Литературная критика

Елена Самкова

Елена Самкова – псевдоним Елены Львовны Попковой. Родилась в 1987 г. в Ногинске, Московская область. Окончила Литературный институт им. А. М. Горького (училась на семинарах поэзии И. И. Ростовцевой и прозы А. Н. Варламова).

Финалист конкурса «60+» литературного журнала «Москва» (2018) в номинации «Литературная критика», дипломант V Международного литературного конкурса «Русский Гофман – 2020» (Калининград) в номинации «Публицистика», победитель Международного литературного конкурса «Уральский книгоход – 2020» в номинации «Документальная проза».

Статьи выходили в журналах: «Кольцо А», «Москва», «Гостиная», газетах «НГ – EX LIBRIS», «Берлюковское слово», «Плотинка», в сборнике «Целились и попали», альманахе «Уральский книгоход – 2020», на сайтах «ИнтерЛит», «Мангуст», МКПЛ «Омилия» и др.

И. А. Бунин: любовь или смерть
Анализ любовной лирики

Выньте Бунина из русской литературы, и она потускнеет, лишится радужного блеска и звёздного сияния его одинокой страннической души.

М. Горький

Иван Алексеевич Бунин – лауреат Нобелевской премии, эмигрантский писатель. Певец антоновских яблок и гениальный рассказчик. Однако путь литератора начинался с поэзии. В эпоху декаданса молодой лирик упрямо воспевал мимолётность чувств, тишину погостов и уходящую красоту дворянско-усадебной России. «Читая стихи Бунина, кажется, что читаешь прозу. Удачные детали пейзажей не связаны между собой лирическим подъёмом. Мысли скупы и редко идут дальше простого трюка»^[1], – критично отзывался о творчестве поэта Н. Гумилёв. Родоначальник акмеизма оказался прав. Позже стихотворения И. А. проросли в прозу. Печаль «Портрета» вылилась в рассказ «Лёгкое дыхание»:

Портрет

Погост, часовенка над склепом,
Венки, лампадки, образа
И в раме, перевитой крепом, –
Большие ясные глаза.

Сквозь пыль на стёклах, жарким светом
Внутри часовенка горит.
«Зачем я в склепе, в полдень, летом?» –
Незримый кто-то говорит.

Кокетливо-проста причёска
И пелеринка на плечах…
А тут повсюду – капли воска
И банты крепа на свечах,

Венки, лампадки, пахнет тленьем…
И только этот милый взор
Глядит с весёлым изумленьем
На этот погребальный вздор.

1903–1905

Да, в поэзии Бунина нет оригинальных метафор, его стихи больше похожи на рифмованные зарисовки, но не за подобную ли «благородную простоту» ратовал Пушкин: «Мы не только ещё не подумали приблизить поэтический слог к благородной простоте, но и прозе стараемся придать напыщенность, поэзию же, освобождённую от условных украшений стихотворства, мы ещё не понимаем»^[2].

Впрочем, человека горделивого, Бунина критика раздражала, поэтому, рассылая ранние стихи друзьям, он непременно подписывал: «Хвалите, пожалуйста, хвалите!» Эта фраза возымела действие, и в 1903 году И. А., с подачи А. Чехова, получил престижную Пушкинскую премию за третий поэтический сборник «Листопад». Граф Арсений Голинищев-Кутузов – председатель комиссии, в рецензии на поэта писал: «Прекрасный, образный, ни у кого не заимствованный, свой язык»^[3].

Награда сделала писателю имя, но не принесла коммерческого успеха. К. Чуковский вспоминал, что пачки со сборником «Листопад» несколько лет пролежали в издательстве «Скорпион» нераспечатанными. Возможно, поэтому после эмиграции во Францию Бунин окончательно перешёл на прозу. Только в 1929-м прощальным поклоном в Париже выйдет итоговая книга «Избранные стихи».

Но вернёмся к периоду до эмиграции. Увлечение поэзией внесло вклад в дальнейшее творческое развитие писателя. Первые стихи относились к 1900 году. Бунин не стремился принадлежать какой-либо школе. Сейчас литературоведы относят писателя к неореалистам – направлению 1910-х, объединившему традиции русского реализма и символической школы.

Тема любви занимала и занимает в литературе главное место, но, в отличие от других стран, у отечественных авторов она описывалась платонически. Интимные сцены считались греховными (по этой причине «срамные оды» И. Баркова «взорвали» высший свет XVIII века). Бунин, живший в начале XX века, уже не был скован строгими канонами:

«Я к ней вошёл в полночный час…»

Я к ней вошёл в полночный час.
Она спала, – луна сияла
В её окно, – и одеяла
Светился спущенный атлас.
Она лежала на спине,
Нагие раздвоивши груди, –
И тихо, как вода в сосуде,
Стояла жизнь её во сне.

1898

Впоследствии стихотворение стало спусковым крючком для написания повести «Митина любовь». Чувство близости в творчестве И. А. не терпит повседневности. Оно приходит как наваждение («Стёпа»), раскаяние («Тёмные аллеи»), воспоминание («Поздний час»). Это стихия, которой невозможно противостоять. Она поглощает и губит:

«Беру твою руку и долго смотрю на неё…»

Беру твою руку и долго смотрю на неё,
Ты в сладкой истоме глаза поднимаешь несмело:
Вот в этой руке – всё твоё бытие,
Я всю тебя чувствую – душу и тело.

Что надо ещё? Возможно ль блаженнее быть?
Но ангел мятежный, весь буря и пламя,
Летящий над миром, чтоб смертною страстью губить,
Уж мчится над нами!

1898

Любовь выступает ангелом тьмы, убивающим светлые чувства. Это не вдохновение и счастье, а страсть и боль. Исследователи творчества писателя подмечали, что на протяжении жизни он бился над разгадками двух тайн – любви и смерти. Всю их силу человек ощущает лишь у последней черты. Одно без другого невозможно.

Сюжет любовной лирики развивался в двух направлениях. Чувства героев либо прерывались обстоятельствами:

«Мы встретились случайно, на углу…»

Мы встретились случайно, на углу.
Я быстро шёл – и вдруг как свет зарницы
Вечернюю прорезал полумглу
Сквозь чёрные лучистые ресницы.

На ней был креп, – прозрачный лёгкий газ
Весенний ветер взвеял на мгновенье,
Но на лице и в ярком свете глаз
Я уловил былое оживленье.
И ласково кивнула мне она,
Слегка лицо от ветра наклонила
И скрылась за углом… Была весна…
Она меня простила – и забыла.

1906

Либо же герой или героиня изначально были обречены на безответность:

Чужая

Ты чужая, но любишь,
Любишь только меня.
Ты меня не забудешь
До последнего дня.

Ты покорно и скромно
Шла за ним от венца.
Но лицо ты склонила –
Он не видел лица.

Ты с ним женщиной стала,
Но не девушка ль ты?
Сколько в каждом движенье
Простоты, красоты!

Будут снова измены…
Но один только раз
Так застенчиво светит
Нежность любящих глаз.

Ты и скрыть не умеешь,
Что ему ты чужда…
Ты меня не забудешь
Никогда, никогда!

1906

Любовь и брак для писателя были несовместимы. Любовь в браке превращается в привычку и теряет сущность. Лучше краткий миг блаженства, остающийся в памяти навечно, чем долгосрочные обязательства, вызывающие недовольство.

«Любовь всегда обречена» – девиз лирики поэта. Отсюда лаконичность и сухость стиля. Невозможно страдать красноречиво.

Лишь когда Бунин пишет о весне – любимом времени года, то растворяется в стихах нежностью без намека на расставание:

«Звёзды ночью весенней нежнее…»

Звёзды ночью весенней нежнее,
Соловьи осторожней поют…
Я люблю эти тёмные ночи,
Эти звёзды, и клёны, и пруд.

Ты, как звёзды, чиста и прекрасна…
Радость жизни во всём я ловлю –
В звёздном небе, в цветах, в ароматах…
Но тебя я нежнее люблю.

Лишь с тобою одною я счастлив,
И тебя не заменит никто:
Ты одна меня знаешь и любишь,
И одна понимаешь – за что!

1898

Природа в любовной лирике поэта становится сторонним наблюдателем, предоставляя свободу действий героям.

Сердечные чувства опасны. Они злыми ангелами губят «смертной страстью». Лирический герой жаждет и боится обжечься.

И. А. консервативно продолжал тютчевскую традицию «золотого века». Темой отчаянной любви он близок Лермонтову, которого ставил выше Пушкина. Для Бунина любовь – взаимодействие духа и плоти. Через плоть познаётся дух. Женщина не прародительница греха, а источник земной радости. Пусть потом – небытие, но ради счастливых мгновений стоит жить.

Поэт выступал тонким психологом, не боящимся описывать интимные стороны жизни. Любовь – таинство во спасение или во грех. Возрождает или губит. Выбор за каждым. Об этом и сегодня продолжает задумывается читатель, листая страницы классика русского зарубежья.

Светлана Толоконникова

«Избави Бог от звонкой чепухи…»: тема творца и творчества в поэзии С. Новикова

Творчество Сергея Новикова, одного из самых талантливых крымских поэтов второй половины XX – начала XXI века, во многих аспектах развивает традиционные для русской поэзии темы и мотивы. Однако Новиков при этом счастливо избегает банальностей и вторичности в своих стихах, преломляет традицию совершенно по-своему, обогащая её новыми образами и ассоциативными рядами.

Одной из центральных тем для С. Новикова, как и для подавляющего большинства его великих и разных предшественников, является тема поэта и поэзии, творца и творчества. Отталкиваясь от классической трактовки этих понятий, Новиков создаёт свой миф о поэте и его особом месте в «профанном» мире, о его функциях, о сущности поэтического слова, о мире творца.

Надо отметить, что практически каждый поэт пытается осмыслить свою миссию, осознать магию звучащего слова, понять источник особого художественного дара. Это стремление, как известно, восходит к далёкой древности. В мифологии практически каждого народа есть образ волшебного певца, связанного происхождением с богами. Иногда функция певца принадлежит самому демиургу или сменившему его следующему верховному божеству. В других случаях певец пользуется особым покровительством бога, исполняет его волю, является носителем собственной магии. «Поэт, певец, в мифопоэтической традиции персонифицированный образ сверхобычного видения, обожествлённой памяти коллектива. Поэт знает всю вселенную в пространстве и во времени, умеет всё назвать своим словом (отсюда поэт как установитель имён), создаёт мир в его поэтическом, текстовом воплощении, параллельный внетекстовому миру, созданному демиургом.

Творчество, делание объединяет поэта с жрецом. Воспроизводя мир, поэт, как и жрец, расчленяет, разъединяет первоначальное единство вселенной, устанавливает природу разъятых частей через определение системы отождествлений и синтезирует новое единство, оба они борются с хаосом и укрепляют космическую организацию, её закон. И поэт, и жрец воспроизводят то, что некогда сделал демиург (культурный герой), с их помощью преодолеваются энтропические тенденции, элементы хаоса изгоняются и перерабатываются, мир космизируется вновь и вновь, обеспечивая процветание, богатство, продолжение в потомстве (при этом поэт выступает одновременно как субъект и объект текста, как жертвующий и жертва)» [3, с. 327].

Это мифологическое представление об особой миссии поэта широко воплотилось в последующей литературной традиции – от Гомера и Гесиода до современной постмодернистской трактовки творчества (несколько карнавального и даже трикстерского, правда, характера, но ведь и это тоже традиционно: вспомним поэзию Архилоха, вагантов, Ф. Вийона или некоторые тексты В. Высоцкого). Характерно оно и для С. Новикова.

Его творец – поэт, художник, музыкант – стоит на грани двух миров: сакрального мира творчества и профанного мира «бухгалтеров» (бухгалтер – один из знаковых образов в поэзии Новикова). Это – и его миссия, и его трагедия, на которую творец обречён, ведь любой век для поэта – железный, а его пророчеству никогда никто из современников не внемлет (вспомним лермонтовскую традицию):

Отмечен пророческой жаждой –
да будешь! Но я не о том…
И это неважно, неважно,
Что ветром разграблен твой дом.

И это не главное право,
что схватит за горло тебя
похлеще татарских удавок
пенькового века петля [1, с. 26].

Строки посвящены другому поэту, но и новиковского лирического героя, его самоощущение они вполне определяют, недаром во второй части стихотворения местоимение «ты» меняется на «мы», говорится о единой доле всех поэтов эпохи, всех поэтов вообще:

За наши мытарства, быть может,
скупого гроша не дадут.
«…»

Пусть время расправится с нами, –
мы бросим козырно и зло:
«Мы неба коснулись губами,
и Небом
нам горло свело!» [1, с. 26]

В стихотворении налицо традиционный мотив наказания поэта за его особый дар. Наиболее характерными в мифологии и искусстве являются образы поэта непонятого, одинокого, обречённого на преждевременную смерть. Эта традиция восприятия трагической доли творца предопределена ещё античностью. Орфей, один из известнейших мифологических певцов, дважды потерял любимую Эвридику и был до конца своих дней одинок и безутешен, а смерть его имела жертвенный характер и была связана с изуверской составляющей культа Диониса. «Отзвуки темы наказания в связи с образом поэта постоянны в греческой мифологии: Аполлон наказывает Марсия, Лина, Мидаса, музы наказывают Фамирида» [3, с. 328]. Одиночество и непонятость творца – это мотивы поэзии Катулла. Овидиевское творчество на его последнем этапе также является утверждением трагической доли отверженного и всеми покинутого поэта. Далее эту традицию продолжили средневековые поэты Франсуа Вийон и Данте Алигьери, европейские и русские романтики, представители поэзии модернизма и их позднейшие последователи.

Одно из наиболее характерных с этой точки зрения стихотворений С. Новикова – «Монолог американского рок-музыканта» (памяти Дж. Хендрикса). Здесь особенно сильно проявлен мотив одиночества творца среди толпы. Особенно усилен этот мотив тем, что героя стихотворения толпа превозносит (что понятно и из контекста стихотворения, и из затекста – биографии Хендрикса), но именно эта «осанна» делает его особенно несчастным и непонятым, особенно одиноким:

Одиночество!
Крепче спирта
обжигаешь гортань.
И сквозь
марево всемирных юпитеров
не увидеть пота и слёз.

Слава!
Шатки твои ступени,
но не ведаю, что страшней –
одиночество ли –
на сцене,
одиночество ли –
за ней? [1, с. 19]

Эти строки соотносимы с пастернаковскими. Герой стихотворения Б. Пастернака «Гамлет» – тоже актёр и поэт и так же страшно одинок среди толпы зрителей, почитателей, недругов: «Я один, всё тонет в фарисействе» [2, с. 181]. Но если пастернаковский герой, моля о чаше, подобно Христу, смиренно принимает собственную избранность и не выказывает презрения, а тем более – ненависти к толпе, то новиковский далёк от смирения:

О, как я ненавижу вас,
покупающих лучшую ложу,
покупающих лучших из нас! [1, с. 19]

И далее читаем строки, подчёркивающие расхождение его позиций с позицией героя Пастернака:

Исчезаю в туманном свете
навсегда. Я не Иисус!
Не спасайте меня от смерти,
а от жизни я сам спасусь! [1, с. 20]

Это стихотворение С. Новикова выбивается из общей тональности текстов о творце и его миссии только накалом отрицания толпы поэтом и выраженным желанием уйти от этого мира в смерть, не быть. Но с мифологической точки зрения оно и в этом традиционно, потому что поэт (музыкант, художник) в мифах практически всех народов иррационально связан со смертью, стоит на границе того и этого миров, часто умирает молодым. Безвременный и необычный уход поэта в потусторонний мир также является чертой его избранности. Зачастую это – расплата за особый дар, не свойственный простым смертным.

Русские модернисты особенно настойчиво подчёркивали различие между поэтами и непоэтами. Этому способствовала и теория теургической сущности искусства, и идея жизнетворчества. Об искусстве, перетворящем вещный мир (русскими символистами воспринимавшийся как мир хаоса, «масками» которому служили видимости – вещи) в космическую бытийность, много писали В. Иванов и А. Белый. В своём романе «Крещёный китаец» А. Белый, обобщая различные мифы разных мифологических систем, создаёт свой, универсальный миф о космосе, его творении, претворении и творце. Опираясь на мировую мифологию, он обновляет миф о теурге, облекая его в форму традиционных мифологем в нетрадиционных сочетаниях. А. Белый объединяет теургическую идею символизма с метафизической идеей «святой плоти» Д. Мережковского, подчёркивая жертвенную сущность творца и очищающий характер этой жертвы, посредством которой и совершается теургический акт.

Творец С. Новикова, конечно, не теург Иванова или Белого, но определённо личность необыкновенная. Причём его необыкновенность видна не всем и не всегда. Часто она спрятана под самую непрезентабельную внешнюю форму, например, слепого баяниста в непрезентабельном пивном баре:

И вдруг – из-за линялой ширмы
слепой являлся баянист.

Бедняк, в отсутствие оркестра
он призван был внести на миг
в ублюдочность сих стен облезлых
недостающий шарм.
И шик.

(«Бар “Якорь”») [1, с. 11]

Или старого больного ялтинского скрипача Гонзы, играющего для пьяных матросов в погребке («Городу моего детства»).

Эти бедные музыканты Новикова при всей внешней убогости умеют преображать мир как теурги, воздействуя на души окружающих и изменяя окружающую действительность своим волшебным, мучительным и тайным даром одинокого творца:

И он вносил. Но вот что странно:
под непутёвый перебор
мирились, скашивали планы,
слезою увлажняли взор…

(«Бар “Якорь”») [1, с. 11]

Был он поляк иль венгр? Не знаю.
Но в скрипочке его свила
себе гнездо печаль такая…
Такая мука в ней жила!

Что за беда была виною
рыданий глупого смычка?
Любовь, разбитая войною?
Или по родине тоска?

Никто не знал. Но не однажды –
и я поклясться в том готов! –
вздыхали парни с каботажных
в порту сошедшихся судов.

За ним следили взглядом странным,
неловко хмурились порой
над этой хриплой, чужестранной,
совсем не русскою тоской.

(«Городу моего детства») [1, с. 44–45]

Представители мира обыденности, не склонные к излишней сентиментальности и восприимчивости, живущие в грубом неромантичном мире, далёком от искусства, внезапно преображаются под звуки волшебной музыки. Теургическое начало искусства преображает мир. Творец у С. Новикова, как божество, создаёт иное видение бытия. Но, к сожалению, оно в профанном мире остаётся недолговечным. Люди быстро забывают о воздействии искусства, как только оно прекращается, и, что называется, спускаются с небес на землю, которая создана не для творцов, а для обыденности: музыка замолкает – и все «разбредаются» по своим «местам»:

слепой – за ширму у буфета,
те – к персональным шоферам.

(«Бар “Якорь”») [1, с. 11]

А творящая волшебство перетворения скрипка Гонзы после его скорой смерти так и не находит другого творца и тоже умирает в мире непоэтов:

А лёгонькой его подруге
После него ещё лет шесть –
Фальшивить, жечь чужие руки
И в скупке намертво осесть.

(«Городу моего детства») [1, с. 45]

Намертво – определение не только судьбы скрипки. Это слово однокоренное другим – смерть, мёртвый и т. д. Мир без творчества, по Новикову, не просто обречён на умирание – он уже не жив. Мертвенность его обозначается в новиковских стихах по-разному – и прямо, и косвенно. Например, в стихотворении «Грустная песенка» маленькая мансарда домика в приморском городке полна жизни, радости и любви до тех пор, пока там обитает бедный и талантливый художник. Но вскоре жизнь оттуда уходит по причине исчезновения художника: