P. S. и о «глоссарии»:

Посовещавшись, мы, то есть авторы, пришли к единому мнению: словарику быть! Иначе непосвященные или слишком юные читатели (ведь могут быть и такие, теоретически!) начнут тормозить в процессе прохождения книги, путаясь в непонятных «географических» названиях и оборотах речи, ставших уже анахронизмами.

Тормозить, ей-Богу, никому неохота, вкупе с подспудным желанием авторов не прослыть окончательными жлобами!

Словарь будет недлинным, не бойтесь! В конце концов, почти в каждом доме сейчас есть интернет, и он подскажет вам, если мы что-то пропустили.

• «Эльф» – одноименные кафе и сквер на углу Стремянной улицы и Дмитровского переулка.

• «Казань» («Собор») – Казанский собор, его ступени и сквер напротив.

• «Треугольник» – три скамейки на Адмиралтейской набережной, напротив дома № 6. Белыми ночами там собирался народ, и обязательно кто-нибудь играл на гитаре.

• «Паперть» – католическая церковь св. Екатерины, рядом с которой в 80-х годах собиралась питерская неформальная тусовка, художники и музыканты. Церковь находится на Невском проспекте, дом 32–34.

• сквот – нелегально занятый дом с неформальными обитателями, нечто вроде арт-коммуналки (см. рассказ Бангиса Счастливого «Голод»).

• «Гастрит» – «кафе-автомат» на углу Невского и улицы Рубинштейна. Место заправки халявными ништяками (см. рассказ Н. Полянской – Токаревой «Гастрит и ништяки») и изредка бутылочным пивом.

• «Крыса» – «Кофе по-восточному» – кафе на Литейном проспекте, недалеко от ул. Белинского. Славилось Пьяным садиком за «спиной» кафе. Действие фильма «89» начинается как раз в «Крысином дворике».

• «Ротонда» – круглое помещение парадной лестницы в бывшем «доме Евментьевых», легендарное тусовочное место с отличной акустикой на углу Гороховой, 57 и набережной Фонтанки, 81.

Виктория винтер (Викша)

«Пруха или непруха?»

Горбачев в сопровождении председателя Ленгорисполкома Зайкова проезжает мимо Московского вокзала. На тротуаре валяется пьяный. Горбачев:

– Смотри, что у тебя делается.

– Это не наш, Михаил Сергеевич, – отвечает руководитель Ленинграда, – это москвич.

– А ты откуда знаешь?

– Наши в таком виде еще работают.

Н. Синдаловский, «Мифология Петербурга»

Перефразируя классика, когда мы были моложе, один Сайгон тому назад, была у нас такая чудная штука – прухометр. Дивный прибор (не знаю, чей патент) представлял собой циферблат со стрелками, у кого победней – намалеванный на бумаге, у кого побогаче – купленный в ДЛТ в отделе игрушек. (Кстати, знаете, почему наш фирменный магазин так по-дурацки называется – Дом Ленинградской Торговли, – хотя, по правилам великого и могучего, должен быть Ленинградский Дом Торговли? Да очень просто: во втором случае аббревиатура ЛДТ совпала бы точь-в-точь с инициалами классового врага – Льва Давидовича Троцкого; отсюда и выросла в конце тридцатых годов прошлого века таинственная «ленинградская» торговля). Так вот, детский игрушечный циферблат со стрелками был фирменной фичей именно ленинградской торговли, как волчок с лошадкой чегекашников – московской.

Принцип работы прибора – исключительно демократический. Циферблат висит на стене в прихожей. Всяк входящий работник выставляет на нем вручную индикатор своей прухи – от «зашибись» – на полдень, до бездны упадка на полшестого. А к окончанию рабочего дня, в зависимости от того, где находится коллективно упорядоченный индикатор, посылают гонца в магазин – ибо если на полшестого, то непременно надо выпить, и пруху поднять, а если на полдень, то тем более необходимо – дабы пруху не уронить.

Это я к чему? ДЛТ переименовали в ЦУМ, уж не знаю, в честь какого классового врага (Цюрупа, Урицкий, Маленков – с бодуна они там все с глузду зъихалы?), на месте Сайгона теперь отель Рэдиссон, но давайте поднимем бокалы на 12.00, ради общей прухи, когда солнце в зените, и чтобы никто не ушел обиженным. Хотя бы в этой книжке, пока еще в нашей силе открутить циферблат туда, где Леннон такой молодой, и очередь за кофе заменяет страничку в Фэйсбуке.

Поехали?

«Ты помнишь, как все начиналось?»

Спросили тут друзья, а что такое – Сайгон? Я даже растерялась, а потом поняла, что, действительно, не все знают. Сайгон – это то, чем был андеграунд, пока не скатился в попсу. Вот что делает человек, впервые попавший в Петербург? По-радищевски, по тряской железной дороге, в купе у проводницы, за анекдоты и выпить, с рублем (если повезет) в кармане?

Не смейтесь, я помню время, когда рубль был целым состоянием. С рублем, как довлатовский Буш с лебедем, везде станешь желанным гостем. И с этим рублем ты выходишь на Московский вокзал и впереди себя видишь Невский. И ты, конечно, по этому Невскому идешь. И минут через десять приходишь к Сайгону. Не спрашивайте как, туда все приходят рано или поздно, что еще делать воспитанному человеку на Невском, с утра, когда Публичная библиотека им. Салтыкова-Щедрина еще закрыта, а в ресторане у «Европейской», гад-швейцар? И вот, как Веничка Ерофеев на Курский вокзал, ты идешь к Сайгону. И там тебя ждут. Это парадокс, но там всех ждут. Миша Шелег, революционный бард, как-то написал: «Здесь варят кофе молотый, здесь не бывает холодно, ждет девочек, ждет мальчиков кафе для неудачников…» Кофе, кстати, здесь был едва ли не лучшим в городе. Двадцать восемь копеек – маленький двойной (это когда заварки вдвое, а воды на дюйм). Еще можно маленький четверной, но это уже пятьдесят четыре копейки. Сахар типа «дорожный», – до сих пор валяется где-то в подкладке плаща, сквозь дыру в кармане провалился, чуть-чуть растворился под дождем и окаменел.

Изначально это был кафетерий от ресторана «Москва», его еще «Подмосковьем» называли. А потом как-то сразу и навсегда стал Сайгоном, говорят, какой-то начитанный милиционер разворчался на курящих девушек: «Что вы тут делаете, безобразие, какой-то Сайгон устроили!» Тогда война была во Вьетнаме, и наши политкорректные советские газеты вовсю обсуждали эту тему. И правда, не Новочеркасск же обсуждать?

Меня в Сайгон привела подружка из соседней английской школы. Ее папа-дипломат строго-настрого запретил ей туда ходить. Так прямо показал пальцем и велел не ходить. Вот до Аничкова моста, где Дворец Пионеров, кружок лепки и вышивания, – можно. До Московского вокзала, на «Красную стрелу», Мавзолей и Третьяковку смотреть – пожалуйста. А между дворцом и вокзалом приличные люди на остановке не выходят.

Мы поехали туда после школы, прогуляв физру, когда папа-дипломат с одной стороны боролся за свободу угнетенных народов в дальней командировке, а папа-кораблестроитель, с другой стороны, боролся за укрепление обороноспособности на Баренцевом море. А мамы у нас были покладистые, и в случае двойки за прогул хватались за валерьянку, а не за ремень.

И да, у нас был рубль. Сэкономленный на школьных завтраках, как водится. Мы собирались его пропить на кофе, и, если повезет, посмотреть на диссидентов.

Нам не то чтобы совсем не повезло… дело в том, что у милиции в разнарядке на этот день тоже, очевидно, стояло посмотреть на диссидентов. А подвернулись заодно и мы. Так мы и попали в первую в жизни милицейскую облаву. Нет, вру, не первую – первая была, когда я на спор в пятом классе из Солдатского садика под Юсуповский дворец лезла подземным ходом – которым еще Распутина тащили, а потом заколотили наглухо в назидание потомкам. В общем, я долезла почти, спорила американку с соседом по парте, он мне жутко нравился тогда – но милиционеры успели раньше. Так я и не увидела подземных богатств князя Юсупова.

Значит, это была вторая облава в моей богатой на события жизни. Бежать некуда, да и позорно, да и мы на каблуках, девочки-красавицы, в школьной форме с портфелями – никаких условий для низкого старта. Пришлось встретить врага лицом к лицу. Лица не увидать, большое видится на расстояньи… «Документы!» – рыкнуло большое. А фигли, у нас в школе и не так рычали – физичку нашу услышишь, вообще обделаешься. Как сейчас помню: «Дрррянь! Стоять!» – и полшколы оборачивается.

Мы с Маринкой пожали плечами и сунулись в портфель за единственным удостоверением личности школьника. И протянули стражу дневники. Дядя Степа зыркнул недоверчиво, но что поделаешь, пришлось отреагировать – и низ страницы украсила четкая формулировка: «Задержана на углу Невского и Владимирского за бесцельное времяпровождение. Ст. лейтенант Федорищенко».

Жаль, тот мальчишка, сосед по парте, уже перевелся в спортивную школу – рейтинг от Федорищенко мог бы, пожалуй, затмить распутинский позор, – и даже вынести меня на уровень местных знаменитостей… увы, Сашка перевелся, а на его месте сидел теперь Дима-футболист, красавец, комсомолец, ты носишь постоянно бело-синий бадлон, и ночью и днем, ты говоришь об одном, Зенит, Зенит-чемпион, Зенит, Зенит-чемпион… Пришлось соответствовать.

Но федорищенковский опус мы с Маринкой все же зажилили, среди артефактов нашего детства. А Сайгон закрыли навсегда в 1989 году.

Короче чем у Веллера

Веллер говорит, что большинство своих историй он черпал в Сайгоне. Этому можно верить, Сайгон – микрокосмос, и чем он от нас дальше, тем интереснее оттуда черпать.

Сначала там был гадюшник, потом итальянская сантехника, теперь молодые рок-хлюсты торгуют видео и аудио, и будет жаль, если этот пятачок на углу Невского и Владимирского, где так удобно встретить старого друга, останется невоспетым. Мы заходили в Сайгон, когда другие выходили из «Шинели», и у нас были свои фольклорные фигуры.

Вот, например, Витя Колесо. Невский без него – как Собор Парижской Богоматери без Квазимодо. Колесо был героем множества анекдотов, я выберу из них наиболее пристойный. Сидит Колесо на приступочке у Сайгона и курит. А мимо идет интеллигент (то есть, в пальто, шляпе и очках) и читает газету. А дальше по Владимирскому – открытый люк. И Колесо кричит, заикаясь, и руками машет:

– О! О! О!

Интеллигент, конечно, ноль внимания, подумаешь, сидит пьяный у Сайгона. Даже ход ускорил, и – гоп! – в открытый люк. Колесо, справившись с волнением, договаривает облегченно:

– О-п-паньки!

Другая сайгоновская фигура – оперуполномоченный Каушанский. Из отдела по борьбе с молодежью. Каушанский сидел обычно в штатском, мрачно насторожившись, и ждал, пока кто-нибудь, расслабившись, чего-нибудь не сболтнет. Выглядел в общем и целом, как Гениальный Сыщик из «Бременских музыкантов». Мы относились к нему бережно, поздравляли с Днем Чекиста. Поскольку Каушанский ходил замаскированный, узнавать его не полагалось.

И вот стою я в очереди за кофе и не узнаю Каушанского, который сидит за столиком, на одном из трех сайгоновских стульев под вывеской «Для инвалидов». Рядом – две бабули, попивают кофе и ждут третью, самогонщицу бабу Любу, крикунью и скандалистку.

Появляется баба Люба, и конечно, начинает шпынять Каушанского, чтоб ей место уступил. Пожилой человек, понимаете, стоит, а молодой, нахал, расселся и так далее. Каушанский в ус не дует, поскольку воспринимает бабу Любу как деклассированный элемент. Тактика на поражение.

Баба Люба выходит из себя:

– Тебя, бесстыжего, в милицию надо сдать!

Каушанский понимает, что ему грозит срыв операции:

– Тише, бабуля, тише, я сам милиционер.

Баба Люба расстроена и ошарашена:

– Тьфу ты черт, что ж ты за стол с людьми-то садишься!

Хабитус

Эта быль опять из сайгоновских времен, когда я еще не задумывалась о карьере биолога, а лекарский жаргон внушал осторожное почтение. Теперь-то я знаю, что все ученые слова, и особенно, неразборчивый почерк нужны для того, чтоб не допустить в гильдию людей с улицы. И пряников, кстати, всегда не хватало на всех.

История произошла с моей приятельницей Кэт, в просторечии Муркой, и ее мужем Владом, сайгоновским человеком с длинными волосами. Муркой Кэт называли за блестящее исполнение вечного уголовного хита на хипповский лад с английским акцентом. Пела Катя, надо сказать, тоже неразборчиво, по-лекарски, чтоб я случайно слова не увела. С моей-то слоновьей памятью. Перестраховка, кстати, излишняя: у меня свои хиты были, пиратские.

А Влад заболел гепатитом. Обычным, который крысы переносят на лапках с яблока на морковку, с грейпфрута на ананас – мойте руки перед едой, и не забывайте про ананасы. Перепуганная Катя притащила его к врачу. Гепатиту у нас одна дорога – в Боткинские бараки. Но там выяснилось, что дорога разветвляется: тем, кто от крысы через яблоко – налево, а тем, кто через вену от приятеля – направо. Влад, с его длинными волосами, автоматически должен был идти направо.

– Так и запишем, гепатит «В», – пробормотала непреклонная тетушка-лекарь, которая в Боткинских бараках навидалась и не такого.

– «А» пишите, – возмутилась Катерина, – какого черта, он же не наркоман!

– «В», – упиралась лекарша. – Мне виднее!

– Да не кололся я, – не выдержал Влад, – мамой клянусь!

Усталая докторша медленно сдвинула очки на нос и выдала хит, который затмил в сайгоновском фольклоре и «Мурку», и ее акцент, и даже мои пиратские песни:

– Но вы же не будете отрицать, что ваш хабитус асоциален?

Зингер, Декамерон и Иван Иваныч

Когда я была маленькая, моему ленинградскому чванству не было границ. Я могла спокойно заявить в любой компании: «А вы знаете, для чего в Ленинграде разводят мосты? Чтобы корабли, которые строит мой папа, могли по Неве проходить». Я была дочкой инженера-кораблестроителя.

Когда я выросла немножко, мое чванство стало плодоносить – появились глупые поклонники. Глупость их выражалась в том, что они непременно желали по всей форме представиться папе – как будто он по меньшей мере римский, а не Викши-одноклассницы папа. И чушь прекрасную несли. И папа, конечно, всех разогнал. Мотив: «Да найди ж ты наконец нормального, образованного человека, из Корабелки, а то липнет к тебе всякая гуманитарная дурь…» Во имя спасения от «гуманитарной дури» у нас целая библиотека стояла. Техническая. На нижней полке – БСЭ, над ней – десятитомник по теорфизике Лившица и Ландау, в просторечии Ландавшица. И так далее. Ландавшица папахен сам в какие-то изящные корочки вставил и аккуратным инженерным почерком тома надписал. Как все зануды.

Озлившись на папахена, я-таки задумалась над судьбой – а где ж найти кораблестроителя, когда вокруг – одни поэты? Наверно, в библиотеке, как героиня Муравьевой, в Москве, слезам не верящей. И чтоб за умную сойти, взяла я с горя полистать первого попавшегося Ландавшица. С папиной полки. Ну то есть самого первого.

Внутри первого тома оказалась переплетенная толстая тетрадка, а вернее, несколько – склеенных. На первой странице каллиграфическим почерком выведено: «Электромеханика. V курс». На второй: «Товарищ Сталин, вы большой ученый, в языкознании познавший толк…» – и бессмертные строчки Алешковского. А дальше – Кукин, Городницкий, Окуджава… с аккордами для семиструнки. Визбор. Коржавин – «Какая сволочь разбудила Ленина?» Горбовский – «Когда фонарики качаются ночные…» «Венецианский мавр Отелло» – кто автор не знаю, но посмеялась от души. В основном, над почерком. Он был мамин. «Сюзанна» – с многочисленными «хе – хе», там, где полагались законные три буквы. (Почерк опять папин).

Во втором томе под обложкой Ландавшица был «Декамерон» Боккаччо. В третьем – «Сатирикон» Петрония Арбитра. В четвертом – «Золотой осел» Апулея. Потом – перепечатанные на машинке «Мастер и Маргарита»… В последнем томе оказался «Архипелаг Гулаг».

Кажется, в тот день я впервые по-тинейджерски зауважала своих родителей. Тетрадку с песнями и стихами я перетащила к себе сразу же, и, довольно мурлыча, стала подбирать найденные сокровища на шестиструнке. А чтоб папа не взволновался, в первый том таки подсунула настояшего Ландавшица – он во втором ряду на верхних полках обнаружился. Подмены предки не хватились, и я спокойно дотащила все остальное, восстановив справедливость. А научные труды великих вновь заняли подобающее им место.

Но поклонников я в дом больше не водила. Не доверяя их уму (ни один толком не смог изобразить корабела и только понапрасну мотал нервы мне и папе). С поклонниками мы встречались в Сайгоне (как тогда было модно говорить, «на Сайге»). Гуманитарии в этом кафе явно победили технарей, и я не чувствовала себя отщепенцем.

Когда я выбрила виски, покрасила челку синькой, и обрезала ступеньками черную кожаную юбку (сама сшила из лоскутков), родители обеспокоились всерьез. Мама начала глотать валерьянку, папа безуспешно искал ремень (толстый, кожаный – а фиг, я давно его свистнула и приятелю-панку подарила, ему нужнее) – и наконец, эти конформисты несчастные решили на меня повлиять.

Почему конформисты? Потому что на нижнем этаже жил полковник КГБ, который ходил к нам лопать чай с мамиными пирогами и играть с папой в шахматы. В нашем элитном доме, ему, видите ли, иного партнера не нашлось. А папа и поверил. Но это еще здоровый конформизм – фиг с ними, с пирогами, моя мама всех жалела, и угощала, в надежде, что отойдут душой (возня с дятлами – это у нас наследственное). Нездоровый конформизм был в том, что этим полковником меня пригрозили воспитать. (Ремень-то я сайгоновцам подарила).

Из чего я решила, что последний раз в шахматы они с полковником сыграли на мозги. И папахен мой – продул.