Рыбалка

 
Солнце еще не взошло, смотреть в глубину воды
Самое время, возьми ты меня с собой!
Я не нарушу рыбий немой разбой,
Буду снаружи, с краешку, ты возьми!
 
 
Мудрых лягушек золотоглазых дом.
Рядом на корточках – тень своего царя,
Мудрая, пятилетняя – это я;
Строгий, десятилетний, огромный – он.
 
 
Все в нем прекрасно: радость и хвастовство,
Мелочность, смелость, смех и насмешка – все!
Это Любви любезное торжество.
Это тоски любой золотое дно.
 

Не будем требовать любви…

 
Не будем требовать любви…
Ногами в пропасть – сядь на круче!
Кто знал, что этой серой туче
Такою синью изойти?!
 
 
Звенит серебряным кольцом
От каждой новой капли море,
И с этим звоном – вскоре, вскоре! —
Нам встретиться к лицу лицом.
 
 
Наполнится пустой наш дом
Иным, торжественным, неспешным…
Терпи же, сердце, зной кромешный,
Жди приближающийся звон:
 
 
Се, Он грядет.
 

Ночь после выборов

Ночи надежд посвящается

 
Брехня, мой друг, однажды рухнет,
Пугая слух, разбудит слог.
Хотите, я скажу по-русски?
(Избави и помилуй Бог!)
Пока присматривалась гордо
И говорила не о том,
Горел на горизонте город,
Чернела роща за окном.
Тьма искры, звезды извергая,
Шалела, веселила, жгла.
Ее оскала избегая,
Я околесицу несла.
Теперь скажу Вам напрямую
О том, что Вы… о том, что я…
О том, как славно – Аллилуйя! —
Зеленая звенит земля.
И будет день, и будет вечер,
Как будто заново, с нуля, —
Надежды, свечи, речи, встречи
Щенячьи! Счастливо скуля,
По-русски говорить свободно!
Дышать не только по среда́м!
Писать стихи, писать полотна!
И даже пить за милых дам…
Редела мгла, седела темень,
И пела Пелагея мне:
Мол, в это б золотое время
Неплохо б умереть во сне.
Ну вот пишу, чего же боле,
Что я могу еще сказать?!
Не умножай ужасной боли,
Не говори. Терпи, казак.
 

Метафизика леса

 
Ты непрост, мой друг, непрост, ах, совсем непрост!
Надо проще быть, проще (не бойся, никто не потянется!).
Впрочем, это как «радуйся!» пережившему Холокост,
Как «возьми себя в руки, не пей» горькому пьянице.
 
 
У тебя душа, мой друг, ах, поверь, хороша,
Даже больше тебе скажу: не душа, а красавица,
Но за темным за лесом твоим не видать ни шиша.
Метафизика леса! (Боюсь, мне с этим не справиться.)
 
 
Я пою тебя, друг мой, как видишь, тебя я пою,
Богословской помехой мне песенка эта аукнется…
Но однако же, как бы ни пелось, – наутро в строю,
И залетная рифма в висок не посмеет, не стукнется.
 
 
Терпелива, ровна, без оглядки к финалу – адью, —
Поплыву, милый друг, мы расстанемся – сталкеры-стаеры,
И другую княжну ты, возможно, посадишь в ладью,
И волна надлежащая ей, без сомненья, достанется.
 

Твой голос

 
Голос только, отголосок даже
Тихий-тихий, а срывает крышу.
Что же – нежность это или кража?
Не дыша я слушаю – и слышу!
Я не знаю слаще этой муки,
Мне тропы не нужно покороче,
Это повод поиграть со звуком,
Это повод позвонить в час ночи.
И впотьмах, по голосу, навстречу…
Но, поверь, не стоит нам встречаться.
Получив любовные увечья,
Разве станешь торопить несчастье?
 

Ночь на Девятое мая, или Бабушка кашляет

 
Бабушка кашляет, рвется под мышкой ее ночнушка,
Белокочанная ночка висит над моей старушкой,
Бабушка кашляет, под кроватью сидят две тыквы,
Меткими спицами черный овечий клубок утыкан.
 
 
В горле застряли таблетки белые – целые нотки,
Мыши таскают таблетки белые в черные норки,
Тыква не станет каретой, не станут конями мыши,
Золушка на колесах, ей мыши платками машут.
 
 
Бабушка кашляет, легкие рвутся последние путы,
Утром наступит Девятое мая, напишет Путин;
Мир, словно ниточка, легкому нищему благодарен,
Мир словно облачко, крылышком машет веселый Гагарин.
 

Эфхаристо, или Размышления у обочины после заключительной лекции по церковному уставу, посвященной чину погребения мирских тел

 
За тонкой паутиной смерти
Все состоит из мелочей:
 
 
Стоит, качаясь, молочай,
Обочины герой, ничей,
А значит – мой цветок любимый!
 
 
Обочина… У самых ног
Вспорхнет, как охнет, птичья стая,
Пух тополиный вдохновляя
Немного поиграть у ног, —
 
 
Всего лишь миг! Такая мелочь
Летит – и лечит на лету!
За тонкой паутиной лени
Звенит, зовет Господне Лето
Пчелой дрожать и красоту
 
 
Собрать в густых, тяжелых каплях,
Бояться не успеть: до кашля,
Дрожа от счастья, пить и знать!
И сердце я в себе ношу —
Речной далекий легкий воздух,
Росой умытый чистый слух.
 
 
Здесь только князи, только знать —
Обителей у Бога много.
Откуда эта благодать —
Вдруг у обочины убогой
Такую высоту обнять?!
 
 
О, это счастье – наполнять
Церковного устава соты!
О нежные мои высоты,
Хранящие живой росток!
 
 
Источник Жизни бесконечный!
Я, молочай и воробьи,
Мы беззаветно – все – Твои,
 
 
И в сердце легком лишь одно:
Эфхаристо! Эфхаристо!
 

Обида

 
О, эта горечь! Эта мгла!
Голодная, как смерть, обида
Между тобой и мной легла.
И вся она – порог обитый,
 
 
Истоптанный паркетный пол,
Заплеванный наждак асфальтный.
Исхожена обида вдоль,
Заезжена тяжелой фальшью…
 
 
Глаза – смертельнее свинца!
Чадра моя – все глуше, глуше…
И нет печальнее конца,
Чем в пасть бросать обиде душу.
 
 
Я замолкаю. Правота
Не утешает, только тешит.
Глубокой складкою у рта
Лежит избитая надежда.
 

О мой Киев…

Как по улицам Киева-Вия…

 
О мой Киев! Чудесный, чудовищный Киев!
Здесь Царицын Покров черной копотью нынче покрыт…
Бесконечный ноябрь коронует проклятого Вия,
И сгущается чернь у отравленных Вием корыт.
 
 
О мой Киев! Давно ли взахлеб обнималась
С каждой липой твоей у великих Ворот Золотых!
Малороссия, мама, осталась нам самая малость:
Мы упали за край, у краев наплясавшись кривых.
 
 
Эй, девчушка курносая, горе мое, Украина,
Ты по-взрослому стонешь, как будто большая, горишь.
Отмерять не старалась, себя по живому кроила,
Мягко амам стелила – сама теперь жестко поспишь…
 
 
И от липовых лиц вдоль исписанных матами улиц,
И от липовых «храмов», зажмурясь и сгорбясь, бегу.
Не смотрю я на Вия: хоть узники мы, да из умниц —
Прежний образ твой, Киев, под веками я берегу.
 

Mea culpa

 
На тебя одного царским венчем вину возлагаю,
Короную тебя, короную, и ветер шумит,
Как толпа за составом моим, уносящим из рая,
От короны твоей, заслонившей меня, словно щит.
 
 
На тебе вся вина – эти брызги серебряных точек,
Восклицательный дождь, бесконечная лига часов,
Дней, ночей, полуснов, полуслов, междустрочий…
И в сторонке валяется ржавый негодный засов.
 
 
Не колеса железные страшно стучат – это сердце,
Закусив удила, клеть грудную на скалы несет…
Mea culpa! На что же теперь опереться?!
Опериться бы, выпорхнуть легкой – на горний на лед…
 
 
Дорогие, любезные, нежные, светлые травы,
Снова в ноги упасть, открывая вам раны и рвы…
Красноглазый двойник, приготовивший эту отраву,
Исчезает, как дым, если тише и ниже травы —
 
 
Колокольным всем ростом! – смириться в любимую землю,
Смехом вспомнить, как бросилась всех обвинять…
Тише трав, ниже вод, неподъемную радость объемля,
Мне тогда станет легче тебя, человече, обнять.
 

Манолин

 
Трава прошлогодней степи вперемешку с тюльпанами,
Весна, выходящая по́том из пор и парящая;
Я мальчик, я грязен и весел, я радуюсь, радуюсь,
Как будто я радуга и космонавт одновре́менно.
 
 
Трава прошлогодней степи вперемешку с тюльпанами,
Бельишко исподнее грязное с красными пятнами;
Я бабка, я тихо заплачу отъезду чеченистых,
Как будто заплакать для бабки – такая диковинка!
 
 
Трава лбом о землю – и Доном запахнет порывисто,
На дне преисподней Руси оклемается пьяница,
И вербы под руки поднимут, проводят до хутора,
Замрут, где попало, попавшись на очи тверезому.
 

«Цикличны дни, но циклопичность ночи…»

 
Цикличны дни, но циклопичность ночи
Бельмом луны оповещает степи,
Что Одиссей удрал без наказанья.
 
 
И мучает бессонница до корчей,
Повешенным бельем заря отпета.
От трепета рассвета лес казался
 
 
Потусторонним; поступью коровьей
Деревья наступают на деревню,
На волосы ее – на огороды.
 
 
В платке зеленом ранняя воровка,
От холода почти деревенея,
Гребет чужой навоз в колесный гробик.
 
 
На ней три живота и морда козья.
Кто б видел, как вчера дрова колола!
(У ней недавно помер муж-калека.)
 
 
Кто загодя наказан – безнаказан.
Топчу тропинку: баня – дом – колодец —
Соседка – огород – сарай – собака.
 
 
Пока циклопы заняты героем,
Воруем, сеем, кормим, воем, роем.
 

Бдение у реки

 
Там, где ночь интереснее сна,
Там, где свет интереснее тьмы,
В космах ивы сияет звезда,
В колтунах ее – соловьи.
 
 
Темный сом по водице хлыстом
Испугает воздушную тварь,
Прошлогодним прозрачным листом
Нам помашет лесной календарь.
 
 
Сон мой стал как святой водомер:
Наяву сторожу тишину,
По канату своих полумер,
Как по берегу речки, – хожу.
 
 
Пар Медведицы – сонной реки —
Спеленает своих малышей,
И пока в колтунах соловьи,
Мы исчезнем из мира вещей:
 
 
Я устала от пения звезд,
Сладкой пыткой – сияние птиц —
Отражение ангельских слез,
Ускользание ангельских лиц.
 

Дом

 
Дом стоит под луной
Луна бередит окно
И никто не стучит в дверь
 
 
Дом стоит под луной
Одинокий дом и на крыше снег
В снегу миллиарды звезд
Но внутри не горит свет
 
 
Эй, кто там живет или жил скажи
Мы тенями длинными от луны
Наползаем на стену и на стекло
Но внутри ничего нет не горит свет но
 
 
Я запомню клянусь одинокий дом
И на крыше его снег
И каждую в нем звезду
Потому что в районе где я живу
Ничего больше нет
 

Калиновка

 
«Я поведу тебя в музей!» —
сказала мне сестра…
 

С. Я. Маршак

 
Я взяла тебя за руку и повела в Калиновку.
Там золой мощеные улицы, сонные пьяницы
По дороге в седьмую школу, колонки, калиточки.
Это было дней пять назад, на Страстную пятницу.
 
 
На певучем велосипеде каталась девочка,
И скрипела под ней зола. Багровые веточки
Разрывались над головой. Замарались колготочки,
Из подъеденной молью кофты торчали ниточки.
 
 
Ты, Калиновка, в честь Калинина, кажется, названа:
«На Калиновку» выезжают лишать невинности,
И живучие женщины смотрят сквозь окна грязные,
Как еще одна, возвращаясь, творится невидимой
 
 
И свободной! Как эта ведьма летит над городом,
Где Калиновка вся в малинах, бомжах и пьяницах,
Остановится где-то в Киеве, станет роботом
И ни разу не вспомнит эту Страстную пятницу.