– Я вижу, ты хорошая девушка, – сказала Оксана, когда нам с трудом удалось запихнуть Аксинью в комнату отца и там закрыть. Больная крушила мебель, а Оксана продолжила говорить: – Год назад я пыталась зацепиться в Москве. Вместе с женихом мы приехали из Украины, еле сводили концы с концами. Марфа Кондратьевна обещала помочь. Я нянчила этих детей. Это был ни с чем не сравнимый ужас! Эти дети не нужны никому, даже собственным родителям. Оставив нас без денег и еды, Марфа Кондратьевна и Лев Арнольдович уехали якобы на пару дней, а трубку не брали месяц! Месяц! Я из-за этого чуть не рассталась с женихом. Загубила психику и здоровье. Сейчас я пришла, чтобы выпросить свой паспорт у Марфы Кондратьевны. Она его у меня отобрала. Теперь я даже домой не могу вернуться.

– А я не отдавала ей паспорт, – сказала я.

Судя по звукам за дверью комнаты, от книжных полок ничего не осталось – Аксинья вырвала их из стены и теперь по ним прыгала.

– Няньки всегда отдают документы хозяину… Я украинка, она у меня сразу документы забрала. – Голос Оксаны дрожал.

– Ты и других нянек знала?

– Здесь постоянно кто-то живет. Хозяева не платят, кормят плохо. В няньках беженцы или нищие из деревень. Одну девушку они обвинили в краже. Она плакала, божилась, что ничего не брала. Но деньги куда-то пропали, и ее с позором выгнали. Другая нянька не выдержала – сошла с ума. Полина, беги отсюда, пока не поздно!

– Куда мне бежать?! На вокзал к бомжам? Я беженка из Чечни. Нет никакой помощи от государства. Ни пособий, ни крыши над головой. Нет родственников, которые бы приютили хоть на одну ночь! Никакие правозащитники нам не помогают. Наоборот, как видишь, я с их детьми вожусь!

– Когда эти жулики пропали на месяц, я решила сдать детей в приют, а Аксинью – в сумасшедший дом. Звонила по адресам, говорила с социальной службой. Но в России, сама знаешь, система не налажена: советовали не торопиться, ожидать возвращения блудных папы и мамы. Марфа Кондратьевна и Лев Арнольдович мне ничего не заплатили, хотя вначале обещали. Паспорт не вернули! Я уже год живу без паспорта. Умоляю их вернуть мне документы!

В этот момент с красноречивым транспарантом «Путина – в Магадан, Ходорковского – в президенты!» в прихожую ввалилась Марфа Кондратьевна. Шарф, тройным кольцом обмотанный на шее, украшали снежинки, а нос правозащитницы был красным от мороза.

Увидев Оксану, которая съежилась от страха, Тюка недовольно скривилась:

– Что это такое?! Ты обязана предупреждать о своем появлении. Как ты посмела здесь появиться да еще и болтать с новой нянькой?!

Оксана вжала голову в плечи:

– Милости вашей прошу! Отдайте, пожалуйста, мой паспорт, госпожа Тюкина!

Я выразительно посмотрела на Тюку.

– Это я еще подумаю! – с вызовом ответила Марфа Кондратьевна.

– Вы нарушаете права человека! Отдайте чужие документы! – встряла я.

– Ты что, предъявить мне желаешь? – Тюка перешла на блатной жаргон.

– Я всё в дневник запишу! – пообещала я. – И буду потом всем про вас рассказывать!

Правозащитница побагровела от гнева, и теперь уже всё ее лицо, а не только нос, стало красным. Она опрометью метнулась в кабинет и вышла оттуда с паспортом. Оксана трясущимися руками сунула его в карман.

– В этом доме ты хуже всякой рабыни, Полина. Беги отсюда! Спасайся! Храни тебя Господь! – уходя, прошептала она.

Заглянув к Аксинье, я поняла, что счастье всегда гдето рядом: больная отыскала спрятанный Львом Арнольдовичем шампунь с запахом яблок. Допивая его, Аксинья начала улыбаться.

Глубокой ночью Мяо Цзэдун и Мата Хари вскарабкались в гостиной на иконостас и, обхватив лапами иконы, крутанули сальто в воздухе, после чего грохнулись на пол. Кошка отпрыгнула под диван, а кот икону из лап не выпустил и, приземлившись, начал ее скрести.

– Брысь! – сказала я, делая записи в дневник.

Мяо Цзэдун возбужденно мяукнул, подняв голову на свет фонарика, которым я его ослепила, а дети от грохота проснулись.

Лев Арнольдович забежал к нам, поднял иконы с пола, дернул кота за хвост и выбросил в прихожую.

– Завтра суббота! – напомнила я хозяину дома.

– Вот и посидишь с детьми! – грозно сказала Тюка. – И полки книжные починишь! – В полтретьего ночи она мастерила в прихожей новый транспарант.

– У меня выходной! – повторила я.

– Ты совсем не вникаешь, Полина?! – возмутилась она. – Я занимаюсь делами государственной важности! Мне завтра на Пушкинскую площадь! Ты тоже обязана ненавидеть Путина!

– Молока нет, – тоскливо напомнил супруге Лев Арнольдович.

– И хлеба, – поддержала его Глафира.

– Лучше бы вы с детьми поиграли, Марфа Кондратьевна! – вырвалось у меня. – Или покормили их!

– Я диссидентка! – надменно ответила Тюка.

– Понятное дело, – заметила я вскользь.

– А ты, наглая девка, принцессой себя считаешь? – возмутилась Марфа Кондратьевна.

– В смысле?!

– Я читала в журнале отрывок из твоего дневника. Ты подписалась «Принцесса Будур»! Ты считаешь, что пишешь как принцесса?!

– О боже! – вырвалось у меня.

– Чем ты покормишь нас завтра, о Тюка-диссидентка? – съехидничал Лев Арнольдович.

– Идите вы все! – заорала Марфа Кондратьевна. – Путин во всем виноват! Рыба гниет с головы! Поэтому в доме нет молока и хлеба!

Из-за стены послышались отчаянные проклятия соседей, которые пожелали, чтобы Марфа Кондратьевна оказалась на виселице.

В субботу утром Лев Арнольдович, так и не дождавшись от супруги денег на продукты, одел Аксинью и повел в лес. После ходьбы на пятнадцать-двадцать километров больная успокаивалась и не просила есть. Плюс транквилизаторы, конечно. Лев Арнольдович признался, что держит их в ящике секретера под замком.

Марфа Кондратьевна упорхнула, а я снова осталась одна с четырьмя детьми, желающими шумных игр. От переутомления у меня закружилась голова и онемели руки. Пришлось прилечь на диван. Ульяна открыла дверь на лоджию, чтобы впустить свежий воздух, а Христофор принес стакан воды.

– Ты, Полина, не умирай. А то с нами вообще никто не будет возиться, – попросил Любомир.

– Постараюсь, – пообещала я.

– Мы сегодня ни завтракать, ни обедать не будем? – поинтересовалась Глафира.

Пока я не появилась в доме, дети обычно ели раз в сутки. Со мной стали есть два-три раза, правда, это зависело от того, давала Тюка деньги на продукты или нет. Деньги выдавались Льву Арнольдовичу крайне неохотно, каждый раз со скандалом. При этом Марфа Кондратьевна вспоминала, что раньше всех устраивали жареные пирожки, а теперь, в связи с моим появлением, начались изыски.

– У меня в сумке есть мелочь, – сказала я.

– Уже нет, – отозвался Христофор.

– Как же так, Завоеватель? – пожурила я его. Он пожал плечами и грустно вздохнул.

Ульяна взяла журнал и махала им, как опахалом, перед моим лицом.

– У меня припрятана заначка, – Глафира сунула руку под пианино.

Пианино, расстроенное и побитое в семейных схватках, представляло собой образчик советской эпохи. Глафира долго скреблась и шуршала и наконец вытащила несколько смятых десяток.

– Что на это можно купить, ёшкин кот? – тоскливо вздохнул Христофор. – Буханку хлеба?!

– Несите сюда мои сапоги! – сказала я.

Сапоги, в которых я приехала из Бутылина, разорвались и пропускали воду, поэтому приходилось сушить их на батарее.

– Сапоги?! – оживился Христофор. – Похвально! А я не догадался…

В правом сапоге лежала купюра в сто рублей, припрятанная на крайний случай.

Я снарядила Христофора и Глафиру в пиццерию.

– Слушайте внимательно. У меня болит сердце. Не вздумайте драться и ругаться. Помните о миссии, возложенной на вас, и о нас, голодных! Всё ясно?

– Ясно, – хором ответили дети.

Глафира и Христофор побежали в пиццерию за остатками вчерашней пиццы – их отдавали почти задаром, а я, Ульяна и Любомир остались ждать. Минут через двадцать посланники вернулись. Не поругались, не подрались и, самое главное, не съели всё единолично в подъезде.

Наевшись, Христофор стал беситься: ударил Любомира по животу железной пряжкой.

– Ты должен меняться, Христофор! Я не могу находиться рядом с таким злым человеком! – отругала я его.

– Прости, Полина, но идея кого-нибудь попытать жжет меня изнутри…

– Начни с себя, Завоеватель, – посоветовала я. Христофор задумался.

Лев Арнольдович с Аксиньей вернулись из леса затемно. Они обнаружили нас с детьми, спящими на диване в гостиной рядом с пустой коробкой из-под пиццы. В ней, свернувшись калачиком, похрапывал Чубайс.

– Ау, Тюка! – позвал супругу Лев Арнольдович.

Аксинья, замерзшая за долгие часы, проведенные на улице, постанывала от голода.

– Марфа Кондратьевна еще не изволила появиться, – зевая, ответила я.

– Наверное, ее увезли в участок… – сделал выводы Лев Арнольдович.

Ночью у меня снова немели губы и руки. И я подумала, что пришел мой смертный час, черт знает где – в квартире у Тюки. Как обидно! Чеченские дневники пропадут в подвале у дворников. Издательство не найдено…

Нельзя умирать! Не сейчас.

В воскресенье ближе к полудню на кухонном столе появились котлеты-полуфабрикаты из супермаркета.

Марфа Кондратьевна сразу отодвинула от меня упаковку:

– Ты, Полина, это есть не будешь! В котлетах наверняка свинина! А ты мусульманка!

– Такое время: куда ни посмотри – всюду поросята! – нашлась я.

Лев Арнольдович взял упаковку и прочитал:

– Котлеты куриные. Четыре штуки. Умная покупка! Дети хихикнули. А Лев Арнольдович пошутил:

– Умная покупка для глупого покупателя!

– Мне готовить некогда! Не умею я! – рассердилась Марфа Кондратьевна.

– Купите продукты, я приготовлю домашние котлеты! Рыбные или куриные. Это полезно детям! – предложила я.

Тюка разозлилась еще больше.

– Опять, Полина, лезешь со своей готовкой! Поели жареных пирожков – и хватит! Нечего наглеть!

Котлеты мы, разумеется, отдали детям, а сами со Львом Арнольдовичем пожевали хлеб и лук.

Немного опоздав на обед, явилась в дом правозащитников мать политического узника Ириса Тосмахина.

– Выходи-ка, Тюка, брехливая ты засранка! – завизжала с порога грузная дама.

– Хотите чаю, Арина Леопольдовна? – миролюбиво предложил гостье Лев Арнольдович.

Он успел выудить у супруги пятьсот рублей и купил в супермаркете молока и сахара. Дети от радости тискали Мяо Цзэдуна и плясали, изображая диких островитян.

– Марфа втайне хочет поженить моего сына и его пассию! А я против! Его посадили на десять лет. Он герой! Он мой! Тюка мне врет, а сама подстраивает его свадьбу в тюрьме!

– Вашему сыну сорок лет! – заметил Лев Арнольдович.

– И что?! Я против невесты! Я против свадьбы! Сейчас я Марфе Кондратьевне волосы-то повыдергиваю! Сейчас в морду ей дам! – Дама демонстративно закатывала рукава зимней куртки.

– Марфу Кондратьевну бить мы вам не позволим! – сказала я.

– Ты еще кто такая? Почему ее защищаешь? – удивилась Арина Леопольдовна.

– Дети! – скомандовала я. – Эта седовласая тетушка хочет поколотить вашу маму, сплотите ряды!

Дети посмотрели на меня изумленно.

– Люди ее часто мутузят, Полина! – хихикнул Христофор. – Иногда за дело!

– Но мы не позволим ее бить! – настаивала я.

– Ты слишком добрая, Полина! – Христофор покачал головой.

– Она ваша мать!

– Ну ладно… – Христофор встал рядом со мной. – Пират и абрек – друзья навек!

– Маму бить не дадим! – К нам присоединились Ульяна и Любомир.

Глафира предпочла спрятаться за книгой.

– Или чай, или уходите! – сказал боевой даме Лев Арнольдович.

Оценив обстановку, Арина Леопольдовна сменила гнев на милость. И только тогда ей показалась Тюка.

– Арина Леопольдовна, я ничего плохого не хотела.

Это любовь! – с елейной улыбкой сказала она.

Они отправились на кухню с бутылкой вина, а я стала собирать детей на прогулку. Когда через пару часов довольные, набегавшиеся, мы вернулись, гостья уже ушла.

Лев Арнольдович сходил в аптеку и купил лекарства для поддержки сердца.

– Ты, Поля, нам живая нужна, – сказал он. – Помрешь, и на кого дети останутся?

Пока я размышляла над его словами, Марфа Кондратьевна прошла мимо со свежим транспарантом: «Ходорковский – свой парень! Свободу герою!» На транспарант был приклеен распечатанный на принтере портрет Михаила Ходорковского, вокруг головы которого красовались нарисованные желтым фломастером сердечки.

В коридоре Марфу Кондратьевну обругала недремлющая соседка, поймав с поличным проштрафившихся кошек. Тюка в ответ заорала:

– Вы не терпите оппозицию! – и ретировалась с гордо поднятой головой.

Мне пришлось убирать за животными, попутно извиняясь.

– Развели бардак! Куда катится Москва? – надрывалась пожилая женщина. – Твои хозяева алкаши или безумные? Что за люди такие бестолковые?!

Лев Арнольдович, сидя в прихожей, слушал ее и посмеивался в бороду.

– Надо на вас заявление написать куда следует! – подытожила соседка.

– Верно. Как во времена Сталина! – сказала я.

Соседка неожиданно смутилась и шмыгнула в свою дверь.

С митинга Марфа Кондратьевна вернулась невероятно взволнованной: прохожие ее хвалили за транспарант, и многие желали с ней сфотографироваться.

– Я скоро стану знаменитой! – сообщила она. А затем велела мне одевать детей: – В церковь пойдем на всю ночь, будем Господу молиться!

Дома осталась только Аксинья. Лев Арнольдович отправился к друзьям, воспользовавшись отсутствием супруги. Я пила чай и радовалась, что, кроме громкого «м-м-м», нет никаких других звуков. Обнаружив, что впопыхах хозяйка дома запамятовала запереть кабинет, я вошла в интернет и оставила на сайте по трудоустройству объявление о поиске работы.

Чуть позже выяснилось, что Марфа Кондратьевна и дети были вовсе не в церкви, а на кладбище.

– Мы втыкали свечи в землю и ползали по снегу среди могил, – признался во время завтрака Любомир.

– Любопытное православие… – прокомментировала я, накладывая в тарелки овсяную кашу.

Тюка делала детям знаки молчать, но им не терпелось поделиться впечатлениями со мной и с отцом.

– Святой старец и мама нам приказали ползти на коленях и читать «Отче наш»! Было страшно! – пожаловалась Ульяна. – Я боялась, что из могил привидения вылезут.

– А где Глафира? – недосчитавшись одного из детей, спросил Лев Арнольдович.

– Уехала в приют Божий, – кротко ответила Тюка.

– Мама имеет в виду православный интернат. Теперь Глафира только летом вернется, – пояснил Христофор.

После завтрака прочитать конспекты мне не удалось: пришлось выбивать ковры, забитые хлебными крошками и кошачьей шерстью, и пылесосить в прихожей.

Марфа Кондратьевна тихонько перебирала вещи в платяном шкафу, а затем вдруг сказала:

– Как же я тебе завидую, Полина!

– Чему именно? – удивилась я.

– У тебя вся жизнь впереди!

– А у вас, Марфа Кондратьевна, дети и муж! Есть свое жилье и еще квартиры, которые вы сдаете. Вы не нуждаетесь и не инвалид, слава богу. Я же после войны – раненая, безо всякой помощи! Даже своей комнаты у меня нет, – возразила я.

– У тебя есть молодость! – взвизгнула Тюка. – Молодость дороже всего на свете! Я старуха! А тебе только двадцать один год!

– Чувствую я себя на все сто, – грустно ответила я. Это было чистой правдой. Мир обычных людей казался мне примитивным и абсолютно пустым.

Но Марфа Кондратьевна оставалась на своей волне:

– У тебя есть возможность влюбляться! Выбирать мужчин и ходить на свидания!

– Да что вы говорите, Марфа Кондратьевна! А когда мне это делать, не подскажете? Я работаю на вас с семи утра до двух часов ночи! – напомнила я.

– Молодость! Любовь! Отношения! – в запале тарахтела Тюка, сбросив с себя маску блаженной. – Время – самая дорогая валюта! Если бы мне сейчас был двадцать один год! Я бы летала как на крыльях! Я бы променяла на молодость всё, что имею…

Дни овивали мои запястья подобно лианам, превращались в браслеты-оковы, но в душе я ждала чуда и верила удивительным снам. Невозможно было осознать, что жизнь после войны должна закончиться так никчемно – в трудовом рабстве, и я мысленно стремилась создавать, творить, и желание это переполняло меня настолько, что затмевало все невзгоды.

Из дома правозащитников удалось вырваться во вторник. Взяв у метро бесплатную карту Москвы, я отправилась на Патриаршие пруды. Сориентировавшись, я пристроилась к группе туристов, чтобы послушать лекцию о Михаиле Булгакове. В глаза светило февральское солнышко, а знакомые с детства сюжеты гид пересказывал зычным, хорошо поставленным голосом, и я заслушалась, хотя помнила мельчайшие подробности из жизни автора романа «Мастер и Маргарита».

Побродив вокруг замерзшего пруда, где организовали каток, я искренне радовалась, что оказалась здесь, в месте, о котором когда-то столько читала! На Патриарших было многолюдно. Дети и взрослые катались на коньках. Когда-то именно сюда приводил дочек Лев Толстой. Михаил Булгаков и вовсе превратил Патриаршие пруды в знаковое место.

Группа сатанистов с бутылками крепкого алкоголя собралась у памятника Крылову. Памятник баснописцу возвели в 1976 году. Бронзовый Крылов застыл недалеко от своих персонажей: невежды мартышки с угрюмой физиономией, лающей на слона бестолковой моськи и простодушной вороны с кусочком сыра в клюве.

Люди в черном грязно ругались, пили из горлышка, курили сигареты и что-то оживленно обсуждали, постоянно поминая сатану. Проходящая мимо старушка остановилась и сообщила мне, что сегодня тринадцатое число.

– Их день! Вот сатанисты и пришли, – сказала она.

– Как удачно я попала, – ответила я старушке. – Первый раз такое вижу! – Всё было мне ново и интересно.

– Бог всё ведает! Адепты сатаны попадут в ад! – с этими словами старушка заСемёнила дальше.

Происходящее вокруг завораживало, эта реальность была другой, не похожей на ту, откуда прибыла я.

– Надо взорвать памятник Крылову! – неожиданно громко заявил один из сатанистов, высокий брюнет. – Здесь, на Патриарших прудах, он ни к селу ни к городу! Я оскорблен!

– Не надо! – ласково попросила его стоящая рядом девушка с зелеными волосами и увесистым серебряным кольцом в носу.

– У нашего Булгакова памятника нет, а этому басеннику поставили… – продолжал возмущаться парень. – Где справедливость?!

– И нашему поставят! – загалдели другие сатанисты.

– Слава Михаилу Булгакову! – крикнул седой мужчина с орлиным носом, выглянув из-за спин молодежи.

– Слава! – мгновенно подхватили люди в черной одежде.

– Всё равно взорвать не получится, взрывчатки маловато… – сказал с горечью худенький мужчина в надвинутой на глаза фуражке.

Я прошла мимо, скатилась с детской извилистой горки и повернула к павильону, воссозданному по образцам столетней давности. Рельеф и лепнина придавали ему очарование и воздушность ушедшей эпохи.

Пора было возвращаться в дом Тюки.

Любомир то хохотал, то плакал, встретив меня в коридоре у соседской двери. Христофор забросил свою шапку на люстру, свитер – в кошачий лоток, а сапоги полетели на раскладушку Льва Арнольдовича. Приучить его складывать вещи в одно место я пыталась, но родители позволяли бросать одежду, где ему вздумается.

– Завоеватель, объясни, в чем дело, – попросила я. Оказалось, что таким образом братья требовали коробку жвачек, которую им не купили.

– Надо было купить, – каялась у икон Марфа Кондратьевна.

– В доме нет хлеба, – напомнил ей Лев Арнольдович.

– А тебе лишь бы брюхо набить, старый мерин! – Тюка махнула на супруга рукой.

Видя, что Любомир и Христофор перевозбуждены, я вывела их во двор.

– Скоро папа поведет нас к тете Зине! – сообщил, хлопая ресницами, Любомир.

– В гости?

– В кабинет, – уточнил Христофор.

– Тетя Зина – доктор? – догадалась я.

– Пси-ки-атр! – Любомир с трудом, коверкая, выговорил трудное слово.

– Это, наверное, Аксинья пойдет к психиатру?