Как-то поэт Константин Ваншенкин сказал, что его поколение вошло в литературу под стук протезов – многие отвоевавшие ребята в гимнастёрках спешили в аудитории, по истёртым половицам Литинститута, опираясь на костыли. Так было в доблестной юности наших отцов – победителей фашизма. А наше поколение на здоровых ногах вышло из литературы.
Родившиеся в послевоенные годы и окончившие славный институт, дети Победы не удержались в перевёрнутом литературном мире – в мире узаконенного, жёсткого глумления над русским словом. Лишь единицам подготовленных профессионалов, выживающих затем на грани безвестности, кое-как удалось состояться в творчестве – стать писателями, «широко известными в узком кругу».
Это определение принадлежит поэту Олжасу Сулейменову. Он, как секретарь правления СП СССР, успел принять в Союз писателей небольшую группу русских молодых литераторов – авторов двух-трёх первых книг, перед самым развалом державы. И благодаря этому нас, заподозренных в любви к Державе, уничтожать затем было уже немного сложнее. Хотя самим фактом своего существования в литературе мы, конечно же, мешали воцарившемуся вскоре беззаконию – когда повсюду в России величалось ничтожное. И когда последовательной критикой либералов, идеологических киллеров от глобализма, убивалось профессиональное – всё самое талантливое, добротное, искреннее, верное своей ограбленной стране и своему народу, выброшенному на обочину жизни.
«Мы взлетели, нам плёвое дело, а Россия ушла из-под ног». Так писал поэт и прозаик Николай Шипилов о судьбе литераторов, чьё творчество сформировалось в восьмидесятые годы. Он окончил свою жизнь в Белоруссии, отступив из ельцинской Москвы; в столице последней четверти ХХ века издаваться русскому талантливому писателю было уже невозможно. Мерилом литературного мастерства в России надолго стал отрицательный отбор. И если слово «антихрист» понимать как слово «анти-истина», то это его убийственное дыхание сметало у нас, переворачивало с ног на голову оценочную шкалу в любом виде искусства, начиная с 1991-го года.
Строго-то говоря, при правлении Б. Ельцина в русскую литературу можно было вполне легко и непринуждённо вбежать, даже не отерев грязной обуви, – по ковровой дорожке, которую режим расстилал перед всяким оголтелым русоненавистничеством. Однако вышло так, что режим сам споткнулся о творчество Юрия Полякова: путь талантливого прозаика, драматурга и публициста был строго перпендикулярен этой ельцинской ковровой горизонтали. Его статья «Оппозиция умерла. Да здравствует оппозиция!», направленная против расстрела Белого дома, появилась уже 6 октября 1993 года, в «Комсомольской правде». А в декабре того же года в той же газете было напечатано совершенно пророческое эссе «Россия накануне патриотического бума».
Его опыт выживания в собственной стране в невыносимых для русского художника условиях, право же, достоин изучения. Юрий Поляков словно обладал изначально не просто умением ходить по минному полю, но ещё и обжить его, даже кое-где засеять…
«Наша стая не в раз поредела. Кто погиб, кто в борьбе изнемог…» – писал тот же Николай Шипилов, прошедший через войну в Приднестровье, через защиту Белого дома – и через бездомье в Москве. (Кажется, нас всех тогда вытесняли из своих домов, начиная с великого патриота Валентина Распутина, едва отстоявшего свою московскую квартиру. А вытеснение из жилья – это вытеснение из жизни…). Но при этом в произведениях Ю. Полякова нет противопоставления себя – миру: даже такому миру! Писатель в нём, по его словам, «…обязан попытаться понять всех. Ведь у самого последнего негодяя есть своя правота перед Богом, а у самого морального человека – свои помрачения сердца…»
Эта позиция ничуть не мешала ему говорить во всеуслышание, на любых уровнях, о лживости внедряемых повсюду оценок – и открыто настаивать на истине, что было весьма опасно. Ведь даже многие маститые писатели с достойными именами в конце ХХ века отошли в сторону от участия в литературном процессе. За это их, то одного, то другого, сажали подремать в какую-нибудь комиссию, никому не мешая. Он, старец, и сидел там – в одиночестве, «от патриотов», и подрёмывал, когда бойко распределялись премии и гранты… Новые хозяева жизни даже понемножку подкармливали их, известных и заслуженных, за идеальную безгласность. А рисковать подкормкой на излёте своих лет, в такое трудное для писателей время, литературные патриархи в основном не решались. Разводили руками: «Коль всё бесполезно, чего уж тут… Плетью-то обуха – нет! Не перешибёшь…» Они смиренно уносили, утаскивали драгоценную Россию с собою, в гроб, куда собирались улечься вскоре. А нам нужна была Россия живая…
Подлинные произведения русской литературы в это время, конечно же, создавались. Но прорывались они к свету исключительно редко. С авторами таких сочинений режим боролся, как с партизанами, прячущимися по дремучим лесам, но совершающими краткие вылазки, – чтобы отбить часть местного населения, угоняемого в рабство западной идеологии. Такая писательская дерзость режимом не прощалась. За нею следовала какая-нибудь карательная акция… И тогда-то безбоязненно отстаивающим литературные «други своя» оказывался никакой не патриарх литературы, а самый молодой писатель нашего поколения – Юрий Поляков. Да, художник, который взлетел гораздо раньше нас, с самых первых своих, очень ранних, произведений. Но та высота, которую он набрал загодя, ещё при Советской власти, сделала его недосягаемым для литературных критиков-киллеров и киллеров-критикесс, плотно усевшихся во все «демократические» жюри, во все комиссии, на все трубопроводы государственного финансирования, во все редакции, – руководить литературным процессом и вершить, вершить тот самый отрицательный отбор.
Они и вершили – двадцать лет кряду, нарекая русскими писателями отъявленных графоманов и заваливая все прилавки магазинов либо макулатурой, либо антирусской поэзией и прозой. (Куда только теперь девать весь этот дикий, непомерный объём их деятельности? Ведь начнут, пожалуй, сваливать всю эту генетически модифицированную книжную гадость в сельские библиотеки, отравляя светлых отроков и отроковиц России вредоносной эстетикой. И задарят, чего доброго, Крым печатными отходами ельцинизма – тем, что русской литературой никогда не являлось и являться не могло…)
Конечно, они, люди литературной власти, опоздали сбить его влёт, писателя Юрия Полякова, имевшего «досадную» привычку называть чёрное чёрным, белое белым. Рано взлетев, он, совсем не намного, но опередил во времени их полное, агрессивное всевластие – имена вершителей литературных судеб были значительно мельче, чем имя Полякова. Далее – могли его оклеветать, замалчивать им написанное, не публиковать, мстить за каждое слово литературной правды. Но стереть, вымарать из литературного процесса, как прочих, менее известных русских писателей патриотического направления, вершителям судеб уже было не под силу.
Для прозаика Юрий Поляков удивительно рано увидел и осмыслил социально значимые точки опасного перегрева партийной системы. Его «Сто дней до приказа» и «ЧП районного масштаба» читала и знала вся огромная страна – СССР. На эти произведения гневалась изрядная часть партийной номенклатуры, уверенная в непогрешимости своего правления. Она грезила о писателе, который бы замурлыкивал и обласкивал бы всё, происходящее в стране, безо всякого разбора, – Юрий Поляков воссоздавал модель общества предгрозового, шагающего бездумно, почти безмятежно, к своему распаду. Разморённое благодушием перезревшего социализма, коллективное сознание отворачивалось от грядущей беды. А произведения Юрия Полякова, увлекая живостью и остроумием письма, вдруг показывали в итоге: беда разрушения государственных устоев жизни совсем рядом.
Все ранние произведения Юрия Полякова отображали то, что происходит в благословенном обществе равных возможностей, которое вот-вот пустят по ветру ленивые люди-начальники – и сноровистые люди-пройдохи. («Козлёнок в молоке», «Апофегей»). Однако самый дальновидный роман Юрия Полякова, «Демгородок», я бы переиздавала сегодня не столько для широкой публики, сколько для служебного пользования, – то бишь, для спецслужб.
Конечно, по самым первым чьим-то публикациям, мы, не будучи даже знакомыми, довольно хорошо знали цену тому, кто как пишет. И если в науке дорого то, что можно воспроизвести опытным путём, в литературе, как и в любом творчестве, – всё наоборот: ценно то, что воспроизвести невозможно. Самая старательная гладкопись ничего не стоит в сравнении с авторской, неповторимой, особенностью стиля. А самое правильное мировоззрение, облечённое в безликую или в подражательную форму, не способно оживить художественное произведение ни в малейшей мере. Так вот, удивляло и заинтересовывало сразу: детали в прозе Юрия Полякова – невоспроизводимы. Они увидены автором с самого неожиданного ракурса. Невоспроизводимы ироничные извивы, некие особенные смысловые виньетки, которые разъять на части и рассмотреть, как это выстроено, невозможно. Не случайно ведь с полным профессиональным уважением относились к прозе совсем ещё молодого Юрия Полякова большие мастера прозы – и Анатолий Ким, и Владимир Личутин.
Меж тем, в литературе начала XXI-ого века творилось что-то уж совсем невообразимое, сразу – по всем направлениям. Разгул либерализма в стране был таков, что у начитанных людей волосы вставали дыбом – от текстов новоявленных, официальных кумиров, представляющих литературу России на всех международных уровнях. «Кумиры» сидели во главе столов, рядом с губернаторами российских городов, на их роскошных приёмах. Прижимались перед телекамерами к первым лицам Государства. Пьяные от своей неожиданной значимости, они призывали наш терпеливый народ ко всё большему и большему покаянию – за то, что он никогда не совершал…
Патриотический фланг, не принимающий участия в модном истязании и бичевании традиционных русских ценностей, оказался втиснутым в крошечную резервацию, разместившуюся на печатной площади всего лишь двух литературных журналов. И такая литература не интересовала ни одно книжное издательство, потому как финансово поддерживалось государством лишь то, что идеологически было направлено против государства…
Какие-то слабопишущие писатели-подготовишки вдруг выскакивали из ниоткуда и занимали статусные должности в писательской иерархии, поучая ремеслу всех прочих. Образовалась даже целая прослойка банкетных писателей, которые брать литературные премии научились раньше, чем писать. И обнаружилось какое-то странное отсутствие мужских людей – носителей вполне определённых качеств: в конкурентной борьбе за собственное преуспеяние померкли вдруг в литературных деятелях, вчера ещё – очень приличных товарищах, и честность, и благородство, а главное – подевалось куда-то чувство ответственности за сам литературный процесс.
В этой вот круговерти и кутерьме в главные редакторы «Литературной газеты» пошёл писатель Юрий Поляков. И его газета взяла на себя страшно неблагодарную роль – отражать всё, именно – всё, происходящее в русской литературе. Но что можно было в ней отразить, когда она не двигалась никуда, а лишь кружила на одном месте, отработанно и чётко? Так кружит лодка, если грести только левыми или только правыми вёслами.
Чтобы литературная лодка двинулась вперёд хотя бы чуть-чуть, требовалось привести в движение вёсла двух сторон. По тем временам, в самом начале третьего тысячелетия, задача эта была немыслимо рискованной, поскольку с патриотической стороны уже и уключины были давно вышиблены – и выброшены вон за ненадобностью…
Упорядочение литературного процесса страны силами одной газеты – в этом, кажется, не был заинтересован уже никто, кроме Полякова. Одни не прощали ему, что он печатает либералов, другие – что печатает патриотов. Но сама мозаика литературной жизни России была на страницах газеты всё же явлена миру.
Тут не плохо задуматься о роли личности в истории литературы, а именно – о личности, наделённой способностью гармонизировать пространство, а не разрушать его вдребезги. В одном из интервью Ю. Поляковым обозначена его позиция по этому вопросу следующим образом: «Статьи, точно предохранительные клапаны, позволяют литератору выпустить излишний социальный гнев, ярость оскорблённой нравственности, мимолётную обиду на подлости эпохи. Это необходимо, ибо настоящий художник не должен валить в своё произведение шелуху сиюминутности, но отбирать осмысленные зёрна бытия».
Так или иначе, а литературная лодка перестала вертеться в одном и том же заколдованном кругу. Она двинулась вдруг, приводя в ужасное негодование литературных хозяев жизни – безраздельных монополистов на протяжении двух десятков лет! И на протяжении двух десятков лет не сумевших создать ничего нового в стране, кроме демократического своего, литературного ноу-хау – романов домохозяек. Да, да, ту самую домохозяйку, которая должна была при коммунизме управлять государством, либералы усадили строчить романы. Дали ей роскошное денежное довольствие и научили несчастную кричать повсюду: «Мы, писатели!», «Мы, русские писатели!».
А ведь все эти люди почти четверть века занимали чужие, не свои, места! Из года в год съедали чьи-то литературные судьбы, вытесняя собою настоящих литераторов! Брали не своё, пили чужое, ели чужое, сидели не на своих стульях. Вполне успешно сидели…
Да и сейчас, когда любить Родину уже не зазорно, те же вершители судеб вдруг переобулись в патриотизм! Схватили рулевое весло и ну грести, поднимая брызги доверху. Орут о себе с экранов: «Наконец-то мы, патриоты, у власти! И так-то мы, патриоты, добры, что теперь печатать будем исключительно своих оппонентов – тех, кого печатали эти противные либералы все 25 лет!»
…Иногда я перечитываю стихотворение Юрия Полякова «21 июня 1941 года. Сон». «Сегодня я один за всех в ответе…» Но каждый раз кажется мне, что это – о предчувствии войны, захватнической и беспощадной, в нашей отечественной литературе рубежа веков, в нашей многострадальной культуре. «И знаю я один на белом свете, что завтра белым свет не назовёшь…»
Датировано стихотворение 1975-ым годом. Да, тогда уже Юрий Поляков действовал, как предостерегающий, – движимый желанием исправить, спасти, настоять на правде. «Что я могу перед такой бедою?! Могу – кричать, в парадные стучась. Спешите, люди, запастись едою и завтрашнее сделайте сейчас!..»
Да, сумел Юрий Михайлович сделать завтрашнее загодя, вступив в литературу очень рано. Сумел помешать окончательному разрушению шкалы литературной ценности – и умеет сейчас отвечать на атаки всё ещё властвующих негодяев.
Освобождая от лжи и грязи литературное наше пространство, пядь за пядью, он воюет без геройства. И вообще, воюет, вроде бы – не воюя: без пафоса. Временами даже весело… Как это написано им в конце того самого, пророческого, стихотворения – про войну? «Я так скажу: фашист кичлив, но шаток – одна потеха русскому плечу…»
2014 г.
О проекте
О подписке