Вера Арямнова

«Кофе варю на медленном, хотя предпочла б покрепче…»

* * *

 
Кофе варю на медленном, хотя предпочла б покрепче.
Белочка привередлива, птицей скользит по лесам.
Бог, как всегда, немилостив, нам, как всегда, не легче
в студии этой расфраченной среди ожерельных дам.
 
 
Да не тряси котомочку – счастье давно потрачено.
Крошку нашла на донышке? Ладно, теперь ты Крез.
Снится почти что вымерший, плотною тьмой охваченный,
Богом вообще оставленный к зиме Кологривский Лес.
 
 
Полно; узлы завязывай, боль никому не сказывай;
Словно в судьбе залатанной точек опоры – рать.
Липнет подъезд заразный, мается друг одноразовый.
Это про местожительство – надо его менять.
 

День

 
Пугается день весенний,
как голубь, мелькнувший тенью
за тюлем, в чужом окошке
увидевший чучело кошки.
Рыдает в бреду бездельник.
Жизнь му`ку – в муку`, как мельник,
но всё же пробита брешь…
До отдыха – три зарплаты.
А всё же мечты крылаты…
На хлеб положи и съешь!
 
 
После вылета боли
как шуганутой моли
из тела, живущего еле,
запах хлеба и ели!..
Заплачешь и скажешь: спасибо,
поскольку ты выжила, либо
погибла, об этом не зная,
на светлом околышке рая,
где всё, как и прежде в жизни,
у лишней в своей отчизне.
 

Сантимент

 
Потеряла я не брошку.
Белый свет свернул в рогожку
и унёс под мышкой друг.
То-то как темно вокруг!
Но в округе много дела,
У округи нет предела.
А блошиный прыг да скок
Можно видеть в мелкоскоп.
Если хочешь, так гляди.
Я гляжу, что впереди:
Впереди стоит без крова
Кологривский лес суровый,
И ничё, – живёт народ.
А болячка заживёт.
 

«Что с того, что ты ходишь от стены к стене…»

* * *

 
Что с того, что ты ходишь от стены к стене,
глушишь джин и не пишешь своей родне –
свет и воля дежурят в твоём окне!
Как подлодка, лежишь на песчаном дне.
Но когда ты справишься, скажешь: да,
поплывёт вода, загудят поезда,
и тебе уж точно – вернуться туда,
и к чему эти муки, к чему тогда?..
Больше нет опоры, но сдохла цепь,
и остался только тот труд и цель,
для которых, ты, может, и рождена,
а иначе – зачем караул у окна?..
А иначе зачем снова рухнула жизнь,
и зачем этой ночью звёзды сошлись,
зашивая прореху вырванных лет?
Увезут, если даже не купишь билет…
Истончаются запахи сытых крыс,
ты щелкунчик-гость, а теперь – держись,
а теперь держи – вот твоя звезда.
Неуставшая. Верная. Навсегда.
Не нашли других – это твой лишь крест.
Не реви. Не пей. Небеса – окрест!
И в небесном зале, смотри, – аншлаг.
Что не так с тобою на сцене? Ну что не так?
 

Отпуск

 
Никуда не поеду, останусь в трясине уюта
посредине холста на гнездящемся в ветках дому,
в чашке время моё серебрится снежинкой-минутой,
а в окошко я вижу Казань, Кологрив, Кострому…
 
 
В этом небе, как в поле – увижу ту сторону Света,
и дорогу, которая, как и всегда, далека,
и течёт она в Лету, быть может, сквозь тёплое лето,
и, конечно, пылится, и светится даже – слегка…
 
 
И, конечно, зовёт. Ведь дорога не звать не умеет.
В чашке время кончается. Значит, пора, брат, пора.
Значит, надо собраться душой, чтоб казалась смелее.
А пока просто выжить, как бог даст, – хотя б до утра.
 

«Хватит, родная, на закате не спят…»

* * *

 
Хватит, родная, на закате не спят.
Полно растрачивать день на пустые виденья.
В двери звонят. Никого? А открутим назад
пару минут?.. Разлюбила, видать, приключенья.
Ветер да листья, да грозы, да дождь за окном.
Лето кончается; что ты лежишь, не одета?
Ветер
не Вертер,
да листья –
дались тебе листья, –
потом
будешь лежать, когда кончится жизнь или лето…
Ну а сейчас тебя ждут – доставай чемодан,
шляпку, мадам, не забудь и не медли нисколько.
Поромантичней закутай недевичий стан,
и не гляди в зеркала на дорогу, тем паче – в осколки.
Им, приключеньям, неважно, какая пора,
им без разбору – зима на дворе или лето,
если не счастлива – будешь хотя бы согрета,
там, где за тучей, конечно, белеет гора…
 

Прощание с Казанью

 
Крики чаек в гуще города,
смелый луч с утра в окне
зажигает в тюле сполохи,
простынёй пронзает ворохи.
Хорошо живётся мне!
 
 
Если утро, значит – раннее,
начинает день сурка.
Значит, снова буду ранена
острым счастьем у виска.
 
 
Розы в вазах со старанием
гибко льют свою красу;
срезанная жизнь – прощание,
никакого обещания,
что такое я снесу!
 

«…В ходе долгого перевоза…»

* * *

 
…В ходе долгого перевоза
между Нижним и Кстово
стало совсем хреново…
Увядала казанская роза.
И я стала её жаждой,
в лепестке и листке каждом,
и я стала темнотой ночи…
Но дорога – жизни короче.
Сиротство.
Мой путь пролегает на север.
У долгой разлуки с отцом
меняется статус: forever.
Теперь я прощусь с мертвецом.
На ветке железной дороги,
единственный раз за весь год
навстречу – красивый и строгий —
он с чёрной балеткой идёт.
Немыслимо наше касанье,
но душ ощутимая связь…
Отец остаётся в Казани,
где жизнь его оборвалась.
Мой путь пролегает на север,
под тусклыми иглами звёзд.
Небесный не справится сервер,
исчезнет покинутый мост.
Никто ничего не заметит,
невидим ни холмик, ни крест,
но нам, не смирившимся детям,
так трудно прожить без чудес.
 

«Осень, здравствуй, мы с тобой подруги…»

* * *

 
Осень, здравствуй, мы с тобой подруги.
Мы вернулись снова в Кострому.
За какие дивные заслуги
эта ссылка сердцу и уму?
Что от нас Господь сегодня хочет,
что ещё придумал под конец?
Дело к ночи, это ясно, Отче.
Вышиваю – крестиком! – чепец.
А мои дорожные ботинки,
чувств моих и мыслей кипяток
ты в такие превратишь картинки —
мною, отбывающей твой срок.
Яблоко должно быть крутобоким.
Женщина должна быть молодой.
А поэт быть должен одиноким.
Ну, Господь, совсем. Как мы с тобой.
 

«Прошла Вальпургиева ночь…»

* * *

 
Прошла Вальпургиева ночь,
я небо тайно наблюдала,
и как тайком вернулась дочь,
скользнув с метлы под одеяло…
 
 
Постой, какая ещё дочь?
я ж только сыновей рожала!..
Но оба выросли – и прочь…
…поправлю дочке одеяло.
 

Эротическое

 
Ещё не утро и почти темно.
Прохлада августа в открытое окно
льёт гибкое и ледяное тело,
под одеяло – языки и ласты,
скользнула по лицу и меж грудей,
как это часто
и среди людей…
и спящая во сне – помолодела.
 

Белла Ахмадулина

Моя родословная

Вычисляя свою родословную, я не имела в виду сосредоточить внимание читателя на долгих обстоятельствах именно моего возникновения в мире: это было бы слишком самоуверенной и несовременной попыткой. Я хотела, чтобы героем этой истории стал Человек, любой, ещё не рожденный, но как – если бы это было возможно – страстно, нетерпеливо желающий жизни, истомленный её счастливым предчувствием и острым морозом тревоги, что оно может не сбыться. От сколького он зависит в своей беззащитности, этот – ещё не существующий ребёнок: от малой случайности и от великих военных трагедий, наносящих человечеству глубокую рану ущерба. Но всё же он выиграет в этой борьбе, и сильная, горячая, вечно прекрасная Жизнь придёт к нему и одарит его своим справедливым, несравненным благом.

Проверив это удачей моего рождения, ничем не отличающегося от всех других рождений, я обратилась благодарной памятью к реальным людям и событиям, от которых оно так или иначе зависело.

Девичья фамилия моей бабушки по материнской линии – Стопани – была привнесена в Россию итальянским шарманщиком, который положил начало роду, ставшему впоследствии совершенно русским, но всё же прочно, во многих поколениях украшенному яркой чернотой волос и глубокой, выпуклой теменью глаз. Родной брат бабушки, чьё доброе влияние навсегда определило её судьбу, Александр Митрофанович Стопани, стал известным революционером… Разумеется, эти стихи, упоминающие его имя, скажут о нём меньше, чем живые и точные воспоминания близких ему людей, из коих многие ныне здравствуют.

Дед моего отца, тяжко терпевший своё казанское сиротство в лихой и многотрудной бедности, именем своим объясняет простой секрет моей татарской фамилии.

Люди эти, познавшие испытания счастья и несчастья, допустившие к милому миру мои дыхание и зрение, представляются мне прекрасными – не больше и не меньше прекрасными, чем все люди, живущие и грядущие жить на белом свете, вершащие в нём непреклонное добро Труда, Свободы, Любви и Таланта.

1

 
…И я спала все прошлые века
светло и тихо в глубине природы.
В сырой земле, черней черновика,
души моей лишь намечались всходы.
 
 
Прекрасна мысль – их поливать водой!
Мой стебелёк, желающий прибавки,
вытягивать магнитною звездой —
поторопитесь, прадеды, прабабки!
 
 
Читатель милый, поиграй со мной!
Мы два столетья вспомним в этих играх.
Представь себе: стоит к тебе спиной
мой дальний предок, непреклонный Игрек.
 
 
Лицо его пустынно, как пустырь,
не улыбнётся, слова не проронит.
Всех сыновей он по миру пустил,
и дочери он монастырь пророчит.
 
 
Я говорю ему:
– Старик дурной!
Твой лютый гнев чья доброта поправит?
Я б разминуться предпочла с тобой,
но всё ж ты мне в какой-то мере прадед.
 
 
В унылой келье дочь губить не смей!
Ведь, если ты не сжалишься над нею,
как много жизней сгинет вместе с ней,
и я тогда родиться не сумею!
 
 
Он удивлён и говорит:
– Чур, чур!
Ты кто?
Рассейся, слабая туманность! —
Я говорю:
– Я – нечто.
Я – чуть-чуть,
грядущей жизни маленькая малость.
 
 
И нет меня. Но как хочу я быть!
Дождусь ли дня, когда мой первый возглас
опустошит гортань, чтоб пригубить,
о Жизнь, твой острый, бьющий в ноздри
воздух?
 
 
Возражение Игрека:
– Не дождёшься, шиш! И в том
я клянусь кривым котом,
приоткрывшим глаз зловещий,
худобой вороны вещей,
крылья вскинувшей крестом,
жабой, в типе разомлевшей,
смертью, тело одолевшей,
белизной её белейшей
на кладбище роковом.
 
 
(Примечание автора:
Между прочим, я дождусь,
в чём торжественно клянусь
жизнью вечной, влагой вешней,
каждой веточкой расцветшей,
зверем, деревом, жуком
и высоким животом,
той прекрасной, первой встречной,
женщины добросердечной,
полной тайны бесконечной,
и красавицы притом.)
 
 
– Помолчи. Я – вечный Игрек.
Безрассудна речь твоя.
Пусть я изверг, пусть я ирод,
я-то – есть, а нет – тебя.
И не будет! Как не будет
с дочерью моей греха.
Как усопших не разбудит
восклицанье петуха,
Холод мой твой пыл остудит.
Не бывать тебе! Ха-ха!
 

2

 
Каков мерзавец! Пусть он держит речь.
Нет полномочий у его злодейства,
чтоб тесноту природы уберечь
от новизны грядущего младенца.
 
 
Пускай договорит он до конца,
простак недобрый, так и не прознавший,
что уж слетают с отчего крыльца
два локотка, два крылышка прозрачных.
 
 
Ах, итальянка, девочка, прапра —
прабабушка! Неправедны, да правы
поправшие все правила добра,
любви твоей проступки и забавы.
 
 
Поникни удручённой головой!
Поверь лгуну! Не промедляй сомненья!
Не он, а я, я – искуситель твой,
затем, что алчу я возникновенья.
Спаси меня! Не плачь и не тяни!
Отдай себя на эту злую милость!
Отсутствуя в таинственной тени,
небытием моим я утомилась.
 
 
И там, в моей до-жизни неживой,
смертельного я натерпелась страху,
пока тебя учил родитель твой:
«Не смей! Не знай!» – и по щекам с размаху.
 
 
На волоске вишу! А вдруг тверда
окажется науки той твердыня?
И всё. Привет. Не быть мне ни-ко-гда.
Но, милая, ты знала, что творила,
 
 
когда в окно, в темно, в полночный сад
ты канула давно, неосторожно.
А он – так глуп, так мил и так усат,
что, право, невозможно… невозможно…
 
 
Благословляю в райском том саду
и дерева, и яблоки, и змия,
и ту беду, Бог весть в каком году,
и грешницу по имени Мария.
 
 
Да здравствует твой слабый, чистый след
и дальновидный подвиг той ошибки!
Вернётся через полтораста лет
к моим губам прилив твоей улыбки.
 
 
Но Боговым суровым облакам
не жалуйся! Вот вырастет твой мальчик —
наплачешься. Он вступит в балаган.
Он обезьяну купит. Он – шарманщик.
 
 
Прощай же! Он прощается с тобой,
и я прощусь. Прости нас, итальянка!
Мне нравится шарманщик молодой,
и обезьянка не чужда таланта.
 

 
Песенка шарманщика:
В саду личинка
выжить старается.
Санта Лючия,
мне это нравится!
 
 
Горсточка мусора —
тяжесть кармана.
Здравствуйте, музыка
и обезьяна!
 
 
Милая Генуя
нянчила мальчика,
думала – гения,
вышло – шарманщика!
 
 
Если нас улица
петь обязала,
пой, моя умница,
пой, обезьяна!
 
 
Сколько народу!
Мы с тобой – невидаль.
Стража, как воду,
ловит нас неводом.
 
 
Добрые люди,
в гуще базарной,
ах, как вам любы
мы с обезьяной!
 
 
Хочется мускулам
в дали летящие
ринуться с музыкой,
спрятанной в ящике.
 
 
Ах, есть причина,
всему причина,
Са-а-нта-а Лю-у-чия,
Санта-а Лю-чия!
 

3

 
Уж я не знаю, что его влекло:
корысть, иль блажь, иль зов любви неблизкой —
но некогда в российское село —
ура, ура! – шут прибыл италийский.
 
 
(А кстати, хороша бы я была,
когда бы он не прибыл, не прокрался.
И солнцем ты, Италия, светла,
и морем ты, Италия, прекрасна.
 
 
Но, будь добра, шарманщику не снись,
так властен в нём зов твоего соблазна,
так влажен образ твой между ресниц,
что он – о, ужас! – в дальний путь собрался.
 
 
Не отпускай его, земля моя!
Будь он неладен, странник одержимый!
В конце концов он доведёт меня,
что я рожусь вне родины родимой.
 
 
Ещё мне только не хватало: ждать
себя так долго в нетях нелюдимых,
мужчин и женщин стольких утруждать
рожденьем предков, мне необходимых,
 
 
и не рождаться столько лет подряд, —
рожусь ли? – всё игра орла и решки, —
и вот непоправимо, невпопад,
в чужой земле, под звуки чуждой речи,
 
 
вдруг появиться для житья-бытья.
Спасибо. Нет. Мне не подходит это.
Во-первых, я – тогда уже не я,
что очень усложняет суть предмета.
 
 
Но если б даже, чтобы стать не мной,
а кем-то, был мне грустный пропуск выдан —
всё ж не хочу свершить в земле иной
мой первый вздох и мой последний выдох.
 
 
Там и останусь, где душе моей
сулили жизнь, безжизньем истомили
и бросили на произвол теней
в домарксовом, нематерьяльном мире.
 
 
Но я шучу. Предупредить решусь:
отвергнув бремя немощи досадной,
во что бы то ни стало я рожусь
в своей земле, в апреле, в день десятый.)
 
 
…Итак, сто двадцать восемь лет назад
в России остаётся мой шарманщик.
 

4

 
Одновременно нужен азиат,
что нищенствует где-то и шаманит.
 
 
Он пригодится только через век.
Пока ж – пускай он по задворкам ходит.
старьё берёт или вершит набег,
пускай вообще он делает, что хочет.
 
 
Он в узкоглазом племени своём
так узкоглаз, что все давались диву,
когда он шёл, черно кося зрачком,
большой ноздрёй принюхиваясь к дыму.
 
 
Он нищ и гол, а всё ж ему хвала!
Он сыт ничем, живёт нигде, но рядом
его меньшой сынок Ахмадулла,
как солнышком, сияет жёлтым задом.
 
 
Сияй, играй, мой друг Ахмадулла,
расти скорей, гляди продолговато.
А дальше так пойдут твои дела:
твой сын Валей будет отцом Ахата.
 
 
Ахатовной мне быть наверняка,
явиться в мир, как с привязи сорваться,
и усечённой полумглой зрачка
всё ж выразить открытый взор славянства.
 
 
Вольное изложение татарской песни:
Мне скакать, мне в степи озираться,
разорять караваны во мгле.
Незапамятный дух азиатства
тяжело колобродит во мне.
Мы в костре угольки шуровали.
Как врага, я ловил её в плен.
Как тесно облекли шаровары
золотые мечети колен!
Быстроту этих глаз, чуть косивших, я,
как птиц, целовал на лету.
Семью семь её чёрных косичек
обратил я в одну темноту.
В поле – пахарь, а в воинстве – воин
будет тот, в ком воскреснет мой прах.
Средь живых – прав навеки,
кто волен, средь умерших – бессмертен, кто прав.
Эге-гей! Эта жизнь неизбывна!
Как свежо мне в её ширине!
И ликует, и свищет зазывно,
и трясёт бородой Шурале.
 

5

 
Меж тем шарманщик странно поражён
лицом рябым, косицею железной:
чуть голубой, как сабля из ножон,
дворяночкой худой и бесполезной.
 
 
Бедняжечка, она несла к венцу
лба узенького детскую прыщавость,
которая ей так была к лицу
и за которую ей всё прощалось.
 
 
А далее всё шло само собой:
сближались лица, упадали руки,
и в сумерках губернии глухой
старели дети, подрастали внуки.
 
 
Церквушкой бедной перекрещена,
упрощена полями да степями,
уже по-русски, ударяя в «а»,
звучит себе фамилия Стопани.
 

6

 
О, старина, начало той семьи —
две барышни, чья маленькая повесть
печальная, осталась там, вдали,
где ныне пусто, лишь трава по пояс.
 
 
То ль итальянца тёмная печаль,
то ль этой жизни мертвенная скудость
придали вечный холодок плечам,
что шалью не утешить, не окутать.
 
 
Как матери влюблённая корысть
над вашей красотою колдовала!
Шарманкой деда вас не укорить,
придавлена приданым кладовая.
 
 
Но ваших уст не украшает смех,
и не придать вам радости приданым.
Пребудут в мире ваши жизнь и смерть
недобрым и таинственным преданьем.
 
 
Недуг неимоверный, для чего
ты озарил своею вспышкой белой
не гения просторное чело,
а двух детей рассудок неумелый?
 
 
В какую малость целишь свой прыжок,
словно в Помпею слабую – Везувий?
Не слишком ли огромен твой ожог
для лобика Офелии безумной?
 
 
Учёные жить скупо да с умом,
красавицы с огромными глазами
сошли с ума, и милосердный дом
их обряжал и орошал слезами.
 
 
Справка об их болезни:
«Справка выдана в том…»
О, как гром в этот дом
бьёт огнём и метель колесом колесит.
Ранит голову грохот огромный.
И в тон
там, внизу, голосят голоски клавесин.
О сестра, дай мне льда. Уж пробил и пропел
час полуночи. Льдом заострилась вода.
Остудить моей памяти чёрный пробел —
дай же, дай же мне белого льда.
Словно мост мой последний, пылает мой мозг,
острый остров сиротства замкнув навсегда.
О Наташа, сестра, мне бы лёд так помог!
Дай же, дай же мне белого льда.
Малый разум мой вырос в огромный мотор,
вкруг себя он вращает людей, города.
Не распутать мне той карусели моток.