Говорят, нам не место в московской тщете-суете.
Ты в подлунной Орде родилась, я – у мира на крыше.
Дочь Великой степи, что мы здесь потеряли и ищем,
В этих джунглях бетонных, неласковых, в жирной черте
Кочевой неоседлости? Где наши седла с тобой?
Позабыты в Кыпчакской степи, где буран табунится,
Где примятый ковыль, и купается в нем кобылица,
И волнуясь, дрожит и щекочет нас влажной губой.
Там ветра ворожат. И сшибаясь, Тэнгри и Тобет[2]
Вечный бой продолжают и маками степь осыпают.
Прожил век волкодав, и набухшая морда тупая
Отступила. Волчица со стаей пришла на обед.
Не спасти нам табун. Нам самим бы уйти от клыков.
В новый век 21-ый врывается та же погоня,
Запах жертвы почуявши, бани кровавой и бойни.
Век продажи, кинжальных щенков и зыбучих песков.
Но, однако, недолгим союзом с тобой я горжусь.
Разве в дни роковые Москву не спасали мы джузом? —
Чтобы брови твои, нисходящие к точке союза,
Вовлекали Великие Луки в пленительный джуз.[3]
Помнишь утро охоты? – Пустили по следу борзых,
И летели два вихря в игре кыз-куу над снегами…[4]
Я тебя на подъеме, на скифском настиг арс-кургане,[5]
И едва не лишился меня мой согдийский язык.
Ты в февральской Москве подрумянила щеки слегка.
Мир опять изменен, перелистан и перелицован,
Но хотелось бы вновь оказаться под шубой песцовой,
Даже если опять я на время лишусь языка.
Я в трамвае за миг по снегам и векам пролетел…
И – свою остановку. Тебя же не выдал и мускул.
Мы могли бы с тобой рифмоваться на трепетном русском
И болтать и шутить о московской тщете-суете.
Время сломалось, стуча пианолою Креспи,
И безрассудно бежит, спотыкаясь, по кругу.
Слышишь, Урсула, – звенящее соло испуга
По лабиринтам войны, сумасбродства и мести?
Порче подверглись и время, и климат, и нравы.
Страх и блаженство едва поспевают за карой.
В нашем Макондо сильны Мелькиадеса чары,
Но и они не спасают от прочих и равных.
Но и пергамент, где маятся чахлые тени
Тех, кто корпит над разгадкой, не видя разора,
Не просветляет безумно горящего взора
И не спасает родившихся от вырождений.
Все повторяется, только намного быстрее.
Дети и внуки твои пробегают по нотам.
Косят толпу обезумевшую пулеметы
Так, что не помним и знать не хотим о расстреле.
Помнящих в нашем Макондо лишают рассудка.
Помнящим в нашем Макондо стреляют в покрестье.
Здесь, как вчера, – понедельник и добрые вести,
Что родила от хороших людей проститутка.
Здесь, как вчера, обещают дома ветеранам
После дождя, что начнется в четверг, по прогнозам.
Дождь тот продлится лет пять, и достанутся ВОЗу
Те, кто еще не успел в непечатные страны.
В нашем Макондо за миром иным не угнаться,
Пусть там чудесное время течет без ошибки.
Сын твой, Урсула, из золота делает рыбки,
Из одиночества, и получая 17,
Плавит и делает снова, себя не жалея
И не желая себе ничего за страданья,
Что причинил он свободе, добро насаждая
Тем беспощаднее, чем становилось страшнее.
Слышишь, Урсула, – во лжи оглушительной ложа
В невыразимой тоске, в неугаданном плаче,
Тьма муравьиная съела наш страх поросячий,
Так на любовь одиночеств к подобным похожий.
Чинно ли, суматошно,
Каждый в делах своих,
Едет Москва в метрошный,
Едет Москва в Аид.
На смертоносных трактах,
Линиях несудьбы,
Больше самих терактов —
Страх получить гробы.
Здесь ты, я знаю точно.
В том ли вагоне, том?
В городе суматошном
Спим мы с тобой вальтом.
И в подземелье этом
Сколько, не знаю, лет
То ли иду по свету,
То ли иду на свет.
Свет, о который, знаю,
Бился змеиный яд.
Где ты, моя родная?
Где ты, душа моя?
Там, на верху далеком,
Где хохотала ты,
Солнце – не кареоко,
Весны мои – пусты.
Мне не хватает друга
Ближе, чем Дионис.
Жду, на последнем круге
Скажешь мне: обернись.
Бабушка Сезарушка
пела, утешала,
души наши черствые,
словно хлеб держала.
Не барьер – наречие,
если всем близка
эта африканская
русская тоска.
«Полюшко-поле,
полюшко-широко поле…»
Диву босоногую
в золотых цепях
слушал я, не пряча
слезы второпях…
Денису Крупене
Ненавижу рыбный рынок!
Пусть свежи и пусть прекрасны
его влажные соблазны —
от тунца до мелких рыбок,
от креветок до омара,
гребешков и осьминога.
Пусть их вдоволь, пусть их много,
все – из моря, без обмана.
«Почему вы, господин,
не желаете сардин?»
Я когда их утром вижу,
слышу крик: «Frutti di mare!»,
мне что много их, что мало…
Ненавижу, ненавижу!
«Ты в уме ли, в самом деле?
Ты на кухне не был робок…»
«Я, увы, живу в отеле —
ни кастрюль, ни сковородок.
Ну куда с унылым рылом
потащу улов напрасный?..»
Шел туда я, как на праздник…
Ненавижу рыбный рынок!
Кто помнит Джакомо Капротти,
что был кудряв и плутоват?
Его хозяина напротив
поныне вспомнить всякий рад.
Еще бы! Это сам да Винчи.
Универсальный человек,
чей гений тщательно довинчен,
чей нимб нисколько не поблек.
А он, родившийся в сарае
смазливый сын обувщика,
известен прозвищем Салаи —
Чертенок. Это – на века.
Возможно, большего бастарда
еще не видел белый свет.
Как в подмастерья к Леонардо
попал такой вот с юных лет?
Да Винчи знал, что у салаги
имелась тяга к воровству,
однако чудному Салаи
прощал все, словно божеству,
за губы, что нежней настурций,
о чем известно не из книг.
Он был наложник и натурщик,
сердечный друг и ученик.
А вот и новость для бомонда:
теперь уже сомнений нет,
что знаменитая Джоконда —
Чертенка милого портрет.
Он был обласкан и облизан,
он гордо принял свой удел:
«Да не видать вам Мона Лизы,
когда б я платье не надел!»
Ну что ж, на этом повороте
оставим Джакомо Капротти.
…Не знаю, может, это враки,
но ровно пять веков назад
его убили в пьяной драке.
Чертенок опустился в ад.
Все забыла – от и до —
перед смертью Жирардо.
Села в черное ландо,
хохотнула: «А бьенто!»[6]
Опустевшее гнездо…
Поминальное бордо…
«Ну а ты пока играй!
Будет каждому свой рай».
Какой-то полоумный звездочет
немыслимо растрёпанной вселенной
напутал всё, и вот ко мне течёт
то локоть твой, то локон, то колено.
Мне был твой лоб (прекрасен и округл)
явлён, как чудо, – и губами гладил.
Ты отвернулась – я прижался сзади:
держал в руках.
Не выпускал из рук.
Я был с тобой, как будто был всегда.
Как будто так замыслилось издревле:
и мы, грехом сроднённые во древе,
и змей, и плод. И смертная судьба.
Мы задохнулись, умерли. В садах
испуганные встрепенулись птицы.
Кружась, они боялись опуститься
туда, где мы.
Я здесь.
Иди сюда.
Иди ко мне, пока ещё шаги
сурово не приблизились, и посох
едва правей шагающей ноги
ещё не прорезает землю косо.
Иди, пока не взвилась борода
внезапно запрокинутая ветром.
Пока ещё не требуют ответа,
иди.
Иди ко мне.
Иди сюда.
С точки зренья шмеля в середине цветка,
изогнувшего стебель дугой,
даже этот, ничем не приметный закат
зреет каплей нектара тугой.
Чтобы только остаться один на один
с неразгаданной формулой дня,
чтобы тени длиннее: суровых осин —
и моя, с точки зренья меня.
Под бумажным плафоном, на ощупь, едва —
то сплавляла меня, то звала;
и мозги мне запудрила напрочь, и два
бутафорских прозрачных крыла.
И не мог ни взлететь, ни поднять головы,
ни подумать: хочу ли ещё?
Три листа распластались. Лесные стволы
сплетены ядовитым плющом.
Как пять пальцев своих я тебя изучил,
след росы на руке сладковат.
Пусть на ощупь, как шмель – только хватит ли сил
сквозь ничем не приметный закат?
Чтобы восемь часов на исходе витка
потянулись нектаром тугим.
С точки зренья шмеля в середине цветка;
с точки зренья меня перед ним.
Кленовый свод, побитый синевой —
весь лес повис в росе и птичьем свисте.
И гусеницы – там, над головой,
(клянусь, я слышу!) поедают листья.
Прими меня: как солнце, как росу;
прими меня, как сладкую микстуру
лесной травы. Прими меня в лесу
за волка. Приручи, и волчью шкуру
примни на мне, как приминают мох,
на шею мне набрось свой узкий пояс —
и я пойду с тобой, и, видит Бог,
у ног твоих я лягу, успокоясь.
Wenn die Soldaten
Durch die Stadt marschieren
Марлен, Марлен! Отмеряно у тлена
мгновенье только. Серебрится пена:
воды не жаль, и веников не жаль.
И мыльная всплывает гигиена
на киноленте Лени Рифеншталь.
Там мальчики немецкие. Хрусталь
воды озёрной, и луга, и сено.
Вот, есть ещё плечо – и есть колено;
глаза пока глядят и смотрят вдаль.
А там, вдали – окопы и гангрена,
огонь, геенна; чернозём и сталь.
И никому не выбраться из плена.
Марлен, Марлен! К чему моя печаль?
Бостонская элегия
«Подождите: Лермонтов, значит, мучитель.
Тютчеву – стрекозу;
с одышкою – Фет».
Лазарь Моисеевич – старый учитель
на скамейке с ворохом русских газет.
На скамейке в бостонском парке.
Над речкой
пахнут незнакомо чужие кусты.
Строго через мост – к остановке конечной
красные вагончики едут пусты.
Вдоль по небу ходят тяжёлые тучи,
отражаясь пятнами злыми в реке.
А старик бубнит на великом, могучем,
никому не нужном своём языке.
Памяти В.М.Л.
Заметил ты, как схожи невпопад
с огнями звёзд окошки городские?
Как серебристы млечных эстакад
огни потусторонние, пустые?
Как удивлённо с угасаньем дня
меняется пространства перспектива?
Как горизонта линия плаксива?
Закрой глаза, смотри – она в огнях.
Погаснет день: поблёкнув, догорят
все звуки голосов, слова простые —
река покроет рябью всё подряд,
и фонари застывшие остынут.
Смешаются в одном предсмертном сне
с огнями звёзд, и с огоньками окон
и день, и ночь; и бабочка, и кокон —
закрыв глаза, увидишь их ясней.
Вдоль серебристых млечных эстакад
в последнем сне за горизонтом тая,
заметишь ли, как схожи невпопад
и яркий свет, и темнота слепая?
О проекте
О подписке