Читать книгу «Моя вселенная – Москва. Юрий Поляков: личность, творчество, поэтика» онлайн полностью📖 — Коллектива авторов — MyBook.

Вот и Юрий Поляков оказался средь деятельных промысли-тельных участников движения за новую Россию. Наконец-то пришла пора собирать камни, но не с тем чтобы снова метать их в своего брата, как в девяносто третьем, а закладывать в фундамент государства. Ведь мы-то, кто внизу, полагали, что лишь сванидзе с гайдарами и чубайсы с рыбкиными при власти и варят свою бражку под знакомый мотив: «Возьмемтесь за руки, друзья…» Ведь эти «мэнээсы», карточные шулера, партийные чиновники мелкого разлива и хищники из подполья рванулись к власти наперегонки, расталкивая неловких локтями, под знаменем разрушения исторической России, с лозунгами семнадцатого «Кто был ничем, тот станет всем», с неукротимым желанием скорой добычи «Отнять чужое и поделить меж собою», чтобы из глотки рвать, безжалостно копытить такую немилую им землю, под шакальим девизом Чубайса: «Больше наглости!» И самовлюблённый честолюбец, неврастеник Ельцин с замашками гоголевского городничего отыскался в их же колоде.

А иные, кто покинул волчью стаю, поразившись её безмерной жестокости, пошли в будущее с замыслом эволюции духовно закисшей системы, постепенного совершенствования великого Отечества, с душою, жалостной к униженным и оскорблённым.

Уже вскоре после расстрела Верховного Совета, когда многие впали в уныние иль замкнулись в растерянности, как жить дальше, иные фарисеи-богомольники взялись ретиво проклинать тех русских подвижников, которые призывали встать на защиту Белого дома (дескать, бедные мальчики, они напрасно погибли, и во всём виноват не Ельцин, ибо всякая власть от Бога, а провокатор Проханов с его газетой «День»), – так вот, Юрий Поляков, тогда далёкий от «красно-коричневых», выступил с яростным обличением «гидры либерализма», совершившей преступление, не имеющее срока давности, его мертвенной сущности, когда плотское «я», встав на котурны, пожирает самого Бога и даже помыкает его заповедями. (Так им кажется и поныне, ибо для них совесть и душа – объекты смешные, непонятные, невидимые и малопочтенные, не приносящие прибытка.)

Увы, забыто: будущая история принадлежит Богу, а минувшая – совести. История прошла, маячит где-то за горизонтом, и её уже никогда не догнать и не познать в истине, как бы ни пытались мудрейшие из мудрейших; но, чтобы представить её, хотя бы мысленно приблизиться к её отражению, нужна душа чистая, душа сокровенная и откровенная, напитанная не столько знаниями, религиозной верою и догматами, сколько любовью и национальным искренним чувством.

Каждая власть, презрев законы национальной этики, кроит историю под свой закон и право, создаёт мифы и внедряет их в народное сознание с завидным упорством. И даже такие блестящие мыслители, как историк Карамзин, немало потрудились, чтобы навести тень на плетень. Изменник Курбский стал человеком приятным во всех отношениях, а Иван Грозный, кому Русь складывала торжественные песни, вдруг в мнении Кремля превратился в изверга, кровопийцу и душегубца, тот, самый великий в нашей истории, глубоко православный царь, создавший русское государство, считавший великий русский народ самым древним на земле, ведущим свой род напрямую от Адама и Евы.

Алексей Михайлович, при царстве которого не стихали бунты и волнения, случилась жесточайшая крестьянская война под водительством Степана Разина против неистовых володетелей, отнимающих у народа волю и право, когда десятки тысяч восставших были повешены и посажены на кол, тот самый великий князь, что притащил на Русь иноземцев и с их помощью затеял церковный раскол, раздвоивший русскую веру и народное сознание, раскол, не потухающий и по сю пору, но принимающий новые, самые изощрённые формы, – так вот этот царь дворцовыми угодливыми захребетниками был назван Тишайшим. И миф этот закрепился.

Пётр Первый в представлении всех властей оказался великим реформатором, и этот миф поддерживается изо всех сил. (Единственная, кто сказала о нём правду, была Екатерина Дашкова, президент академии.) Его исполинский облик возвышается на стрелке Москвы-реки под самое небо, одним своим видом возвещая рабичишкам, кто на этой земле истинный хозяин.

Да, когда-то по прихоти своей в чужеземной стороне Пётр помахал топоришком, может, и отесал пару шпангоутов, на большее бы недостало сил, ибо молодой государь был слаб здоровьем, да и эта игра в плотника скоро бы прискучила ему; но, вернувшись в Москву, он уже палаческим топором самолично, для устрашения Руси, отсёк семьдесят шесть голов. Этот случай и поныне потрясает воображение, удивителен даже для европейской жизни, где всякого зла случалось, но западные историки почему-то не обратили на него взгляда, словно бы учёные головы, пугаясь петровского лютого топора, были повёрнуты в нарочито заданную сторону. Но создателя государства Ивана Грозного они по сю пору усердно мажут дёгтем и линчуют на всех перекрёстках Европы, с усердием сочиняя небылицы, лишь потому, что Грозный боролся с изменниками и ересью жидовствующих, а протестант Пётр поддержал её и нарочно распахнул окно на Запад, припустил на Русь гиль и сором. Это Пётр окончательно, почти на двести лет закабалил, надел петлю на шею русского мужика; это в его бытность пошли на добровольный костёр десятки тысяч крестьян, только чтобы не изменить православной вере, приняли мученический терновый венец, уподобляясь Христу; это в бытность Петра были сронены колокола и церковь лишилась голоса; был изгнан с престола патриарх, а его место заняли лихоимцы-чиновники. Но именно Пётр Первый, как творец кровавой революции, при котором население России уменьшилось на миллион, был назван Кремлём «великим реформатором», а «низкая» корневая Русь дала ему самый гнусный и тёмный чин «антихриста». Через сто лет это звание «начальника легиона тьмы» перейдёт к Наполеону, пошедшему усмирять Россию.

Ещё многое можно поведать, перечисляя царственный ряд, чтобы понять, насколько по-разному смотрят на историю власть и народ. У «тёмного низа», надо сказать, взгляд на историю более точный, ёмкий, мудрый, освящённый христианскими чувствами и религиозным сознанием, лишённый низкопоклонства. В создании изустной памяти участвовали не только десятки миллионов людей, но и их родовое знание, нажитой трудовой опыт, их мораль, национальная этика и эстетика, о чём напрочь забыла придворная знать, поклонившаяся Западу, добровольно пошедшая к иноземцам в услужение дорогою предателя Курбского и постепенно утратившая родовой язык, а значит, и русскую душу.

Двор сочинял историю из своих потребностей, чтобы упрочить власть, листая чужие умысленные книги, а народ вытягивал историю как бы из небытия, из потёмок, где слепой безнациональной душе нечего делать: она вмещалась в духовные стихи, былины, песни, сказания и сказки, – и этот нажитой духовный опыт простонародья не вместится и в сотни томов.

Но и эта история однобокая. Если господа писали о минувшем, глядя с вершины горы вниз, то взгляд их невольно спотыкался о кромку обрыва и замирал, боясь опуститься на дно пропасти, к самой земле, где обитали «тёмные жуткие массы».

Деревня же хранила минувшее, глядя снизу вверх, и вершина горы, где происходило множество событий, где текла иная, сытая господская жизнь, оставалась в мареве, тумане, приобвеянная легендами, мифами и досужими литературными побасёнками борзописцев. Оттуда доносились лишь слухи.

Значит, настоящая история могла бы возникнуть где-то в синтезе, спайке всех впечатлений, открытий и накопленных знаний, при несомненной любви и почтении, и религиозном сознании, и русском всеохватном благодетельном чувстве, именуемом совестью, – но этому слиянию постоянно мешает спесивый «верх», крепко опечатанный подспудным страхом и сомнениями в несовершенстве чёрного «низа». Поэтому истинная русская история запечатана, замурована, и, увы, ключа к ней пока не сыскали.

И понимание истории разное у «верха» и «низа». «Верх» чтит, предположим, царя Алексея Михайловича. А в народе его не знают, но славят и помнят Степана Разина, как образ героя-мученика, добровольно пошедшего на крёстные муки, ради народной воли повторившего путь Христа.

«Верх» чтит немку Екатерину Вторую, которую Пушкин называл женщиной греха (и хуже того). Народ же поклоняется Емельяну Пугачёву, но не как разбойнику, но простецу-человеку, наделённому гениальным даром вождя и воина, умевшему собирать под свою руку десятки тысяч христиан, по задаткам своим действительно способному стать русским государем.

А если вернуться в наше время?

Двойственность взгляда на историю можно проследить по Михаилу Горбачёву. Блюдолизы готовы были целовать след его ноги, даже принялись собирать золото на памятник, и один чудак внёс двенадцать килограммов, о чём и сообщил по телевизору. Может, мамону хотели отлить для поклонения? Но никто не подумал, как охранять его: тут без полка десантников не обойтись. Хорошо, эта затея скоро стухла.

Простой народ окрестил генсека «Миша Меченый», «бес», скоро уловив тайную подкладку его души и тёмного замысла. Ведь «меченый» человек, с кровавой печатью на лбу, по народному представлению – чёрный человек, мелкий бес, слуга дьявола. И прозорливый простец-мужик оказался куда вглядчивей и ближе к пониманию сущности человека, его бездушия и нравственной пустоты, чем председатель Комитета Андропов со своей армией служивых и «сексотов», который и вытащил Горбачёва во власть. А может, и знал, да умышленно скрывал и доставил его в Москву, как стенобитную машину разрушения?

Первому президенту России по смерти скоро слепили несуразный памятник-надолбу в стиле языческих идолов. А народ называл Ельцина: «алкаш», «серый валенок, которому нельзя доверить даже овец пасти», «идол», «беспалый», дескать, «лучше бы захоронили его вместе с царскими останками, всё меньше расходов».

Кремлёвским очарователям, прежде чем крепить память по умершим, надо бы погодить, прислушаться к народному гулу, о чём витийствует народ по стогнам и весям, и мотать на ус; тогда бы, глядишь, и не ушибались, падая носом в грязь курам на посмех.

Почему я вдруг обратился к истории? И при чём тут Юрий Поляков, который смышлён, талантлив и здрав умом? Смута в столице вдруг обнаружила, что для государства и его благоденствия правда о России не менее, а порою, может, и более ценна, чем миллионная армия под ружьём и газопровод, ибо она выстраивает православную, стойкую к невзгодам душу.

И вот, много места отдавая на страницах «Литературной газеты» русской истории, Поляков невольно выдвинул газету на передние рубежи защиты родины от посяганий. Газета стала хранителем и охранителем коренных основ отечества, его рубежей, пытается выстроить национальные предания и вспомнить исторических героев с позиций русской морали, любви и совести. До Полякова газета умирала, превращалась в трупище околелое, в «гроб повапленный», и вот встрепенулась, задышала, добрые токи пошли от неё в культурную среду, вызывая толки и перетолки, народ зароился вокруг «Литературки», противясь «чаадаевщине» («как сладко родину ненавидеть») и возбуждаясь к России поклончивым чувством: «Быть русским – какой восторг!»

Человек бывает по душевной организации тёплым иль холодным, но чаще всего ни то ни сё, ни Богу свечка, ни чёрту кочерга, ни мясо ни рыба, колеблется в ту сторону, куда ветер поклонит, как Бог на душу положит. Так вот, Юрий Поляков – человек душевно тёплый, хотя и пытается скрывать свою истинную натуру по известной поговорке: «Сладкое разлижут, горькое расклюют». Он раздумчив, но осторожен, как истинно московское дитя, чтобы не угодить впросак, правду-матку не режет, старается соблюсти приличие и добраться до корня дела, до самой сути явления, вытащить причинно-следственную связь его, «откуда ноги растут», разобрать по косточкам и волотям, а после, прикинув возможные варианты, собрать в груд и сделать вывод. Это уже работа ума иронического, стиля гротескного, но не ради того, чтобы зло посмеяться, унизить ближнего, но пробудить уснувшее, глубоко спрятавшееся человеческое.

Как скорняк кроит меховую выворотку из лоскутья, примеряя куски, покромки и пластины и смётывая поначалу их на живую нитку, чтобы увидеть подергушку в целом, так и Поляков отдельные примеры и факты набрасывает на одно жизненное полотно, выявляя из частного целостную картину происходящего, рисует её так, чтобы понятно стало и несведущему человеку, далёкому от политики.

Писатель Поляков таланта редкого ныне, единичного, поручительного и учительного, он стоит наособицу по своему письму, и повторить его сатиры сложно. Его мысли становятся афоризмами, легко проникают в народ, возбуждают своей искренностью «чувства добрые», не только уводящие от зла, но и заставляющие противостоять ему.

Юрий Поляков и «Литгазету» строит на началах православного национального сознания: «Кто любит Россию, тот любит Бога». Не порывая полностью прежних связей с «чаадаевцами» и либералами-сектантами астафьевского толка, Поляков умудрился потиху заузить былые «семейные узы» газеты, расширить её кругозор, дать ей живого, открытого дыхания, припустил в тесто русских дрожжей. И взгляд газеты поочистился от тусклой пелены, стал много шире и яснее.

И сразу Поляков нажил себе недругов; они стали усердно лаять из-за углов и подворотен, как несытые псы, кусать в пяты, выясняя: чей ты? Но он растревожил не только нигилистов и пацифистов, западенцев и развращенцев, но и солдат «инвалидной команды» из патриотического стана, кто «штык точил, ворча сердито», и не знают, увы, сердешные, в какую сторону направить его жало, и оттого засыхают в бездействии на корню в своей покосившейся караульной будке, и ещё пуще злятся и дуются на человека, который самоволкою выбрал верную тропу. Им тоже хочется доброго дела, но не знают, как подступиться, душа их ноет, но, заблудившись средь трёх сосен, они постоянно ударяются лбом, набивая шишки, и оттого ещё более сатанеют от безысходности. Да ещё эта проклятая зависть душит. Уж так Поляков удачлив, подозрительно удачлив, и всё как будто достаётся ему даром, словно бы изловил случаем волшебницу-щуку в проруби, и она, потаковщица, из вражьего стана разведчица, пьесы ему строчит, романы клепает, коттеджи ставит, а он, такая протобестия, знай себе полёживает на печи-самоходке, бока почёсывает, закидывая в рот сибирские пельмешки.

Нарисуешь подобную картину да и взвоешь от неладной доли, что через пень да колоду. И правда, что человек, которому завидуют, слишком много места занимает, воздуху отнимает, и невольно возникает желание его пообрезать да заузить, сделать себе вровню, а и меньше того.

…И вот братцы-патриотцы, внося рассорицу-пересортицу, невольно обнимаются с антагонистами-либералистами, оправдывают Ельцина и Черномырдина, расстрелявших Верховный Совет…

Последнее прибежище либерала – якобы достигнутая в России свобода слова. Братцы мои, какая там сво-бо-да-а?! На телевидении наследники Собчака и Гайдара так укупорились, набились слоями, как шпроты в банке, что чужому и за версту не подступись. Пробовал народ в девяносто третьем высказать своё мнение с экрана, так за свободу слова получил пулю в лоб. Пятьдесят шесть гробов за одно лишь намерение мирно объяс ниться с либералами. Если на Красной площади лишь выкрикнуть: «Банду коррупционеров под суд», – тут же заметут в кутузку, как экстремистов. И снова панельная кухонька два на три с закрытой форточкой, как в семидесятых, где язык твой не связан страхом, – хорошо, если нет прослушки и топтуна под балконом, – вот и все достижения нынешнего режима для русского человека. Либерал, ратуя за свободу слова для себя, окопался, как плодожорка, в каждой волости государства и давай обгрызать его жадно, с хрустом, ныне именуя себя патриотом.

И потому «Литературная газета» и её редактор Юрий Поляков будут до той поры в осаде, пока не опомнится Кремль и не разберётся толково, куда идти и что надо строить на русской земле.

2014 г.
1
...
...
7