Эффективность самоорганизации профессиональных сообществ нельзя считать величиной постоянной. В случае неспособности профессиональной ассоциации к действенной саморегуляции (предопределяющей успешность ее ответа на запросы общества) общественная конвенция переопределяется, расширяя возможности государственного или рыночного регулирования профессиональной деятельности. Научные сообщества, по мнению Сакса и Олсоп, выступают примером наиболее ранних профессиональных ассоциаций, обладающих «самоуправлением в том смысле, что они самостоятельно разрабатывали хартии, в соответствии с требованиями которых осуществлялось обучение, а также контроль допуска и исключения из профессионального сообщества. Им свойственен принцип высокой самоорганизации и коллективного управления частными интересами членов группы»^[56].

При всей потенциальной плодотворности неовеберианского анализа университетского сообщества, позволяющего сочетать исследования сообщества и социальных контекстов, определяющих его существование, стоит оговорить и его ограничения. Во-первых, очевидную увлеченность макроанализом, повышенное внимание к структурным условиям, определяющим состояние академического сообщества. Неслучайно критики неовеберианства указывают на его ощутимое сходство с функционалистской традицией. Во-вторых, очевидное сужение многообразия мотивации социальных акторов – признание константности мотивов действия статусных/профессиональных групп, сводящихся теоретиками к установлению контроля над ограниченными ресурсами^[57], стремлению монополизировать рынки труда и стратификационные позиции: «Профессионализация является попыткой перевести редкие ресурсы профессиональных групп одного порядка – специализированное знание и умения – в ресурсы другого порядка – социально-экономические вознаграждения. Сохранение редких ресурсов предполагает стремление к монополии: монополии экспертного знания на рынке труда и монополии статуса в системе стратификации»^[58].

Траектория рассмотрения академического сообщества, выбранная Михаилом Соколовым, отчасти близка к неовеберианской перспективе, сочетая внимание к сообществу с рассмотрением значимых контекстов его существования. В центре внимания автора оказывается репутация ученых как один из механизмов внутренней саморегуляции сообщества (а значит, и его относительной автономии), проявляющий его ценностные приоритеты и иерархии, расстановку сил и логику взаимодействия, а также структурные условия ее производства. Констелляция обстоятельств, определяющая репутацию и ее значение в академических взаимодействиях, образуется:

1) «моральной плотностью» – связанностью сообщества, наличием в нем устойчивых каналов коммуникации, регулярного взаимодействия, создающего ситуацию «все у всех все время на виду»^[59];

2) значимостью сообщества в целом и отдельных его участников как потенциальных работодателей/коллег в ситуации мобильного рынка труда, высокой академической мобильности;

3) культурным контекстом – идеей fair play, поддерживаемой особенностью институциональной организации университетской системы – рейтинговыми и рыночными механизмами. Так, занимающий высокую позицию университет (исследователь) постоянно доказывает другим легитимность обладания определенным местом в системе: «Бремя доказательства своего превосходства лежит на том, кто это превосходство доказывает. Рассеивать подозрения – это работа того, кого подозревают»^[60].

Соколов отмечает, что сформулированные тезисы о значении репутации и механизмах ее социального и культурного производства во многом носят гипотетический характер. Это скорее исследовательские предположения, требующие постоянного подтверждения и справедливые для определенных фрагментов академического ландшафта, чем универсальные закономерности, проявляющие логику жизни академического сообщества.

Проблематизация микрооптики: университет в процессе становления

Оппозицией обозначенному панорамному видению университета постепенно становится группа подходов, фокусирующихся на исследовании университетской повседневности, использующих микрооптику и сосредотачивающихся на подвижных и изменчивых университетских сообществах или же балансирующих между различными регистрами, рассматривая, как университарии своими действиями и взаимодействиями создают и трансформируют устойчивые логики академии, расшатывают или укрепляют ее «институциональный каркас».

Принципиально важное отличие данной перспективы при всей разнородности образующих ее подходов – рассмотрение университета как пространства производства смыслов и изобретения правил, складывающихся в многообразных, изменчивых практиках и взаимодействиях его участников^[61]. При этом производимые смыслы признаются находящимися в постоянном процессе становления и реинтерпретации, что делает анализ университетской жизни принципиально неполным, открытым новым интерпретациям.

Теоретическое обрамление обозначенной перспективы образуется неоинституционализмом, теорией агентскости, дискурсивным антропологизмом (будучи изначально сфокусированным на рассмотрении академии, последний представляет собой наиболее последовательную и чувствительную к особенностям и деталям университетской жизни концептуализацию). Несмотря на значительное различие исходных посылок и категориального аппарата указанных подходов, тема создания и изменения университета как особого социального пространства единогласно помещается ими на авансцену. Порой риторика и фокусы подходов оказываются столь близкими (как это периодически случается с различными версиями неоинституционализма и теориями агентскости), что их концептуальные различия в представлении о социальном устройстве и действующих агентах отодвигаются на второй план, а сами подходы кажутся удивительно сходными.

Университарий как «человек выбирающий»

Неоинституционализм – одна из наиболее популярных исследовательских перспектив в области исследований образования (Education Studies)^[62]. Избегая определения университета как средоточия предзаданного набора функций, неоинституционализм признает подвижность и изменчивость университетской среды, значительную роль агентов в ее формировании, «позволяя анализировать не только то, как правила регулируют поведение людей, но и то, как интересы людей влияют на формальные и неформальные правила»^[63].

Отмечая активность агентов в формировании институциональных рамок, неоинституционализм стремится установить, «как люди создают смыслы в рамках социальных институтов посредством языка и символических интерпретаций»^[64]. При этом предполагается, что пространство действий и выбора в значительной степени ограничено контекстами существования университета – другими институциями, локальной спецификой, предысторией его существования, – определяющими траектории академии и влияющими на выбор его обитателями того или иного сценария действия. С точки зрения неоинституционализма университарий скорее «человек выбирающий», чем «человек творческий». Как отмечают Майкл Хит и Беверли Тайлер, агенты «выбирают и интерпретируют [организационную] среду, реагируют на фиксированные структуры и делают попытку приспособить все остальное к своим интересам»^[65].

С точки зрения неоинституционализма способность университариев к выбору и особенно влиятельность выбора определяются не только их положением в структуре, но и самой структурной возможностью совершения выбора – потенциальной свободой маневра. При этом сам выбор ранжируется, а наиболее важными считаются стратегические действия – совокупность мер и поступков, направленных на изменение ситуации^[66], а не на поддержание существующего порядка. Возможность выбора агентов каталогизируется и описывается в виде набора фиксированных реакций: уступок, компромисса, избегания, сопротивления или манипуляции^[67].

Агент и структура

Соотношение теоретизации и рефлексивных описаний университетской жизни, как уже отмечалось, обнаруживает значимый разрыв – изначально многие описания не основаны на выборе четкой теоретической рамки. Вместе с тем концептуализация подобных рефлексий post factum в ряде случаев вполне уместна и позволяет перейти от насыщенного описания к определению универсальных логик академии.

Вопрос об основных действующих силах академии, роли университариев в формировании институциональной системы весьма близок к основным вопросам теории агентскости, признающей значительное влияние отдельных агентов на состояние системы. По замечанию Маргарет Арчер, рассмотрение культурной системы вне олицетворяющих и воплощающих ее агентов бессмысленно или бесполезно, поэтому анализ всегда стоит начинать «с идей, у которых в рассматриваемый момент есть обладатель»^[68].

Агенты очевидно различаются своей способностью институционального воздействия в зависимости от занимаемой структурной позиции, обладания ресурсами и многих других обстоятельств. Действия отдельных персонажей, их последующее признание сообществом (структурой) и соответствующее дискурсивное оформление образуют поворотные точки развития культурной системы в целом и академии в частности.

Признавая значимость агентов – создателей и исполнителей определенных сценариев, – теории агентскости способствуют ревизии исследований университета, исходной точкой которой становится вопрос о значимости фигуры университария. По мнению Бертона Кларка, исследования академиков долгое время представляли собой весьма скромную коллекцию текстов, значительная часть которых десятилетиями не получала подкрепления, в одиночку формируя границы поля^[69]. Центральной фигурой ранних, да и более поздних, текстов становятся университетские профессора, формулирующие саму идею университетской корпорации. Ситуация сохраняется до второй половины 1990-х, когда внимание исследователей оказывается поглощено университетской бюрократией – влиятельным агентом, отчетливо заявившим о своих интересах. Патрисия Гампорт обращает внимание, что многие ранние исследования академиков носили универсалистский характер, фокусируясь на абстрактной когорте профессоров и практически не уделяя внимания внутреннему разнообразию группы, определяемому положением в академической иерархии, специализацией и особенностями жизни в кампусе, а также отдельным значимым фигурам^[70].

Сегодня с появлением теорий, подчеркивающих отличие логик действия университариев в зависимости от их дисциплинарной принадлежности и доступа к принятию значимых решений, положение в значительной степени меняется. Так, в своем классическом тексте, раскрывающем святая святых нынешней академической системы – механизм и логику оценивания научной деятельности при принятии решения о грантовой поддержке^[71], Мишель Ламон рассматривает отличные логики организации дисциплинарных полей и свойственных им представлений об академических «добродетелях».

Нарушая устоявшуюся традицию аморфного группового рассмотрения академиков, Уильям Кларк в своей работе «Академическая харизма и возникновение исследовательского университета»^[72] подчеркивает влияние ключевых фигур – академических харизматиков – на формирование университетских приоритетов и инновационных форм работы, корпоративного этоса европейских университетов Нового времени. Важной составляющей академической харизмы он считает аскетизм повседневной жизни, подчиненность интересам науки. Описывая жизненные стили академиков, ставших примером аскетизма, он контекстуализирует подобные практики, отмечая, что «корни академического аскетизма следует искать в монастырской предыстории университета». И все-таки роль выдающихся личностей в формировании жизненных практик университетского сообщества оказывается для Кларка весомой и незаменимой, а сами правила коммунитарной жизни – несводимыми к заимствуемым институциональным образцам. Энтони Графтон в своей рецензии на книгу Кларка иронизирует по поводу транслируемости академической аскезы: «В XVIII и XIX столетиях профессорский аскетизм… принял новые формы – преимущественно творческих достижений поистине эпического, а иногда и эксцентрического свойства. Идеальный профессор сегодняшнего образца обладает признаками усталости и духовного истощения: величие ума и глубина эрудиции, как и красота, могут быть достигнуты лишь путем страдания»^[73].

В своем исследовании Кларк сосредоточен преимущественно на инкорпорировании практик (и добродетелей) академических харизматиков в университетский этос, рассматривая университет как палимпсест, сочетающий рациональные структуры, формальные установления и личный опыт университариев. Так, по его мнению, определенный стиль повседневной жизни может стать эталоном корпоративного поведения, а его обладатель – ролевой моделью, определяющей характер социализации и приобщения к корпоративным ценностям: «Вольф^[74] заменил обычную для студентов того времени пышную шевелюру на парик – с тем чтобы не тратить драгоценные часы на парикмахера; обходил стороной таверны; и даже перестал посещать лекции, когда пришел к выводу, что может более продуктивно расходовать время, читая рекомендованные книги. Он бесил своего преподавателя тем, что читал с опережением и забирал из библиотеки все книги, которые нужны были Хайне для подготовки к лекциям. Но вскоре его рвение было вознаграждено: он был назначен профессором в возрасте двадцати четырех лет. Этот блистательный, самоотверженный нонконформист парадоксальным образом стал образцом для подражания для следующих поколений студентов»^[75].

Индивид – исходная сила действия, именно траектории отдельных субъектов наиболее часто помещаются в институциональный контекст, рассматриваются как решающая сила изменений^[76]. Этот пункт оказывается наиболее спорным для критиков подхода, пытающихся обнаружить коллективного субъекта действия и вернуть на социальную авансцену сообщество.

Университетские сообщества и производство университета

Сложные, подвижные университетские сообщества – ключевой субъект действия и стартовая аналитическая точка антропологического подхода. Подобный подход предполагает внимание к повседневной жизни университета и признает ключевую роль университариев в создании живой и подвижной университетской культуры.

Помещение университетского сообщества как саморегулирующегося механизма в центр исследовательского внимания позволяет понять, как происходило освоение и обживание университета как институциональной модели, как она обогащалась новыми сценариями или, напротив, как происходило расшатывание и переопределение действующих правил^[77]. Помимо этого внимание к жизни университетского сообщества предлагает исследователю дополнительные возможности, расфокусируя оптику, позволяя следовать жизненной логике университетских обитателей, нередко выходящей за пределы корпоративного взаимодействия, рассмотреть университет как пространство социального творчества.

Соединяя разрозненные опыты множества действующих лиц и структур, антропологический подход фокусируется на сложной конфигурации рутинного порядка – переплетении формальных установлений с повседневными действиями. Университет, таким образом, рассматривается и как пространство усвоения нормативных предписаний, задаваемых агентами влияния, и как арена противостояния им.

Описание университета как сообщества уже в самой категории фиксирует наличие взаимосвязей и взаимодействий, объединяющих университариев. Становясь исходной посылкой, аксиомой исследования, сообщество нередко натурализируется. Доказательством существования сообщества считается совокупность фиксированных структур: разделенных правил, ритуалов, символики и пр.^[78], – призванных априори свидетельствовать о наличии коммунитарной жизни и социального взаимодействия. В случае натурализации сообщества все сплачивающие механизмы не проблематизируются, значение правил и их действенность не оспариваются.

При всей очевидности коммунитарного характера университетской жизни (объединяющей ее участников общностью пространства, взаимосвязанностью задач, корпоративного этоса, университетской идентичности) использование категории «сообщество» все же нуждается в дополнительной аргументации, прояснении характера и способов взаимодействия. В противном случае высока вероятность производства абстрактных описаний, скорее приписывающих и навязывающих университетскому сообществу солидарности, чем объясняющих их.

Очевидно, что не всякое объединение университариев является результатом актуального взаимодействия. Исследователь российского академического пространства Михаил Соколов иронически использует термин «популяция» для обозначения внешней заданности подобных объединений, их появления как результата исследовательской классификации: «Популяция – гораздо точнее, чем сообщество, потому что они никогда не были сообществом ни в каком смысле, кроме того, что населяли одну территорию»^[79].

Пьер Бурдьё отмечает двойственный характер подобных классификаций, в его терминологии – «классов на бумаге». С одной стороны, они – результат исследовательского произвола, часть аналитической работы исследователя, с другой – обозначение возможности группы быть объединенной, акцентирование «практик и свойств, поведения, ведущего к объединению в группу»^[80].

Обозначение и описание взаимодействий, связывающих членов университетского сообщества, представляют собой попытку вскрытия оснований и механизмов его интеграции. Корпоративный этос, при всей его изменчивости и неоднозначности, традиционно рассматривается как механизм сборки сообщества, определяющий его основные стратегии, нередко включая жизненные траектории его участников: «Я работаю в университете, хотя порой мне кажется, что я в нем живу»^[81]. Очевидно, что при всех значимых отличиях сообщество и корпорация в определенный момент оказываются связанными друг с другом переходом жизненных стилей и систем смыслов, повседневной и профессиональной жизни.