О бесконечности

 
Внутри меня бесконечность.
И я бессмертен.
 
 
Любовь моя тоже бессмертна.
Ведь нет же у любви и Вселенной границы.
 
 
О, как же мудро сотворён Космос! —
Математическая гармония мыслей и желаний.
Но без людей я ничто.
Мировая Душа больше моей, но устроена так же.
 
 
Понять невозможно.
Прочувствовать – да.
 

2011

Дикое одиночество

 
Я – Дон Жуан,
я принц и царский сын;
звено в цепи бунтующего рода.
Я гений, несказанный пилигрим,
я точка на вершине небосвода!
 
 
Я одинок,
и одинок во всём.
Я друг поэтов и прекрасных женщин.
Усталость накопившихся времён…
Я – схимник мира и земной отшельник.
 
 
Как много «я»:
где «я» и где «не я»?!
В чём жизни смысл и роль моя – какая?
Кто бегло пишет драму бытия?
Играю ль в жизнь или живу, играя?
 
 
Ответов – нет.
И сколько ни прошу
открыть мне тайну моего рождения —
спят тихо звёзды, завернувшись в тьму,
и нет ни в чём, кроме любви, спасения…
 

30.11.2007

Сергею Довлатову

 
Осмысленность довлатовской страницы
Утюжит душу сладостной рукой.
Стиль прозы порождает мир иной —
Цилиндр, трость и грубость власяницы.
 
 
Под звёздным небом «боги алкоголя»
Взалкали, заплутавшие во лжи.
Сон правды по-над пропастью во ржи
Омоет разум странного героя.
 
 
И время остановится… И пусть
Я не увижу торможенье века.
Лишь билось бы ты – сердце человека, —
Вселяя в жилы чеховскую грусть.
 

17.03.2011

Елена Миронюк

Родилась 25 ноября 1974 г. в г. Находке Приморского края. После окончания школы училась во Владивостоке и в 1997 г. окончила Дальневосточный государственный технический университет по специальности «архитектура». Была дизайнером мебели, дизайнером интерьеров, больше десяти лет работает архитектором. Замужем, двое детей.

Первые стихи написаны в школе в 1991 г. Долго писала «в стол». С 2016-го стала делиться стихами в соцсетях под своим именем и никнеймом mirlena. В 2018 г. опубликовалась в трёх сборниках поэзии. В этом же году на фестивале «Всемирный день поэзии» вошла в десятку по Дальнему Востоку (г. Хабаровск). С 2019 г. участвует в ЛИТО «Литера N» и городских фестивалях «АRTЗАЛИВ», выступает со своими стихами на городских поэтических мероприятиях. В феврале 2021 г. разделила 3-е место в конкурсе поэзии «ИСП в “Телеграм.».

Слово живое и мёртвое

Предать слова бумаге

 
Предать слова бумаге, как забвенью в форме книги,
Упрятать в томик словно в гробик их,
Печать для слов – рождение или вериги?
Овеществление добавит жизни в стих?
 
 
Предать слова – бумаге не доверить мысли нить,
Не отпечатать на листе изгибов слова вены.
Бумага – больше, дольше нас. Хоть так себя овеществить:
«Я есмь!» Как будто недостаточно мы бренны.
 

Слова живые

 
Открываю рот,
Выпускаю на волю слова,
Выдыхаю смыслов полёт:
Вот мотыльки, воробьи, сова
 
 
Обманчиво мягким летит комком;
Над израненным в алое языком
Острокрылым звоном снуют стрижи,
Слова-поцелуи, слова-ножи,
 
 
Зaговоры, заговoры, протестов флаги,
Изменяют структуру воды и выражение лиц
И, оседая в памяти, жидким металлом жгут.
 
 
Но на мятом клочке бумаги,
Позабытом среди страниц,
Найдутся уже не нами
и дольше нас проживут.
 

Слова мёртвые

 
Если что-то не названо, будто его и нет
В этом мире, молчи – и не выйдет оно на свет.
Мы Харону в оплату вместо остывших во рту монет
Слова принесём в зубах как молчание хранить обет.
 
 
Мёртвые – это нескaзанные слова,
И они, как каменные голыши,
С молчаливым холодом падают на
Самое тёмное дно души
 
 
И скрываются там, больше свету не веря,
За «закрыто-забыто» – тайные двери,
Уползают поглубже в беспросветные дебри,
Словно в смерть уходящие дикие звери…
 
 
…Нет весомой причины,
Чтобы есть мертвечину,
Прикрываясь личиной
Снобизма и ханжества.
 
 
Мёртвое слово – забытое,
Водами Леты запитое.
Как то слово, в кавычки закрыты мы,
Но всё ещё живы, кажется.
 

Слова-семена

 
Слово – миров провокатор,
Но может быть суррогатом,
Усилителем-глутаматом.
Оно – отпечаток идеи,
 
 
От Слова вибрирует атом!
Но мой видеорегистратор
Знает, как я ругаюсь матом,
И Слово решает – где я.
 
 
Мы реальности нашей прокрустово ложе
Ловим словами, меняем всласть,
Но в смысл чужой незаметно можем
Словом, словно в капкан, попасть.
 
 
Чувства все и предметы называем словами,
Выражая эмоции в текст и в стих,
Но наши слова прорастут семенами
Интерпретаций миров чужих.
 

Стрелки

 
Стрелки – тонкие ножницы – время стригут,
словно крыльями – лёгкие птицы.
Время крошится, птицы клюют:
Цифры, минуты, нули, единицы,
 
 
Да и нет, ты и я.
Незаметно всё склёвано тихим
Шустрым тик-так воробьём.
 
 
Что теряем и ищем себя
Мы по крошкам чужим,
Все когда-то поймём.
 

Наталья Романова

Родилась 22.01.1982 г. в Лугaнске.

Кандидат филологических наук. В 2014 г. получила литературную премию «Молодой Петербург». Первая книга (поэтический сборник «Жива в словах») вышла в Луганске в 2010 г., вторая (сборник публицистики «Турникет») – в Петербурге в 2015-м.

«Живу над аркой – будто бы лечу!..»

 
Живу над аркой – будто бы лечу!
Теперь любое горе по плечу.
Хоть плечи подозрительно остры —
Сутулые старушки, две сестры.
 
 
Малы, малы, как этот малый дом,
Что по каналу движется с трудом.
Внутри мелькает мой прозрачный быт,
В котором сердце больше не болит.
 
 
А ночью по горбатой мостовой
Стихи мои уносит домовой.
И я вдогонку медленно лечу,
Лечу, пока совсем не замолчу…
 

Родительский дом

 
Там шёлка нет. Шелковичный узор
Вползает в тень стареющего дома.
Там в детстве я, как Гекльберри с Томом,
Ведром сирени красила забор.
 
 
Там снится сон горячий вековой.
В нём русский дух летает над Луганью.
Река шахтёров стала иорданью,
Где крестится сегодня шар земной.
 
 
Где мергель стен давно уже разбит,
Там нет совсем ни серебра, ни злата.
Зато растут смородина и мята,
Зато компот с утра уже кипит.
 
 
Который день вдыхая зелень штор,
Кошачий царь лежит в тени вишнёвой.
И я иду по улице Садовой
Туда, где ждут и любят до сих пор.
 

Зона АТУ

 
В ветках запутался мёртвый грач.
Перья его – зола.
Землю мою обошёл палач,
Сел во главе стола.
 
 
Яства готовы: вороний глаз,
Кости, трава полынь —
Скудно и горько. А мой Донбасс
Пьёт молоко святынь.
 
 
Быстро, как птицы, взлетали ввысь
Брызги кусков стекла.
В старой духовке, не смазав лист,
Пекло земля пекла.
 
 
В печке горели среди всех зол
Мысли мои в дыму.
Новой метлою до ночи мёл
Ветер в моём дому.
 
 
Полуслепой, но как Божий глас,
Ворон кричал в бреду,
Что на закате в родной Донбасс,
В землю его паду…
 

«Ты был нежен, ты был тих и нелюдим…»

Роме

 
Ты был нежен, ты был тих и нелюдим.
Aх, зачем же этот город стал твоим?
В нём же нету даже звёздного ручья,
И земля сыра, и мельница ничья.
 
 
Ты был Солнцем, ты был Господом храним.
Жаль, навеки этот город стал твоим.
Очень странно: улетая на восток,
Ты прошёл сквозь золотой его песок.
 
 
И ни крылья, и ни струпья бедных лат
Не коснулись позолоченных палат.
Просто вышел, просто выдохнул и стих.
Видно, Ангел твой не смог обнять двоих.
 

Глыба стучит

 
Плывёт в живот огромная рыба.
Не сом. И даже не кит.
– Ты кто, ты кто, ты кто, моя глыба?
Молчит, молчит, молчит.
 
 
Иди сквозь кольца, садись на донце.
Мой ил – опора земли.
Как воды схлынут, увидишь солнце
И лодки, и корабли.
 
 
Встречая того, кто первым прибыл,
Возьму у Петра ключи.
Тук-тук, тук-тук, тук-тук, моя рыба.
Стучит, стучит, стучит…
 

Ночные похороны

 
Венчик на лбу – вместо венца.
Ивы кора – вместо кольца.
Мне уж готовят обновы
В домике длинном дубовом.
 
 
Только бы свечка горела в руках!
Лягу я спать на небесных коврах,
Думая, что не прогонят
Злые воздушные гномы.
 
 
Кто-то мне спать на земле не велит.
Ветер всё жалит, и Ангел трубит,
В путь провожая последний.
Жаль, не остался наследник.
 
 
Видно, во тьме коридора
Тело похитили воры…
Нет, не вернуть его, чайки,
Душу хотя бы встречайте.
 

Гости

 
Кровать-скамейка. На ней рожали…
Древесный запах заполнил дом.
Скрипели двери – войны скрижали
Писались тоненьким угольком.
 
 
Сходились гости. В руках – по стопке.
Спешили, видно, на огонёк.
С размаху Слово бросали в топку.
А на дощечке спал мотылёк.
 
 
Сражались мысли на поле битвы.
Пищали мыши на чердаке…
А к сердцу близко
Дрожал, как листик,
Листок с молитвою в левой руке.
 
 
Гремели кружки. Горели свечки.
Смеялись люди. Им невдомёк,
Что Божий Ангел достал из печки
С горячей кашею чугунок…
 

Литературная гостиная

Игорь Щепёткин

Родился 16 апреля 1962 г. в городе Новосибирске. После окончания общеобразовательной школы в Томске обучался в Томском медицинском институте (1980–1985) по специальности «биофизика». Участник экспедиций в зону падения Тунгусского метеорита. С 1985 по 2004 г. был сотрудником НИИ онкологии (Томск, Россия). С 2004 г. работает научным сотрудником в Montana State University – Bozeman, USA. Доктор медицинских наук. Автор более 150 научных статей в различных областях медицины и биологии. Женат, трое детей.

Автор нескольких рассказов и автобиографической прозы (опубликованы в журнале «Союз писателей» 2020–2021 гг., Новокузнецк, Россия). В 2001 г. в издательстве «Союз писателей» (г. Новокузнецк) вышел сборник рассказов «Под куполом Римана».

Тёмная комната, рыжий чемодан

Было раннее июльское утро. В это время на третьем этаже ещё царил полумрак. В дальнем углу комнаты под лёгкой простынёй спал Глеб, мужчина средних лет. Он открыл глаза, потянулся, почесал пятку о подлокотник дивана. Правая рука уткнулась в табурет – зашуршала газета, на которой лежали огрызки сала и стояла пустая стопка…

Глеб лениво наблюдал, как комната наполнялась светом, обретала облик. «Будто на фотобумаге в ванночке с проявителем… А где тогда негатив?» – подумал он и, словно намереваясь проверить, спешно поднялся и в одних трусах подошёл к открытому окну.

Солнечные лучи проникали во двор через узкий проход между домами, мерцали в кроне тополя над балконом.

Почти полвека назад, когда родители Глеба заселились в только что построенную пятиэтажку, кто-то воткнул перед домом свежесломанный прутик. Молодая веточка пошла в рост, с годами превратилась в дерево. «Лучше бы яблоньку посадили», – как-то сказала мать Глеба. Соседи, чьи окна выходили во двор, иногда сетовали, что тополь заслоняет свет. Но срубить его никто не решался…

На широком подоконнике лежал фотоаппарат «Зоркий» – подарок отца. Глеб погладил кожаную кобуру, потёртую по краям. Бережно расстегнул на ней две кнопки, плавным движением до упора вытянул из недр камеры объектив. «Индустар» был установлен на «бесконечность». «То, что нужно», – прикинул Глеб и взвёл затвор. Перешагнув порог балконной двери, нацелил видоискатель вдаль – на пустую лавочку у подъезда. Раздался короткий щелчок.

– На память, – сказал Глеб, хотя рядом никого не было.

Он вернулся в комнату, где повсюду громоздились коробки с книгами, стал у двери. На косяке под слоем белой краски с трудом разглядел свои годовые засечки. Примерил – самая нижняя на уровне пояса.

Стены в спальне были голые, и только в углу фиолетовым глянцем отсвечивал портрет Достоевского. У окна когда-то стоял письменный стол, за которым в школьные годы Глеб проводил по несколько часов в день – учил уроки или выпиливал что-нибудь лобзиком. Родители не позволяли полностью закрывать дверь, иногда подсматривали в щель: «Глебушка занимается…» Он старался этого не замечать, но чувствовал унижение, будто его ловили на тайном пороке.

Кровать с панцирной сеткой была давно вынесена, и только рыжий чемодан и ящик с фотоувеличителем стояли у входа в кладовку, которую в семье обычно называли тёмной комнатой.

Глеб вспомнил, как однажды отец пригласил его туда, плотно прикрыл за собой дверь и включил красный фонарь. Потом шаг за шагом показал весь процесс фотопечати. Всё было легко и просто, но за этой простотой Глеб почувствовал гениальность изобретателя. Отец прокручивал плёнку, и в красном квадрате мелькала череда силуэтов, распознать которые неопытному глазу было трудно. Наконец выбирал нужный кадр, клал под увеличитель светочувствительную бумагу и правой рукой быстро отводил шторку.

«Раз, два, три, четыре…» – шептал отец, а кистью левой руки, будто ворожа, совершал лёгкое движение, затемняя наиболее яркие места снимка. Затем засвеченный лист оказывался в ванночке, и через несколько секунд сквозь алую рябь проявителя проступали знакомые мамины черты…

«Отдам завтра фотоувеличитель Петру, он коллекционирует такие вещи, – подумал Глеб и наклонился над рыжим чемоданом. – Почему отец никогда не закрывал его на ключ? Ведь могло быть всё иначе!»

Глеб отыскал ключ внутри чемодана, проверил замки.

Много лет назад, будучи подростком, Глеб забрался по полкам чулана и снял этот чемодан с самого верха. Родителей дома не было, и мальчик приступил к изучению содержимого. Откинув крышку чемодана, он обнаружил армейские фотографии отца, проявленные негативы, фотобачок, химикаты для печати, несколько свидетельств о рационализаторских предложениях…

Глеб вынул из пожелтевшего конверта пачку снимков, из которой неожиданно выпала небольшая матовая фотография. На ней – отец в молодости. Он полулежал абсолютно голый в тени невысокого дерева, правый локоть утопал в траве. Одна ветвь склонилась над ним, и лучи солнца сквозь листву освещали его лицо. Он смотрел прямо в объектив. Полураскрытые губы замерли в улыбке. На обратной стороне стояла дата – снимок был сделан за год до рождения сына.

Глеб в растерянности держал фотографию, не зная, что делать. Ясный взгляд и насмешка обнажённого отца были ему противны. Неожиданно он понял, что не может просто так положить фото обратно, сделав вид, что ничего не произошло. Глеб согнул снимок пополам и дрожащими руками разорвал по сгибу. Потом – каждую половинку – на мелкие части, пока пальцы могли удержать самый крохотный клочок. Смахнул всё в ведро и, не переобуваясь, вышел на улицу в тапочках. Задержав дыхание, опрокинул ведро в стоящий на углу мусорный бак.

Глеб не раз вспоминал тот роковой день. Это была ошибка, которую он не мог себе простить.

Вскоре Глеб заметил, что отец явно начал сдавать, и не только внешне. Однажды они ехали в полном трамвае и он учил сына, как не уступать место – смотреть в окно или дремать.

На второй год у отца случился инсульт. Мать Глеба использовала все свои связи, чтобы мужа положили в хорошую клинику. Но спустя неделю лечащий врач от него отказался, и страдальца перевели в психиатрическую больницу далеко за городом.

В приёмные дни Глеб приносил ему еду.

Отец сидел на корточках на больничной кровати, и скомканная простыня не скрывала его наготы.

– Сколько мне лет? – спросил он.

– Пятьдесят шесть, – ответил Глеб и протянул литровую банку с гречневой кашей.

– Пятьдесят шесть? – скривив губы, хмыкнул отец и начал быстро работать ложкой, поглощая содержимое банки.

В палате между соседними кроватями с виноватым видом сновала молодая сестра.

Шли месяцы. Глеб стал замкнутым, уклонялся от встреч с друзьями.

И вот из больницы сообщили, что отец скончался…

Четверо мужчин снесли по лестничным пролётам гроб, поставили на два обшарпанных табурета под бетонный козырёк подъезда. Прошла церемония прощания. Гроб подняли на скорбные плечи и под музыку траурного марша пронесли мимо серых домов через двор, где одинокий тополь безнадёжно ронял последние листья. В духовом оркестре на большой трубе хорошо играл одноклассник Пётр.

«А вдруг то фото как портрет Дориана Грея? Ну-с, вот вам, батенька, самый низкий мой поступок! Я убил отца!» – не раз корил себя Глеб.

После похорон друг покойного попросил Глеба сходить по одному адресу, сообщить о смерти.

Поднимаясь по деревянным ступенькам на первый этаж к Марьяне – так её звали, – он думал, почему для странных поручений всегда выбирают его.

Дверь открыла красивая пожилая женщина с печальными глазами. Глебу даже показалось, что она уже всё знает. Переступив порог, он очутился на вязаном коврике, точь-в- точь как у бабушки в деревне. В коридоре висело большое зеркало, увеличивавшее пространство.

Глеб не решился пройти – прислонился к косяку у входа в комнату. На комоде приметил фотографию хозяйки – молодая женщина в летнем платье у кромки реки, над водой – лёгкое облако тумана. Этот снимок он уже видел раньше – дома, в рыжем чемодане.

Глеб в двух словах сообщил о смерти отца. Марьяна закрыла лицо ладонями и отвернулась к окну. По слышались глухие всхлипы. Потом сквозь слёзы: «Она довела его, довела…»

Глеб постоял с минуту, пробормотал: «Извините, я пошёл». И торопливо прикрыл за собой дверь.

Марьяна долго стояла у окна, смотрела на покрытый первым снегом садик перед домом. Прямо напротив росла ранетка. Листья уже опали, но мелкие красные яблочки всё ещё украшали крону.

Марьяна вспомнила то утро, когда Платон пригласил её за город. От конечной остановки автобуса они шли по краю леса. С соседнего поля доносился пряный запах свежескошенной травы. Тропинка спускалась к заливному лугу. У реки, рядом с тальником, они обнаружили старую лодку. Марьяна сняла лёгкие туфли, поставила на мостки и, придерживая подол платья, ступила в воду. Туман стелился над рекой.

«Отличный может быть кадр!» – просиял Платон и извлёк из кобуры свой «Зоркий», с которым почти не расставался. Последовал щелчок затвора. Платон присел на правое колено и снял Марьяну с нового ракурса.

В это время по стремнине проплыла коряга, завертелась в водовороте, задела затопленный смородиновый куст. Одна ветвь куста вмиг распрямилась, а коряга поплыла дальше.

– Гляди-ка! – воскликнула Марьяна удивлённо и задумалась, потом, вздохнув, промолвила: – Вот так и в жизни бывает.

– Да, не всё можно запечатлеть! – сказал Платон невпопад и повесил «Зоркий» на уключину.

Он разделся, сложил одежду на борт лодки и с разбегу, в кувырке нырнул с мостков.

Марьяна влюблёнными глазами наблюдала, как он уверенно плыл к заводи. Повинуясь желанию, сняла одежду в зарослях тальника и вошла в реку.

Уже на берегу поинтересовалась, намного ли Платон выше ростом. Они прислонились спинами, потом повернулись друг к другу лицами.

– Пойдём ко мне, – сказал он.

Она согласилась…

* * *

Марьяна зажгла свечу.

Со стороны садика, где в два ряда росли деревья, до глубокой ночи можно было видеть силуэт женщины в полумраке окна.

Глеб в задумчивости вышел из дома Марьяны и направился к остановке. Перестал идти снег. Поблёскивали звёзды. Он прыгнул на подножку трамвая, машинально купил билет и, обхватив холодные стальные поручни, упёрся лбом в широкое окно вагона на задней площадке.

Под равномерный стук колёс в голову пришла мысль, что если бы тогда Марьяна забеременела от Платона, его будущего отца, то он не родился бы вообще. Это «вообще» терзало его, не давало покоя: «События развивались бы иначе. Родился бы другой человек, но это был бы не я. Не Я! Получается, своим рождением я должен быть благодарен ей в той же мере, что и матери». Голова разрывалась.

Глеб не доехал несколько остановок, выскочил из трамвая и пошёл по тихой, запорошенной снегом улице. «Но такие мысли не возникли бы у меня, проживи я эти годы иначе, – думал он. – И если я люблю себя (а я люблю!), значит всё хорошо. Ошибок не было! Зачем я виню себя? Истинная причина болезни отца могла быть в другом. Ведь он тяжело переживал из-за развала страны, партии, завода, на котором работал всю жизнь. И много пил в последние годы…»

Глеб успокоился и сильно втянул в себя воздух наступающей зимы. Мимо с грохотом пронёсся пустой трамвай. Было уже темно, когда молодой человек подошёл к своему подъезду.

Дома его встретила мама.

* * *

Прошли годы. Глеб окончил математический факультет, защитил кандидатскую и переехал работать в Голландию. Раз в год он приезжал в родной город, навещал мать. Во время этих визитов иногда встречался с друзьями, жившими по соседству, вспоминал детство.