдём сейчас, – западная. Обеденная – в самом конце сада, у речки, она северная, открытая, обвитая вся лианами и плющом, а чайная – на восточной стороне парка, у самой скалы. Жарче всего не в обеденной столовой, зелень которой всё время поливают водой и где дует ветер вееров, а в чайной, где даже устроен в скале грот для тех, кто плохо переносит жару. В гроте всегда прохладно, и многие даже занимаются там в полуденный зной.

Я сошёл вниз как раз с ударом гонга. Иллофиллион познакомил меня с некоторыми из своих собеседников, взял меня под руку, и мы пошли всей группой к столу.

Я посмотрел по сторонам с беспокойством, думая, что мои новые знакомые дамы запаздывают к завтраку. И здесь мне был уготован сюрприз. С противоположной стороны парка шли Андреева и леди Бердран. Очевидно, была ещё другая, кратчайшая дорога от реки прямо в парк.

Теперь я мог лучше рассмотреть обеих дам. Андреева шла довольно тяжёлой походкой, свойственной полным людям. Её глаза на самом деле походили на электрические шары. На меня она снова произвела впечатление намагниченного человека. Мне казалось, что её спутница умышленно держится подальше от неё. Леди Бердран улыбнулась нам и села за соседний стол, где уже сидел немолодой человек, очень красивый, живой, с прекрасными манерами, бритый. Я принял его за француза. Он приветствовал свою соседку, ловко подставил её кресло и сел сам только тогда, когда она опустилась в кресло и придвинулась удобно к столу.

Иллофиллион сказал мне, что этот человек поляк, простой рабочий, добившийся самостоятельными усилиями высшего образования и принимавший участие в борьбе за освобождение своей родины. Имя его – Ян Синецкий, он не первый раз уже здесь.

Возле Андреевой я увидел человека небольшого роста, с прелестными, добрыми и детски наивными глазами. Окладистая серо-седая борода и такие же кудрявые волосы в сочетании с большими близорукими синими глазами – весёлыми и юмористически-плутоватыми – всё было на этом лице красиво и обаятельно, и очки ему шли. Щёки у него были розовые, губы красные, зубы перламутровые, и весь он мог бы быть моделью для статуи добряка. Улыбка почти не сходила с его губ, и одет он был в лёгкий, безукоризненно белый костюм из тончайшего шёлка. От него так и веяло чистотой и аккуратностью, что ещё резче подчеркивало его контраст с сидящей рядом Андреевой.

Грубо высеченные черты волевого лица, необычайная живость глаз и пристальность взгляда, какая-то суровая сила, исходившая от нее, составляли полную противоположность с образом её соседа. Было заметно, что она не склонна уделять особого внимания своей внешности. Кружевная белая косынка, покрывавшая её волосы, была наброшена небрежно. Платье было измято, книга, которую она держала в руке, потрепана, из зонтика торчали две обнажённые спицы. Обе эти фигуры, такие разные, поглотили сразу моё внимание. Каждая из них показалась мне обаятельной по-своему, и я подумал, что как бы разно ни мыслили эти люди – они могут сообща решать какую-то задачу жизни и вливаться в её гармонию, дополняя друг друга.

Я только было хотел спросить Иллофиллиона, не являются ли они мужем и женой, как услышал громкий и весёлый смех Андреевой, которая сказала Иллофиллиону через стол:

– Я же говорила вам, Иллофиллион, что вашего чудо-шило-графа надо было сразу купать в холодном озере. Он уже нашёл тему для своего будущего романа, и бедный мистер Ольденкотт попал первым в его герои.

– Не думаю, Наталия Владимировна. Лёвушка так напуган вами, что скорее будет искать темы для своих произведений в других секторах Общины, – юмористически поблескивая глазами, ответил Иллофиллион.

Несмотря на внешнюю грубоватость, от Андреевой так и веяло мощью доброжелательства, когда она смотрела на меня. Я как-то сразу с ней сдружился внутренне, чему и сам теперь удивлялся. Впервые я ясно понял, что у Андреевой не было чувства внешнего такта; но её мудрость была выше, чем у всех, кто сидел с ней рядом. Я улыбнулся и, нисколько уже не боясь её глаз, сказал:

– Не знаю, что было бы, если бы Иллофиллион приказал мне искупаться в холодном озере. Но тёплое озеро породило во мне одно желание: сделаться вашим пажом.

Не только Иллофиллион, Ольденкотт, Синецкий и леди Бердран, но и те, кто сидел за нашим столом подальше, не могли удержаться от смеха. Кастанда, подошедший к Иллофиллиону спросить, какой диетический стол он мне назначит, смеялся до слёз. Наталия Владимировна выждала, пока её соседи успокоились, и снова сказала своим чётким, резковатым голосом, необыкновенно молодым для её лет:

– Лёвушка, запомните хорошенько этот день и этот смех. Он мне будет большим оправданием, когда Али приедет сюда и спросит меня, что я сделала для человека, пожелавшего добровольно стать моим пажом. Общий смех моих друзей говорит о том, в какой тирании я держу моих юных приятелей. Но кончается дело всегда так, что юные приятели забирают меня в лапы, и я служу им объектом для их проказ либо забав.

Я мало понял, что скрывалось за общим смехом и в чём состояла соль слов Андреевой. Иллофиллион, весело поглядывая на меня, предложил мне съесть салат из зелени, потом какую-то особенно вкусную кашу и, наконец, очередь дошла до прекрасного кофе, по которому я соскучился за долгое время нашего путешествия, поскольку везде нам предлагали какао или шоколад.

Рядом со мною сидел высокий, стройный, гладко выбритый молодой человек – мистер Черджистон. Будучи математиком по образованию, он в данное время занимался историей. Он тоже был в Общине впервые и приехал сюда несколько дней тому назад. Я почувствовал, что он ещё не освоился здесь. Мистер Черджистон имел от кого-то письмо к Иллофиллиону, о чём я тут же сказал моему другу.

– Да, я знаю, мистер Черджистон, ваш друг писал мне ещё в Константинополь, что направляет вас сюда. Он просил меня быть вам руководителем здесь, что я с большой радостью беру на себя. Ананда тоже говорил мне о вас. Я привёз вам от него письмо и небольшую посылку, – ласково ответил он англичанину.

Никогда не забуду, что произошло с молодым человеком, когда он услыхал, что Ананда прислал ему письмо и посылку. Выдержанный, строгий англичанин вздрогнул, покраснел, уронил вилку и салфетку и с глазами, полными слёз, чуть слышно сказал:

– Неужели Ананда сам написал мне письмо?

– Да, мистер Черджистон, и не только сам написал, но и дал мне подробные указания, как подготовить вас к встрече с ним. Когда он сюда приедет, вы должны быть готовы его сопровождать в далёкое и долгое путешествие. Ананда просил меня передать вам, чтобы вы постарались побороть свою застенчивость, потому что вам придётся много жить в больших суетных городах, среди людей, в постоянном общении с ними.

– Очевидно, мне не суждено жить так, как мне бы хотелось, – вздохнул мистер Черджистон. – Я мечтал о монашестве, а попаду в мир, да ещё в суету. Но, чтобы следовать за Анандой, я рад идти каким угодно путём.

Завтрак закончился, мы поклонились нашим соседям и новым знакомым и вместе с англичанином поднялись в наши комнаты.

– Я очень прошу вас, доктор Иллофиллион, и вас, Лёвушка, зовите меня Альвер, – сказал Черджистон. – Так звали меня самые дорогие мне люди. И я бы очень хотел слышать от вас обоих именно такое обращение.

– Прекрасно, Альвер, мы так и поступим, – передавая ему письмо и посылку, сказал Иллофиллион. – И если это не нарушает вашей программы дня, приходите через полчаса в парк, к дальнему пруду у столетних пальм. Я намерен привести Лёвушку к подножию гор, ближних, зелёных, и познакомить его немного с окрестностями, а заодно и с ботаникой немного.

– Как я счастлив, что вы возьмёте меня с собой! Я буду у пальм через полчаса.

Альвер вышел, унося с собой драгоценное письмо и небольшой ящик, довольно тяжёлый.

– Альвер очень многое выстрадал в своей жизни, – сказал мне Иллофиллион, когда мы вооружились лопатами, огромными войлочными шляпами, ножом и сумкой и вышли в сад. – Его жизнь до последних двух лет была сплошным ужасом в семье мачехи и её детей, которых он содержал, работая без отдыха. Юноша уже готов был прийти в отчаяние, когда его встретил один из учеников Ананды. Он привёл его к Ананде, когда тот был проездом в Дувре, и с тех пор Альвер ожил, Ананда же помог ему и сюда добраться.

– Ах, Иллофиллион, как трудно мне здесь собрать внимание. Я хотел бы сразу увидеть всех, кто здесь живёт. А выходит, что, чуть взгляну на одного, – и увязну в нём, забыв обо всех остальных. До сих пор я умел так сосредоточиваться, чтобы и человека – даже очень замечательного – видеть, и не упускать из поля зрения всего окружающего. Здесь же моего внимания едва хватает на какое-либо одно лицо.

– Это не потому, Лёвушка, что ты стал рассеянным. А только потому, что внимание твоё сконцентрировалось; и сам ты стал более тонко и глубоко воспринимать эманации и вибрации встречаемых людей. Твой организм закалился, его психические и физические качества усовершенствовались по сравнению с тем, что было раньше, и теперь ты глубже видишь сущность человека.

Если ты вспомнишь свои ощущения от встреч с людьми со времени твоего отъезда из К., ты отметишь, как тебя постоянно разбивали токи, исходившие от людей. Даже от общения с такими высокими и светлыми личностями, как Али, Флорентиец, Ананда, тебя постоянно приходилось подкреплять концентрированными соками лекарственных растений в виде конфет, пилюль, капель. Теперь же ты и не вспомнил о существовании всех этих средств даже в таком необычном событии, как встреча с Андреевой. А между тем именно она могла бы подействовать разрушающе на твоё спокойствие. И это ещё может случиться в дальнейшем. Заметил ли ты, что американка, давно уже живущая рядом с ней, старается держаться на некотором отдалении от Наталии Владимировны? Возле Андреевой с самого её детства все окружающие испытывали беспокойство, а предметы плясали, как только она к ним приближалась. Её и сейчас не впускают в физиотерапевтические кабинеты. Электрические приборы от одного её приближения портятся, не выдерживая той колоссальной мощи электричества, которую излучает её организм. В ней обнажены все её психические силы. Она из тех, внезапно обновленных людей, в ком Вечность сразу поглотила их животное начало и возвратила им все их прежние таланты и знания. Но в ней нет гармонии сил божественного огня с огнём земли. Последний вырывается из неё вспышками, хотя всегда огонь Света его превосходит и подавляет. Но из-за того, что в ней нет гармонии этих двух огней, она и сама подвержена вспышкам раздражения, и других может заражать неустойчивостью. И всё же ты остался перед нею в полном самообладании, хотя она увидела и прочла в твоей ауре все твои особенности.

К нам подошёл Альвер, которого мы уже несколько минут поджидали, стоя среди совершенно сказочной красоты, в тени столетних пальм, окружавших пруд и отражавших в нём свои огромные кроны. По воде плавали белые и чёрные лебеди, а между пальмами стояли небольшими кучками розовые фламинго и ещё какие-то никогда мною не виданные прежде птицы.

Вдали среди пышной зелени виднелось несколько домиков и расхаживали, важно распуская чудесные хвосты, белые павлины. Мимо нас проходили люди в белых коротких одеждах. Все они, очевидно, хорошо знали Иллофиллиона, как и он их. Я поражался его памяти. Каждого он приветствовал по имени, каждому задавал вопросы совершенно разные. Но результат этих вопросов был всегда один и тот же: лица людей озарялись, на них, точно луч света, мелькали радость и бодрость.

Пока мы медленно проходили по тенистому парку, я мысленно вздыхал: какой колоссальный разрыв был между мною и Иллофиллионом в наших знаниях, силах, талантах, наконец, в силе любви! Где мог брать Иллофиллион такой неугасимый костёр этой любви, чтобы не расточить и не опустошить сердца теми потоками внимания и теплоты, которыми он буквально насыщал каждого, кто нам встречался?

– Ну, Лёвушка, в Общине нет места унылым мыслям. Сюда попадают только те, кто победил в себе все привычки отрицать и скорбеть, унывать и жаловаться. Брось всякого рода сомнения и приготовься к первому опыту пустыни. Как только мы выйдем из тени парка – зной набросится на нас со всех сторон.

Иллофиллион надвинул мне глубоко на голову мою огромную войлочную шляпу и спустил сзади на плечи вуаль, которой я даже не заметил на шляпе. И действительно, лишь только мы все втроём шагнули за калитку сада, я сразу же почувствовал себя словно в огненной печи. Я оценил внимание Яссы, давшего мне высокие закрытые сандалии на толстенных подошвах. Песок, которого я случайно коснулся, был горяч, как угли. Пот лил с меня градом, вся моя одежда становилась мокрой, тут же высыхала, снова взмокала; от меня шёл пар. Я так ошалел, что едва доплёлся до подножия гор, с которых там и сям катились ручьи и били ключи, орошая прекрасную растительность, траву и цветы. Иллофиллион показал мне несколько кустов дикой ежевики, громадной, спелой, ветви которой под тяжестью ягод свисали вниз. Я набросился на неё и говорил, что в жизни ничего вкуснее не едал.

– Ну, а дыня? Разве ты не мудрец? – смеялся Иллофиллион.

Внезапно я вскрикнул, чуть не наступив на выползшую из-под моих ног змею.

– Это не змея, – сказал Альвер, преспокойно беря в руки отвратительно шипевшего гада. – Это уж, Лёвушка, он безобидный. Вот на днях я действительно был потрясён странствующим укротителем змей, которого Кастанда велел накормить обедом, и он, в благодарность, показал нам целый спектакль со своими кобрами и с большой гремучей змеёй. Змеи повиновались его заунывной игре на дудочке, сначала изображали нечто вроде танца, вытягиваясь вверх и качаясь на своих хвостах, что лично мне было отвратительно. Потом они стали все сразу набрасываться на своего хозяина. Многие из нас перепугались, думая, что хозяин будет задушен своими змеями. Но он преблагодушно продолжал играть, а змеи повисли на его шее, руках, ногах и бедрах, как шевелящиеся ожерелья. Я смотрел на это как зачарованный и не мог постичь, в чём же заключалась власть человека над этими чудовищами, укус даже одного из которых означал неизбежную смерть через несколько минут.