Вслушиваясь в ночные звуки, Томас подождал еще некоторое время, потом медленно стянул одежду.

С утра Томас гадал, спросит ли доктор о звуках, которые разбудили его среди ночи? Однако за завтраком доктор выглядел рассеянным и молчаливым и не отрывал глаз от газеты. Он почти не взглянул на Томаса, когда тот присоединился к семейству за столом.

После смерти отца и закрытия семейного дела теперь, когда он жил в своего рода пансионе, никому не было до Томаса дела.

Власть и влияние, которые он воспринимал как естественное наследство, ушли в небытие. Пока отец был жив, Томас ощущал себя принцем, наслаждаясь солидным комфортом семейного гнезда и не переставая восхищаться материнским причудам.

До смерти отца его леность и нерадивость были предметом постоянных дискуссий между учителями, которые становились особенно горячими в конце семестра, когда выставлялись оценки. Некоторые учителя из последних сил сражались с его нежеланием учиться, другие без устали его бранили. Все вместе они делали его каждодневное пребывание в школе невыносимым.

Таким оно и осталось, но по другой причине. Теперь учителя махнули на Томаса рукой. Им больше не было дела до того, понял ли он формулу или украдкой заглянул в тетрадь товарища. Никто не просил его учить стихотворения наизусть, хотя втайне он начал получать удовольствие от творений Эйхендорфа, Гёте и Гердера.

То, чем они с Вильри занимались в его комнате, не было основано на душевной привязанности. Томас понимал, что в будущем Вильри выбросит этот эпизод из головы. Их спонтанная интимная связь была не только тайной и запретной, но и маскировалась равнодушием, которое они демонстрировали в течение дня. После обеда или по воскресеньям они с Вильри никогда не искали общества друг друга.

Томас с трудом удерживался от того, чтобы не дерзить учителям, даже тем, кого раньше терпел. Он кичился тем, что третировал герра Иммерталя. Одноклассники обожали выслушивать его насмешливые замечания и наслаждались униженным видом учителя. Когда герр Иммерталь жаловался директору, тот писал его матери, а она, в свою очередь, писала Томасу, что, будь жив его отец, он не одобрил бы поведения сына. А поскольку отец назначил ему двух опекунов – герра Крафта Тесдорфа и консула Германа Вильгельма Фелинга, – она будет вынуждена, если жалобы не прекратятся, просить их о содействии.

Томас обнаружил, что в классе, кроме него, есть ученики, которые также обнаруживали интерес к поэзии. Большинство из них вели себя так тихо и скромно, что в младших классах он их почти не замечал. И ни один из них не принадлежал к видным фамилиям Любека.

Теперь, когда учеба приближалась к завершению, эти юноши говорили только о критических эссе, рассказах и стихах. То, что они предпочитали Вагнеру Шуберта и Брамса, его не смущало; он был готов наслаждаться Вагнером в одиночку. Все они мечтали писать для литературных журналов, увидеть свои творения опубликованными. С легкостью редактируя их вирши, Томас вскоре стал для них своего рода наставником. Несмотря на то что они были ровесниками, эти юноши смотрели на него снизу вверх. Его знание немецкой поэзии было для них куда важнее его отвратительных выходок на уроках. И хотя он находил некоторых весьма привлекательными, Томас больше не отваживался посвящать стихи сверстникам.

В то время как большинство его одноклассников не собирались покидать Любек, Томас знал, что, окончив школу, уедет. После продажи семейного дела для него в Любеке не было места. Он часто гулял по городу, спускался к докам, покупал в кафе «Нидереггер» марципаны из бразильского сахара, зная, что скоро оставит эти улицы и они будут жить только в памяти. С Балтики задувал холодный ветер, и он понимал, что скоро оставит в прошлом и его.

Мать и сестры регулярно ему писали, но Томас чувствовал в их письмах больше умолчаний, чем откровений. Их тон был слишком формальным. Это давало Томасу возможность отвечать им так же холодно, не упоминая о своих школьных подвигах. Он знал, что мать получает из школы отчеты о его успеваемости, впрочем, в ее письмах о них не было ни слова.

Первый звонок о том, что задумали для него мать и опекуны, прозвучал, когда он навещал тетю Элизабет. Во время визитов племянника она говорила только о былом величии семьи Манн и тех оскорблениях, которые вынуждена терпеть от лавочников, мельников, галантерейщиков и жен людей, которых всю жизнь презирала.

– А теперь еще и это, – печально говорила тетя. – Еще и это.

– Что – это? – спросил Томас.

– Тебе ищут работу конторского служащего. Конторщика! Сыну моего брата!

– Я так не думаю.

– Ты не можешь похвастаться успехами в школе. Все давно махнули на тебя рукой. Люди только и знают, что пенять мне на твое поведение. Какой смысл и дальше торчать в классе? А значит, быть тебе конторским служащим. Или у тебя есть идеи получше?

– Никто при мне об этом не упоминал.

– Наверное, ждали, когда договорятся.

Томас посылал брату свои стихотворения, и тот выражал восхищение некоторыми из них, хотя Томас не отказался бы выслушать более подробный разбор рифм и образов. Однако не это, а пассаж в самом конце письма от Генриха заставил его подскочить на стуле: «Мне сказали, что вскоре ты оставишь Любек, променяв парту на конторский стол. Раз существуют земля, вода и воздух, должен быть и огонь. Поэтому для тебя это хорошая новость».

Он написал Генриху, прося объясниться, но тот ему не ответил.

Однажды, вернувшись из школы, Томас застал в маленькой гостиной доктора Тимпе консула Фелинга. Грозный консул не кивнул ему, не подал руки, и Томас успел испугаться, решив, что им не удалось сохранить в тайне их с Вильри полуночные забавы.

– Это делается с согласия твоей матери. Все уже решено. Думаю, твой отец был бы доволен. Вряд ли твои учителя расстроятся, если ты их покинешь.

– Что решено?

– Через несколько недель ты приступишь к работе в страховой конторе Шпинеля в Мюнхене. Это должность, которой могут позавидовать многие молодые люди.

– Почему мне не сказали раньше?

– Я говорю сейчас. В школу можешь не возвращаться. Убедись, что доктор Тимпе не имеет к тебе претензий. И не забудь до отъезда в Мюнхен нанести визит тете.

Консул устроил его переезд в Мюнхен. Поскольку в письмах мать ни разу не упоминала о его предстоящей работе в страховой конторе, он не сомневался, что убедит ее отказаться от этой мысли. Среди писем, которые он получал из дома, одно привлекло его внимание. Словно о чем-то само собой разумеющемся Лула писала, что Генрих получает от матери ежемесячное содержание.

Томас знал, что продажа семейного дела принесла его матери немалую сумму, но он полагал, что все деньги куда-то вложены и мать живет на проценты. Раньше ему просто не приходило в голову, что этими деньгами могут пользоваться Генрих, он сам и его сестры.

Но Генрих теперь обитал между Мюнхеном и Италией. Он выпустил первую книгу, публикацию которой, по словам Лулы, оплатила мать; его рассказы печатались в журналах. Сестра считала, что поддержка матери позволила Генриху посвятить себя литературной карьере и безбедно жить в Италии, производя впечатление человека, совершенно довольного жизнью.

Томас жалел, что в переписке с матерью редко упоминал о школьном журнале и стихотворениях, которые там опубликовал. Ему следовало объяснить ей, как он предан литературе и как ценят друзья его сочинения. И тогда ему было бы куда проще просить ее выделить ему содержание, чтобы жить, как старший брат.

Томас сложил все, что успел написать и опубликовать, в аккуратную папку, намереваясь передать ее матери. Она поймет, что, в то время как Генрих пишет обычные рассказы, Томас – поэт в духе Гёте и Гейне. Он верил, что мать будет впечатлена.

По приезде в Мюнхен Томас надеялся, что мать в первый же вечер объяснит ему, что представляет собой работа в страховой конторе, ради которой ему пришлось оставить школу. Однако в тот вечер они говорили о чем угодно, только не о причине его приезда.

Внешний вид матери его удивил. Юлия до сих пор носила черный, но теперь одевалась явно не по возрасту. Даже ее прическа с челкой и сложной системой гребней и зажимов больше подошла бы женщине помоложе. Она красила лицо, а помаду, как она гордо призналась сыну, заказывала в Париже. Зайдя в ее спальню, Томас заметил, что косметикой уставлен весь туалетный столик. Юлия с Лулой, которая успела превратиться в хорошенькую девушку, на равных обсуждали наряды и, к изумлению Томаса, мужчин, которых собирались пригласить на ужин в качестве потенциальных ухажеров для одной или другой.

На следующий вечер, который Томас надеялся посвятить серьезному разговору с матерью, Юлия с Лулой только и говорили о званом обеде, на котором не присутствовали, но где все дамы были в платьях новой длины.

– Вряд ли это новшество приживется, – заметила Юлия.

– Но так все носят, – сказала Лула. – И только мы плетемся в хвосте.

– Нам следует это исправить.

– Как?

– Будем как все. Я никогда не гналась за модой, но, если ты считаешь, что так правильно, я прислушаюсь. В Любеке я сама устанавливала моду.

Томас решил, что пора прогуляться. Весна в Мюнхене выдалась теплая. Хорошо, что Генрих в Италии и он может самостоятельно исследовать город. Улицы были полны прохожих, люди сидели на верандах кафе. Он нашел место, где мог незаметно разглядывать толпу.

Время шло, и Томас замечал, что совершенно не скучает по Любеку. Даже посреди летней жары в тамошнем воздухе чувствовалась прохлада. Там было принято отводить глаза, встречая взгляд незнакомца. В Любеке никто не выходил из дома после шести, даже летом. Люди жили в вечном ожидании зимы. Они чувствовали себя счастливыми только по дороге в церковь на чудовищно долгую службу, которую проникающие повсюду звуки органных прелюдий Букстехуде делали еще тоскливее. Томас чувствовал отвращение к холодному северному протестантизму и весьма слабый интерес к любекской торговле. В Мюнхене встретить на улице священника можно было так же часто, как полицейского, и выглядели святые отцы при этом так, словно праздно шатались по городу. Это было легкое, веселое место, и Томас строил планы после разговора с матерью поселиться в Мюнхене и жить в свое удовольствие.

Ему приходилось и раньше бывать в мюнхенской квартире Юлии, но он все еще удивлялся, замечая в куда менее вместительных комнатах мебель из Любека и даже вещи из дома его бабки. Рояль матери заполнял почти половину гостиной. Томасу казалось, что столы и кресла, картины и канделябры из Любека здесь только смущали общий покой и выглядели комично, совершенно не вписываясь в интерьер.

Его мать по-прежнему считала нужным подчеркивать свою особость и заграничный лоск, обставляя квартиру в стиле принцессы в изгнании, но правда была в том, что Юлия потерпела поражение. Она понимала, и не скрывала этого от детей, что социальный успех, которого она рассчитывала достичь в Мюнхене, ускользнул от нее. Каждый вечер в городе давались званые обеды и вечера, на которые ее не приглашали.

В ней словно погас внутренний огонь, уступив место меланхолии и неумеренной обидчивости. И если в былые дни в Любеке она отнюдь не находила местное общество занятным и легкомысленным, теперь и сама Юлия обнаруживала склонность раздражаться по пустякам. То почтальон опаздывал, то покупку доставляли не утром, а после обеда, то хороший знакомый не считал нужным пригласить ее в свою ложу, то какой-нибудь из ее собственных детей, к несчастью для Томаса, вел себя не так, как ей бы хотелось.

Гуляя по Швабингу, где была квартира его матери, Томас открывал для себя новый мир. Молодые люди, похожие на художников или писателей, уверенно шагали по улицам, ведя громкие беседы. Он гадал: так было всегда или он начал замечать их только в последний приезд? Компании за столиками недавно открытых кафе были поглощены разговорами. И хотя эти люди были всего лишь на несколько лет старше Томаса, они принадлежали к другому миру. Он подмечал в них некоторые странности, например сочетание небрежного кроя одежды со старомодными прическами. При встречах и расставаниях юноши обнаруживали превосходные манеры, однако их смех отличался развязностью, к тому же позволял им демонстрировать зубы, неприлично испорченные табаком. Юноши казались легкомысленными, но внезапно становились серьезными, лениво откидывались на спинку стула, тут же подаваясь вперед и поднимая палец в прокуренном воздухе, чтобы подчеркнуть свою мысль.

Томас прислушивался к разговорам. Некоторые из молодых людей были журналистами, другие – критиками, третьи преподавали в университете. На улицах он встречал группы по двое-трое с папками в руках. Это художники, думал он, на пути в класс, мастерскую или галерею. Они вели себя так, словно не только этот город, но и будущее принадлежало им.

В первую неделю Томас гулял по улицам после ужина, возвращаясь поздно и надеясь, что никого не разбудил. И каждый вечер, когда решал наконец отправиться домой, он ощущал отчаянное одиночество. В кафе он был отгорожен от мира, который так его манил. Интересно, знает ли Генрих здесь хоть кого-нибудь? Прочти эти гении его юношеские стихи, они ни за что не взяли бы его в компанию. Молодые люди выглядели такими ироничными, такими космополитичными, что его безыскусная любовная лирика вызвала бы у них насмешку. Ему было нечем с ними поделиться. Томас ощущал себя незрелым и наивным школьником, но от этого желание стать частью их мира не ослабевало.

Дома за ужином разговоры крутились вокруг нарядов и мужчин. Томас был уверен: будь жив отец, тот непременно заметил бы, что это не самые подходящие темы для застольных бесед и что к расширению круга знакомств его дочерей следует подходить более ответственно.

Однажды вечером, когда он уже не мог выносить разговоров о новых знакомых, Томас не выдержал.

– Надеюсь, что никогда не увижу никого из этих господ. Они похожи на кассиров в банке.

Сестрам не понравилось его замечание. Мать смотрела прямо перед собой.

Однажды вечером, поднявшись в спальню, Томас обнаружил на кровати конверт, в котором лежал фирменный бланк страховой конторы Шпинеля: в понедельник ему надлежало явиться на службу, где круг его обязанностей будет определен. Вероятно, конверт оставила мать. И поскольку до означенного срока оставалось пять дней, он решил, что медлить, откладывая серьезный разговор, больше нельзя.

На следующий вечер, когда сестра отправилась по магазинам, а слуга повел Виктора в парк, он услышал, как мать играет Шопена. Собрав свои стихотворения и несколько прозаических отрывков, он спустился в гостиную и тихо присел в углу.

Закончив, Юлия встала с усталым видом.

– Нам нужна квартира побольше или приличный дом, – сказала она. – Здесь все так скученно.

– Мне нравится Мюнхен, – заметил Томас.

Она отвернулась к роялю, словно не расслышала, и принялась листать ноты. Томас подошел к ней и встал сзади.

– Это мои сочинения, – сказал Томас, – некоторые из них опубликованы. Я хочу посвятить свою жизнь литературному труду.

Его мать продолжала листать ноты.

– Большинство из них я читала, – сказала она.

– Я не знал.

– Генрих присылал их мне.

– Генрих? Он никогда об этом не упоминал.

– Возможно, это к лучшему.

– Что ты имеешь в виду?

– Генрих о них весьма невысокого мнения.

– Он писал мне, что восхищается некоторыми из них.

– Очень мило с его стороны. Мне он писал совершенно обратное. Я могу показать его письма.

– Он поддержал меня в моем намерении.

– Неужели?

– Мне найти его письма?

– Не думаю, что это необходимо, теперь у тебя есть работа. Ты приступаешь с понедельника.

– Я литератор, и я не желаю служить в конторе.

– Я могу прочесть тебе то, что он писал, чтобы ты опустился с небес на землю.

Юлия вышла их комнаты. Вернулась она со стопкой писем, села на диван и принялась перебирать конверты.

– Вот! Оба. В первом он описывает тебя как «юную любящую душу, раздираемую чувственностью». Во втором письме Генрих называет твои стихи «женоподобным сентиментальным рифмоплетством». Хотя мне понравились некоторые, поэтому я нахожу его суждение слишком строгим. Возможно, какие-то стихотворения и ему пришлись по душе. Когда я прочла эти письма, то решила, что пришло время определиться с твоим будущим.

– Меня не волнуют суждения Генриха, – сказал Томас. – Он не литературный критик.

– Нет, но его суждения подсказали мне решение.

Томас уставился в ковер.

– И мы связались с герром Шпинелем, который был добрым приятелем твоего отца. Некогда он возглавлял солидную страховую контору в Любеке. Ныне у него еще более уважаемая контора в Мюнхене. Это достойное место, и, если будешь стараться, карьера тебе обеспечена. Я не стала рассказывать герру Шпинелю о твоих школьных оценках. Он верит, что ты окажешься достойным сыном своего отца.

– Ты выделила Генриху содержание, – сказал Томас. – Ты оплатила публикацию его первой книги.

– Генрих всерьез занимается литературой. Его все хвалят.

– Я тоже намерен посвятить свою жизнь литературе.

– Я не советовала бы тебе продолжать твои литературные опыты. Из отчетов твоих учителей я знаю, что ты не способен ни на чем сосредоточиться. И я не стала бы делиться с тобой суждениями твоего брата по поводу твоих сочинений, если бы не желание тебя отрезвить. Служба в страховой конторе сделает тебя более уравновешенным. А теперь нам следует пойти к портному, чтобы сшить приличный пиджак, который впечатлит герра Шпинеля. Надо было сделать это сразу по приезде.

– Я не хочу служить в страховой конторе.

– Боюсь, что твои опекуны уже приняли решение и они не отступятся. Это моя вина. Я была с тобой недостаточно строга. Я не знала, что делать с твоими школьными оценками, поэтому пустила все на самотек. Но когда их увидели твои опекуны, они взяли дело в свои руки. Я могла бы воспротивиться, если бы не твои стихи.

Его мать пересекла маленькую гостиную и снова уселась за рояль. Он смотрел на ее изящную шею, узкие плечи, осиную талию. Юлии было всего сорок четыре. До сих пор она всегда была добра к нему и слишком поглощена иными заботами, чтобы толком в него всмотреться или испытать раздражение. Юлия говорила с ним тем официальным холодным тоном, который всегда осуждала в других. Она пыталась подражать его опекунам, его отцу. Вероятно, долго это настроение не продлится и скоро его мать снова станет собой, но в эту минуту Томас не видел возможности на нее повлиять. И он не мог смириться с тем, что Генрих, которому он доверился, предал его, что брат так цинично и грубо отозвался о его сочинениях.

Мать вернулась к своему Шопену, постепенно наращивая звук, и Томас порадовался, что не видит ее лица. Еще больше его радовало, что мать не могла видеть его лица, на котором отражались не самые лучшие чувства к ней и брату.